Мне бы в небо

-Не понимаю, тебе что, дома не сидится? — Спросили на ТВ.- Ну что это за мальчишество — на космодром!

В глазах редактора ясно читалось — бабки надо делать, капусту рубить! Выборы на носу, самый клев, джинса так и прет, еле справляемся, а ты как дитя, право слово… Тут месяц год кормит, а то и два, а ты и технику отвлекаешь, и людей, и сам куда -то валишь… И время эфирное займешь разной ерундой, патриот…

Ребята там подобрались не сентиментальные. Им всё — божья роса. Они не сморгнут. Некогда. Дела не ждут, деньги не пахнут. Родина? А это почем?

… Плесецк — глухомань глухоманью. Позёмка, палатка, водка «Чайковский». Почему-то именно ее на северах держат за приличную — что на Ямале, что на Воркуте.

— Две. — Протянул деньги в окошко оператор. — Нет, стой! Четыре!

Первый раз я был на космодроме за четыре года до этого. Замерзавшие города, разруха и безнадега. В местном кабаке, уже в зоне — а сюда и мышь не проскочит через КПП, в нетопленном зале — как у Махно. Женщины в пальто, отчаянно пляшущие под «Бони М», лейтенант в нательной рубахе — от него валил пар, голодные прапора, пьющие под «занюх». Наше жаркое стоило по местным понятиям целое состояние. На нас смотрели с кухни. У меня кусок застревал в горле.

Но не застрял…

Сейчас всё приличней.

-Скажи честно, — спросили меня в штабе. — Ты не чернуху искать приехал?

Я их успокоил. За этим не стоило ехать так далеко…

В кабаке было тепло. Женщины плясали в платьях, но в сапогах.

Ну, что тут рассказывать? Она говорила, что разведенка…

Подъем в полчетвертого. Прихожу в чувство только в автобусе.

Кругом ночь и тайга. Как-то особенно зверски холодно под утро. Все молчат. Я знаю, почему.

Потому что через час никого из нас может не остаться в живых.

Тормозим возле очередного КПП. Вокруг — спасатели на тяжелых «Уралах», врачи на УАЗах, пожарные. Они останутся за пять километров до площадки. Ближе нельзя. Потому что иначе некому будет спасать…

Если будет кого.

В ночи ракета в лучах прожекторов. Она замерзла, и это не метафора. Она вся покрыта инеем от испарений гептила. Его закачивают в ракету — тридцать шесть железнодорожных цистерн. В зоне не курят. Даже идиоты. Искра — и все уже на небесах. Без ракеты…

Вспоминаю ротного водилу Чезаря. Он любил кидать бычки в бензобак…

Наблюдательный пункт, где больших звезд на погонах — как на небе, ровно в километре от ракеты, в конце просеки. Говорят, что при старте от звука в радиусе километра гибнет всё живое.

А наряд? Они же не уходят при старте, а прячутся в какие-то щели в бетоне… Впрочем, ракета стоит на срезанной сопке, и основной звук пойдёт в другую сторону. На речку. Там ловят хариусов.

Гептиловых?

За два часа до старта командир группы, что уже сутки не спит, поднимается на самый верх. На заиндевевшем корпусе пишет варежкой метровыми буквами имя «Таня». Спускается вниз.

На самом первом пуске это написал скучавший часовой. Ракета донесла имя его девушки до небес, и ангелы повторили его в холодной Вечности.

Два раза из сорока с чем-то пусков с этой площадки не писали.

Оба раза ракеты взрывались.

Один раз накрыло всех — задело и спасателей.

Теперь пишут всегда — авось, Таня отмолит…

Есть шанс.

Залезаю погреться в штабную машину. Там дают кашу с тушенкой и чай. Обнаруживаю дьякона Кураева. Не в келье. Здесь же, в машине.

-Знаешь, как расшифровывается БМП? — Спрашивает он.

-Как?

-Боевая машина попа…

Мне смешно и страшно.

-Тут как повезет, — успокаивает женщина в форме капитана, пресс-секретарь космодрома. — В смысле, если рванет, то важно, на какой секунде.

-И сколько нужно продержаться?

-Кажется, до семьдесят третьей… Если раньше, то это… Ну, лучше не думать. Я попала однажды под взрыв. Все генералы легли, а я стою как дура, а вокруг — осколки падают стеной и огонь с неба льется…

-Это какая секунда была?

— Семьдесят седьмая…

Обратный отсчет. Сердце вот — вот выпрыгнет из пяток и убежит за четыре спасительных километра.

-Пуск!

Целую вечность ничего не происходит. Потом пламя и грохот - громче не может быть и в преисподней.

Ракета стоит.

Потом нехотя поднимается и зависает.

Уже не страшно, я в каком — то исступлении. Что-то ору, но орут все.

Она поднялась!

Она ушла в небо!

В черноте распускается бабочка — отработанное топливо.

На немыслимой высоте, в космосе, среди звезд, сияет, искрится бриллиантами причудливое химическое насекомое. Бабочку видно за сотни верст. Иногда, говорят, видно и из Москвы — за тысячу.

Она ушла, ушла! Ракета прет напролом в вакууме.

Куда?!

Как-то сразу рассвело.

Построение на бетонной площадке. Еле живые солдатики и подполковник, черный от усталости — муж нашей дамы — пресс-секретаря. Это он писал «Таня»…

-Будешь? — Спросил я его. -Коньяк… За пазухой грел…

Мы пили из горла на морозе, как чуть теплый чай.

-Да вы ж хоть пирожками осадите, ироды! — Все совала нам их в руки его жена. — Всю ночь ведь пекла!

Я потом это оценил — «всю ночь»…Они ведь могли пойти на поминки, эти пирожки с ливером…

С нами хлебнул и генерал из Москвы — зам. командующего.

Как-то сама собой откупорилась вторая…

-Вы это… Про генерала в эфире не говорите! - Тихо сказал мне какой-то незаметный офицер. Такой весь гладенький. Явно из Москвы — в фуражечке. Остальные — в ушанках. Генералы — в папахах.

Вот не помню — послал я его, или не послал? А то даже как-то неудобно…

Все будто посходили с ума вокруг, орали и смеялись, и я не помню ничего, и ничего не понимал.

Только улыбался…

В автобусе, в тепле, меня сломало враз.

Я поплыл.

Но достал плейер и надел наушники.

-Что ты слушаешь? — Спросила пресс-секретарь.

Я протянул наушники ей.

Артиллеристы! Сталин дал приказ.

Артиллеристы! Зовет Отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей

За слезы наших матерей

За нашу Родину — Огонь! Огонь!

Она заплакала.

Мы перегнали исходники в Москву - картинка пошла в утреннем выпуске новостей. Я поспал пару часов и смонтировал материал на вечер. В гарнизоне многие смотрели новости, и нас уже считали своими.

-Дайте мне слово, что вы это не покажете! — Просил меня вечером командир, генерал и профессор. Мы пили коньяк у него в кабинете, и я сдуру показал ему отснятое — через видоискатель камеры.

— Господи, да что именно?!

— Дайте слово! Вы офицер?

— Сержант…

— Ну, слово солдата!

— Даю.

— Вот это не показывайте…

Я приник к окуляру. В кадре — одеяло на койке в казарме.

И что?

Ах, да…

Три светлые полосы на синем одеяле означают «ноги». А они, блин, в головах!

О, ужас!

Кто служил — тот поймет. Генерала могли снять за эту х… ю. Мол, позор на весь свет! Уставов, щучий нос, не знаешь?! Тут Родина, понимаешь, в опасности!

— Я так и не понял, — сказал мне редактор в Москве. — И чего ты ездил, ноги бил?

И в самом деле - чего?

Страда, джинса прет как на нерест…

Фото: ИТАР-ТАСС/ Андрей Моргунов