Полярный Дон Кихот

…Шторм остался позади, не рискуя оторваться от берегов Новой Земли, и в какой-то из бесконечных ее бухт прятался атомный ледокол «Арктика», сопровождавший нас от Дудинки — на чистой воде ледоколам опасно, у них плоское дно, и треплют их волны и ветра не в пример сильнее. Наш же сухогруз, «морковка» по-моряцки, прозванный так за яркую окраску бортов и надстроек, погромыхивая в трюмах и на палубе обледеневшими контейнерами, втягивался в горло Белого моря.

Вы не были на Новой? Там запрещено приставать к берегу, ловить рыбу, охотиться, фотографировать… Там все запрещено. Там Хрущев рванул водородную бомбу, самую мощную, да так, что мать — Земля чуть не треснула.

Что уж тут теперь фотографировать… И мне это странно до сих пор — одно нажатие кнопки, и — всё. ВСЁ? Вот так просто? И — ничего? А как это — ничего? Ведь это же неправильно, это нельзя, слышите — НЕЛЬЗЯ! Я помню с детства — прохожий случайно раздавил жука на асфальте. Я кричал и плакал до посинения, я едва остался жив — я понимал, отчетливо знал, ведал — произошла НЕПОПРАВИМОСТЬ. И мир больше не будет ни прежним, ни полноценным, и погасла звезда, и разбился кувшин, и порвалась серебряная цепочка, и отяжелел кузнечик, и осыпался каперс, и обрушилось колесо…

-Вот вам Кузькина мать! Знай наших!

И янки наделали в штаны.

Жук…Через несколько лет я буду бежать по мокрому асфальту мимо горящего БТРа.

-На мозги! На мозги не наступи, эй! — Будут кричать мне.

И я прыгал через что-то, лежавшее кучкой.

…Мы чешем прямо по ядерным захоронениям — сверху. Я видел карту.

Что карта? В тундру близ мыса Святой Нос, что отделяет Баренцево море от Белого, на семужью речку возят иностранцев — тысяча упертых енотов в день.

-Какие у вас закаты! — Восторгаются те. — У нас таких не бывает… И семга особенная, здоровая, русская… Жирненькая…

Откуда им знать, что свечение в тундре оттого, что пьяный прапор опять слил гептил прямо в речку — в Гремихе, на базе радиоактивных отходов, нет больше места.

Всю прошлую вахту старпом на мостике считал:

-Четырнадцать…Пятнадцать…Шестнадцать…

Он умолкал и принимался вновь.

Я подумал, что он слегка тронулся. Качка была бортовой, самой противной и опасной, и сухогруз тяжело переваливался справа налево и обратно. Кок раздал НЗ — воду и галеты. А спасжилеты — такого же красивого цвета, как сам «морковка»…

-Вась, ты это… Может, отдохнешь? — Спросил я.

Старпом засмеялся.

-Не дрейфь, сапог! Я в норме… А считаю — за сколько секунд мы с борта на борт валимся.

-И чего?

-А того… Коли шестнадцать — восемнадцать, дак норма.

-А тринадцать? Или двадцать две?

-Ну, тогда или носки иди штопать, или газетку почитать.

-В смысле?

-В смысле — кирдык тогда. Перевернемся…

Но это было вчера.

Снова показались тонкие льды, раздвинулись горизонты и даже заалело солнышко, едва не касаясь воды — на минутку. Мы вновь стояли вахту со старпомом, закрывавшим этим рейсом свою тридцатую навигацию.

Вечерело, вахтенные скалывали лед с палубы и отрясали его с антенн, густел в кружках без меры заваренный чай с несчитанными кусками сахара.

-Давно хотел спросить…- Начал я разговор, — Что за девушка у тебя на рисунках?

Вся каюта старпома была увешана изображениями юной красавицы с косами толщиною в руку. Рисунки были явно сведены с какого-то снимка по квадратам, и разнились только размером и качеством — последние, свежие, уже напоминали работу профессионала.

Он нехотя ответил:

-Школьная любовь…

Я не стал уточнять и уже позабыл о вопросе, когда он вдруг продолжил:

-Пожениться собирались, да поругались на выпускном из-за ерунды.

-Жалеешь теперь?

Он передернул плечами.

-Тридцать пять лет прошло. Сам — то я с Украины… Наутро, еще не остыв, в район на молокане — так у нас молоковоз кличут, там — на поезд, и на Дальний Восток… Хотел сразу в море, да не взяли по возрасту. Ну, пошел в мореходку, да с тех пор вот утюжу по волнам.

И, через паузу, процедя чаек меж крепких, как фасолины, зубов, старпом добавил:

-В прошлый отпуск сестру ее на хуторе встретил. Сама-то она в городе, двое сыновей взрослых. А сестра мне и скажи — «Дураки, ах и дураки вы оба — она все твою карточку школьную бережет…»

Он замолчал — в этот раз надолго.

Ночь обрушилась сразу, без сумерек, синева сменилась чернотой, в воздухе посеялась какая-то зябкая взвесь, не то дождь, не то снег, и качалась на промоинах шуга — осколки льда и вязкая каша.

Только тот, кто подолгу оторван от дома, знает цену письмам. Потому что дома ждать легче. В пути же человек разлуку переносит острее. Только тот, кто ждет, знает, что словом можно оживить душу. А можно и убить — тело. В армии нам, заступавшим в караул с боевыми патронами, в этот день не отдавали писем — мало ли какая весть.

Что на «Арктике», что на «морковке», бланки радиограмм еще старые, советские, хотя СССР уже давно нет.

Вот такой бланк и протянул мне радист, выйдя из своей рубки по соседству. Что там было?

«Я жду».

А что еще нужно?

Все чаще попадались тюлени на льду — время рожать их самкам. Старпом пугал их гудком, но мы шли по живому. Все не спавшие делали вид, что не слышат крика.

Вам это нелегко читать? Мне это тяжело помнить. Но не бежать же впереди парохода, отгоняя животных!

-Наливай! — махнул рукой радист.

Разлили, но не чай.

Закусили строганиной из муксуна.

Да не стоило ей закусывать — влияет на мужскую силу. В смысле, повышает. Ну, радист — из Архангельска, завтра будет дома. Мне до Москвы еще ковылять и кондыбасить, и рыбья виагра мне сейчас — только помеха.

А старпому?

Заговорили, естественно, о женщинах.

Пришел подвахтенный, уже поддатый, и долго хвалился тем, какая его ждет краля в порту.

И что на Старый Новый год ох и загудели они на турбазе. И вообще, она такая, такая, у неё… Да что вы вообще в женщинах понимаете, утюги!

Я ее, кстати, назавтра увидел — встречала его. Так себе, не Орнелла Мутти. Впрочем, и он — не Сталлоне.

Старпому была смена и, уходя, он уронил:

-Мои тоже девки выросли. Поеду вот летом…

Это было сказано мне. Я уже и забыл, что мы говорили до прихода гостей о его первой любви и об их детях — но не совместных… Остальные уже не слышали а, горячась, спорили о чем — то, бессвязно и надрывно.

И, уже царапнув башмаком порожек, старпом сказал в никуда:

-Не могу я к этому привыкнуть…

Вахту принял капитан. И я до сих пор не знаю, что имел в виду его помощник — тюлений крик, потерянную, но живую любовь, или то, что другим пишут, а ему — нет?

Или полупьяное бахвальство других, что тоже — тоска по несбывшимся надеждам, по несостоявшейся любви, по разменянной жизни?

Вернее, пишут не те, от кого он ждет весточки всю жизнь.

И всю дорогу.

Перед сном я вышел на палубу. Чистая вода. Тюлени остались на льдах позади. Мы шли одни во Вселенной, потеряв берега. И никто, никто не видел наших сигнальных огней — разве что ангелы сверху да морские черти снизу.

Промозглое время — зима…

Фото автора