«Бандиткой быть интереснее, чем хорошей девочкой»

Это интервью с Марией Васильевной, взятое 19 марта.

Не буду комментировать другое, опубликованное недавно интервью, вызвавшее скандал.

Но вот так говорила та Розанова, с которой мне посчастливилось повидаться на прошлой неделе.

Когда-то, тринадцать лет назад, я написал статью к юбилею Синявского «Гроб Деда Мороза», Марья Васильевна позвонила мне и похвалила.

И вот теперь мы наконец-то встретились.

Старый трехэтажный дом в парижском пригороде Фонтене-о-Роз, очень светлый, с большими окнами, поскрипывающий, как корабль. Летучий голландец русской литературы.

В комнате Синявского — допотопный компьютер на столе и лагерный ватник на спинке стула. В подвале — его резиновые сапоги и печатный станок.

Разбойная заповедь Андрея Донатовича всякому, кто сам по себе: «Надо бы умирать так, чтобы крикнуть, шепнуть перед смертью: — Ура, мы отплываем!»

Оба сами по себе, Розанова и Синявский, составляли необычайный неразрывный прекрасный союз. «Хорошо, когда опаздываешь, немного замедлить шаг». В этом афоризме — торжество художественной свободы и презрение к жизненной практике. Синявский уклонялся от мирской суеты, и эту тихую уединенность дополняла деятельная энергичная забота любимой жены.

Розанова слаба после болезни. Говорит немного, медленно, собираясь с мыслями и подбирая слова. Но сохраняет лицо. Держит удар. Не желает спускать пиратское знамя.

Совершенно очевидно, что сегодня она далека от любых жестко обозначенных позиций. Но оберегает главную драгоценность — дерзость стиля. Дерзость, которая сочетается с обаянием доброй феи.

Включаю диктофон, начинаем разговор.

— Мария Васильевна, хочется сделать с вами интервью.

— Ну так валяйте.

— Не хочу утомить.

— Я вас выгоню, если вы начнете утомлять. Я на этот счет человек простой весьма.

— А вы часто выгоняли людей?

— Очень часто и иногда очень грубо. Я страшный сквернослов. У нас есть очень хорошее выражение: а идите вы… А дальше знаете? На хутор! На хутор бабочек ловить…

— Вижу: на стене коллекция бабочек.

— Бабочки — мои. Я их с детства ловила.

— А Синявский?

— Относился к ним равнодушно.

— Что вас радует в жизни?

— Многое. На радостях человек легче живет. Зевнуть бывает очень приятно. Люди. Хотя многие уже ушли или больны, бывают очень приятные люди вокруг.

— Родные?

— Родные часто скучные.

— По вашим ощущениям, жизнь летит?

— Смотря какая жизнь и на каком она повороте. Вот пошли какие-то медленные дни… А потом вдруг всё заскакало!

— Говорят, в этом доме время идет особенно.

— Да. Очень люблю этот дом. И в другую сторону время очень часто идет. Куда-то в обратную. С чем это связано? С настроением, памятью… И я только молодею. А что остается делать?

— Как вы думаете, у человека всегда есть выбор?

— Такого не бывает, чтобы не было выбора. Выбор есть всегда. Вот у меня выбор сейчас: съесть суп или не съесть суп. Мне неохота его есть, но я его всё-таки съем, чтобы не обижать создателя этого супа.

— Смотрю, у вас включен российский Первый канал. Следите за новостями?

— Да так (машет рукой). Понимаете, скучно следить, когда всё, что рассказывают, ты и так знаешь без их рассказов.

—  Что вы думаете про нынешнюю политику?

— Самое правильное сказать, что я про нее не думаю.

— Крым чей?

— Крым — мой. Крым — это прекрасное место. Всё детство прошло в Крыму.

— Россия и Запад могут друг друга понять?

— Нет. Они слишком разные. И все слишком распущенные…

— Вы ожидали, что случится перестройка?

— Я предполагала, что в нашей стране что-то должно измениться, к этому шло. Вопрос был только: как и когда это будет, и что мы будем при этом делать.

— Вы и Синявский резко осудили стрельбу из танков по Белому дому в 1993-м. В России всё могло пойти по другому пути?

— Видите ли, другие пути должны были осваивать другие люди. А других людёв не нашлось. Увы… Помните, как у Кассиля? «Ура, Ура! — закричали тут швамбраны все, —Ура, Ура, — и упали, тубарибасе…»

— Но Запад одобрял произошедшее в 93-м. Из лицемерия?

— Да. А зачем им идти на дополнительные расходы?

— Вы себя ощущаете легендой?

— Когда я начинаю ощущать себя легендой, ловлю себя на том, что злюсь и стервенею. А у меня и без того плохой характер. Я всегда хулиганкой была.

— А мне кажется, вы — само добродушие.

— Это я хорошо притворяюсь. Ко мне приходит чернокожая девочка из социальной службы. Всё время хочу ее укусить. И действительно пару раз куснула. Пусть не лезет ко мне…

— А откуда эта энергия для бесцеремонности?

— Она во мне живет. Это еще с детства началось. Я была плохая девочка. Кругом были хорошие девочки, а я была плохая. Мне все время кого-то ставили в пример, а я сердилась и становилась еще хуже. Меня надо было удерживать. Но если бы меня пытались воспитывать в строгости, то быстро бы соскучились на этой работе. Я всегда была очень самостоятельна.

— Как же вы уживались с Синявским?

— Он был все-таки средней строптивости. Помягче и посговорчивее.

— А вы строго воспитывали сына?

— Нет, не строго.

— А Андрей Донатович?

— Андрей Донатович не слишком обращал внимание… Он знал, что это дело вложил мне в ручки, и надо следить не за ребенком, а за мной, чтобы я чего-нибудь не натворила. «Мама у нас бандитка». Но бандиткой быть интереснее, чем хорошей девочкой.

— Выпивать вы не очень любили?

— Делала это с удовольствием, но редко. Пробовала курить несколько раз в жизни, но только получила большой запас раздражения. Синявский много курил. Здесь я не могла повлиять. Что он, маленький?

— Но вообще, крепко его держали?

— Ежели мужика не держать, он черт знает как накуролесит. Знаете, как с писателем жить? Очень просто. Утром просыпаетесь и спрашиваете: «Так на какой ты там странице остановился? На тридцать седьмой? Ну давай, я тебе сейчас дам бумажку, принимайся за тридцать восьмую…» Потом через пару часов подходите и спрашиваете: «Ну сколько страничек написал? Полстраницы? Всё, сегодня у тебя десерта не будет».

Андрей Донатович писал каждый день. Чаще всего от руки, и сам перепечатывал.

— У вас ведь и сын писатель.

— Все говорят, что хороший, но мне трудно судить, потому что я по-французски не читаю. Но две мои маленькие внучки говорят по-русски, одна, правда, картавя, как француженка. А я по-французски практически не говорю. И Андрей Донатович говорил мало, плохо, и не любил это дело. Так по жизни получилось. Без языка было сложно найти работу. Он преподавал русскую литературу на русском в Сорбонне. Но к концу жизни стал говорить по-французски достаточно свободно. Он был бедный, замученный обстоятельствами, пардон, старый пердун.

— Лимонов рассказывал, как расчистил здесь у вас подвал. Вы его печатали…

— Все удивлялись, как я могу с этим охальником и грубияном быть в очень хороших отношениях (смеется). А я его нежно любила.

— Я недавно обокрал библиотеку дома в Париже у знакомой переводчицы русской литературы, вынес у нее все «Синтаксисы», какие были…

— Сволочь какая! А ну-ка выгоните его отсюда! (смеется). Молодой писатель и книжный воришка…

— Честно говоря, она мне их подарила.

— А что еще остается делать бедной женщине, когда она видит такого хапугу? Это я могу кого угодно послать куда угодно, а ведь, кроме меня, это почти никто не умеет. Ну ладно, я вам тоже подарю журналы…

— Вы занимались каждым номером?

— А кто же еще? Сколько народу я обидела, выбрасывая их сочинения!

Я была и верстальщик, и корректор, и редактор. Работала в подвале. С удовольствием, между прочим. Там была куча инструментов. Дом с множеством приспособлений, не все из которых пригодны сегодня. Научиться печатать нетрудно, немного подучилась, и готово. Была краска, был хороший резак, чтобы у бумаги оставались ровные края. Кстати, меня всегда интересовало, как сделана книга: материал, обложка, оформление. Хотя обложки нашего журнала были разноцветные, но похожие между собой.

Еще шила, но не любила, а умела — на заказ: платья, кофты… И готовила много. Приезжает прелестный человек, и хочется его удивить каким-то особенным кушаньем.

— А мужа редактировали?

— Конечно. А как же вас, идиотов, не редактировать! Вас не отредактируешь иногда, так вы такого наваляете… И каждый думает, что он открыл Америку через форточку.

— У меня жена — первый читатель.

— И правильно. Мы, бабы, в этом больше понимаем, чем вы.

— А что для вас главное в литературе?

— Не могу сформулировать…

Придирчиво отбирала, что печатать. Главный критерий — интересно или неинтересно. Бывает, что и имя у тебя, а пишешь ерунду. Главное в литературе, чтобы было интересно. Интересное появляется всегда, во все времена.

- «Машка, здесь так интересно!» — сказал вам Синявский на первом свидании в лагере.

— Да… Но прежде всего надо уметь читать, а далеко не все умеют.

Начинаешь что-то читать и абсолютно не знаешь, с чем придешь к концу чтива. И вдруг книжечка или статья, про которую думала: «Ну говно очередное!», поворачивается интересными и неожиданными сторонами. Иногда я говорила Синявскому: «Читаю сейчас, очень интересно». Он говорил: «Не может этого быть». — «А ты почитай, почитай, полезно…» Потом он начинал читать, и уже я вижу, что его за уши не оттянешь.

— Вы много спорили?

— Много. Про всё на свете! Идет дождь… Как там кузнечики поживают под таким дождем? Догадались, идиоты, спрятаться? Или мокнут?

— Хорошо помните день ареста мужа?

— Конечно. Этот сюжет дела Синявского и Даниэля остается в жизни постоянным. Понимаете, и я ждала арест, и Андрей Донатович. Он знал, что его посадят. Он поехал на лекцию (в школу-студию МХАТ. — С.Ш.) и его по дороге, на троллейбусной остановке арестовали. Просто он не вернулся. Вот что в нашем доме было — это железное правило: нигде по сторонам не загуливать и приходить вовремя. И вдруг он пропал…

— Вы решили, что загулял?

— Всё быстро выяснилось. (Смеется).

— Говорят, это дело случилось в результате игры КГБ и ЦРУ.

— Они для меня все были немножко на одно лицо.

— Синявский изменился после лагеря?

— Изменился. И блатное появилось. Синявский был человеком разнообразным весьма. Вы же знаете, он много писал в лагере. («Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя», «Голос из хора». — С.Ш.). Прозу можно было пересылать, только если она в письме не похожа на прозу — такие куски разбросанные…

— Он лежал в гробу с пиратской повязкой…

— Это были веселые похороны. Но настоящим пиратом у нас всё-таки была я, а не он. Фрегат от одного лица. «Вот сейчас мы пойдем и ограбим соседний домик». Я его подбивала на многие авантюры.

— Но не на литературу?

— Тут он держался, был самостоятелен. Часто сказывался общедомашний интерес. Это мне попало слово «интерес» из телевизора, долетело только что.

— Отъезд из Советского Союза был болезненным?

— Конечно. Сколько друзей мы на этом деле потеряли! Не знаю, стала ли для меня Франция своей. Но я ее люблю.

— У вас бывали мистические ситуации в жизни?

— Мистика, мистика, огурец, два листика… Да, конечно, как у каждого человека. В какой-то мере верю в особый смысл всего происходящего. Синявский снился по ночам, и было ощущение, что надо что-то для него сделать. Мы вскрыли его могилу, и оказалось, что гроб треснул и саван засыпан землей. Поставили новую крышку, и Синявский перестал являться.

— Об этом мне рассказывал отец Владимир Вигилянский, причащавший и отпевавший Андрея Донатовича.

— Я его нежно люблю.

— Спасибо за журналы, общение и угощение. Буду вызывать «Убер».

— Умер?

— Это такси.

— А я думала, кто-то умер…

— Спасибо за подборку «Синтаксиса» и за подпись: «С приветом!»

-А все писатели с приветом!