Быстроногий

Первое впечатление — лет в пять, от книжечки «про моря и про маяк» (маяк навсегда сроднён с его родовой фамилией). Он — не такой, другой. Ни на кого из виданных людей не похожий. Удивительное дело! Насаждаемый, по словам Пастернака, «как картошка при Екатерине», заофициоженный и обязательный, как школьная форма, Маяковский дал моему дотошному поколению, проведшему юность в читальных залах, ощущение великого разнообразия и «цветущей сложности» литературы ХХ века. Красный 13-томник был излистан десятки раз. Историк русского авангарда Сергей Бирюков, мой однокашник, описал, как: «восемнадцатилетний актёр и сочинитель рылся в томах Маяковского, отыскивая имена его соратников-футуристов». Оттуда Сергей и выудил первые артефакты «авангардной Атлантиды».

Мейерхольд сказал: «Маяковский — слишком резко очерченная индивидуальность и может играть только самого себя». Сказано это, правда, об актёре — а Маяковский был актёром гениальным — только, как и во всём остальном, сильно опередившим своё время («Мне скучно здесь одному впереди»). Он мог бы стать лучшим Родионом Раскольниковым всех времён. Кто-то, впервые посмотрев немую ленту «Барышня и хулиган», воскликнул: «Маяковский прекрасен — просто лицо, лепленное Богом!» Можно возразить, что Богом вылеплены все лица, но отчего-то не возражается.

Иногда мне кажется, что Марлон Брандо, начиная с «Трамвая «Желание» и заканчивая великим фильмом Копполы «Апокалипсис сегодня», всю жизнь играл Маяковского. В лучшей сцене «Апокалипсиса» полковник Курц говорит капитану спецназа Уилларду: «Ты можешь убить меня, у тебя есть на это право. Но у тебя нет права судить меня». В финале Уиллард видит гигантские лица губастых каменных идолов, похожих на Курца, но больше — на Маяковского.

Тронувшийся умом Курц стал живым божеством затерянного в джунглях Камбоджи племени. Маяковского много десятилетий не без успеха пытались сделать божеством поэзии нового строя и нового племени. «Если уж признавать поэзию, то только Маяковского», — безапелляционно заявляла героиня повести И. Эренбурга «Оттепель». Потом Маяковского долго «разоблачали», позабыв, что это он написал:

Я, проходящий у сегодняшнего племени,

Как длинный скабрёзный анекдот,

Вижу идущего через горы времени,

Которого не видит никто.

Он оказался «мальчиком для битья» в толпе закомплексованных инфантилов, ни в чём, кроме школярского ямба, не искусных. Лейтмотивом нового восприятия Маяковского — вне контекста революционности — стала перифраза его не превзойдённого никакими копирайтерами рекламного шедевра: «Нигде, кроме/ Как в первом томе». Но ещё современники Маяковского (Р. Якобсон) предупреждали об ошибочности такого разрывания целостности. Евгений Евтушенко писал: «…не было Маяковского ни дореволюционного, ни послереволюционного — существует один неделимый революционный Маяковский». И самое негативное отношение к «терновому венцу революций» здесь изменить ничего не может. Три основных — и одинаково необоснованных — «претензии» к Маяковскому позволяют судить его нынешним «грозным судиям». Это «продажность» — служение большевикам. Это «антипатриотизм». И, наконец, «атеизм».

Полковник Курц понял на вьетнамской войне, что такое обыденное зло, зло, творимое не «чудовищами», а просто людьми. Маяковский принял революцию вместе с её ужасами и долго верил, что от них останутся только слова для историков и филологов, а явления, обозначаемые этими словами, исчезнут, «как сон, как утренний туман»:

…из Леты

выплывут

остатки слов таких,

как «проституция»,

"туберкулёз",

"блокада".

Слова неотделимы от вещей, пока вещи не уйдут в историю. Если мы и делаем что-то для их историзации, то уж точно несопоставимо меньше Маяковского. «Нам нужны люди, обладающие высокой моралью, но в то же время способные мобилизовать свои первобытные инстинкты и убивать без чувства, без страсти, не пытаясь судить», — говорит Курц в знаменитом монологе. Маяковский нашёл таких людей среди чекистов, дипломатов, партработников и героев гражданской войны. Не самая симпатичная компания? Но, собственно, вся литература о революции и была поиском таких людей. Это не значит, что Маяковский ужасов не замечал:

Въезжаем в Поволжье,

корёжит вид его.

Костями устелен.

Выжжен.

Чахл.

Курц рассказывает сон об улитке, ползущей по лезвию бритвы, не находя смерти. Таким лезвием стал для Маяковского «великий перелом» 1929 г.: «Мы обывателям не позволим баррикадные дни чернить и позорить». Его поэзию питала идея мировой революции, а «страна-подросток» стремительно взрослела и хотела нормально отовариваться. В том же 1929 г. поэт безуспешно бился над созданием организации «Революционный фронт» и воспел советский паспорт. Но постановление ЦИК и СНК СССР об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР вышло 27 декабря 1932 г., когда Маяковского уже не было на этом свете. До постановления были удостоверения личности, но к таковым приравнивались и справки из домоуправления. Даже фотографии не требовалось. Стихотворение Маяковского, которое читалось школьниками на выпускных вечерах и народными артистами на кремлёвских концертах, следовало бы назвать «Стихи о советском загранпаспорте»: дело там происходит на таможне в международном вагоне. У скольких счастливцев тогда имелись «пурпурные книжицы»? Думается, у нескольких сотен. Кого обманывал поэт? Себя — и только себя. Но факты забываются первыми.

Маяковский был одним из первых привилегированных поэтов нового строя. Богатым и безалаберным. Громадные гонорары тратил на подарки женщинам и галстуки. Но сытость он ненавидел. Провидел «IV Интернационал»:

встаёт из времён

революция другая —

третья революция

духа.

Сегодня поэт стал «обывательнее» самого махрового филистера, и это никого не удивляет. И, чем глубже литература увязает в «мещанском болоте», в топи эпохи потребления, тем пренебрежительнее литераторы относятся к Маяковскому.

Бывший футурист В. Силлов, изучавший мотивы Ницше в поэзии Маяковского, писал: «Ницше бросил свои предсказания с закрытыми глазами, не ощущая ещё явно революции духа, долженствующей произойти на переломе. Как бы в подтверждение Ницше в России раздалось громовое напоминание о великом перерождении человечества. Этим напоминанием явилось творчество гениального поэта Маяковского». «Великое перерождение» изменило, точнее, вернуло из бездны времени, прежде всего, отношение к смерти в двух её ипостасях, связанных с разгулявшимся человеческим самоволием, - убийству и самоубийству. Самоубийство Маяковского стало предметом метафорических спекуляций, а не сочувствия именно поэтому: с началом ХХ века отношение к смерти полностью десакрализовалось. Гумилёв, поэт явно недооценённый, написал ещё в юности, в 1909 г.:

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть.

Маяковский, падкий до всех новых веяний, разыгрывал этот выбор тоже с младых ногтей — дважды предпринимал игровую, невзаправдашную попытку застрелиться. В третий раз «русская рулетка» не дала ожидаемой осечки. Смерть — одна из ключевых тем поэзии. Собственно, стихи о смерти есть вербальная попытка её преодоления. Смерти Маяковский боялся до смерти, и это не дурной каламбур, а сквозная рифма его жизни. Он не верил в Воскресение Христово, но верил в теорию библиотекаря Н. Фёдорова о воскрешении предков. Он до конца так и не пережил смерти отца от укола булавкой.

Бабель писал: «Мы общались с ним уже как с памятником». Этот странный эффект восприятия Маяковского современниками обусловлен тем, что он бесконечно говорил и писал о своей «бессмертной славе». Это, вероятно, хоть немного рассеивало вечный ужас перед конечностью земного бытия. А кто из поэтов не был «анастасийно» и суицидно озабочен? Кто со времён Тредиаковского не писал чего-то наподобие:

Во всех моих днях нужных слабость бесконечна

Шлет меня скоро к смерти, что бесчеловечна.

Тютчев в XIX веке лишь перевёл это на удобопонятный язык:

И кто, в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений,

Самоубийство и любовь!

Зыбкому неустоявшемуся обществу, в котором мы волею судеб живём, конечно, далеко до евангельских истин, но неимоверными усилиями оно всё же пытается вернуться к человеческим чувствам. В том числе к состраданию. А достопочтенный профессор во главу угла рассуждений о трагедии Маяковского ставит всё те же замшелые метафоры и проводит натянутые и затянутые паутиной параллели: поэт-самоубийца — страна-самоубийца. Я радуюсь, что дожила до времени примирения самых непримиримых с непрерывностью истории и начатков понимания неопровержимого: советский период не дискретен, и вместе со всеми ошибками и достижениями его следует рассматривать только в общеисторическом контексте. Как и Маяковского имеет смысл читать только в контексте всей русской литературы, а паче всего — литературы ХХ века.

Подведение «посмертного баланса» творчества крупного поэта вровень с утверждением об отсутствии будущего у России — личная драма профессора, а не России. Суицидальность Маяковского снова оказалась, как у Лили Брик, выгодным вложением — только теперь не в посмертные гонорары, а в очередной смертный приговор стране, делающей первые шаги к восстановлению исторической и культурной целостности.

Ежедневно в мире убивают себя около 1200 человек и 7500 пытаются наложить на себя руки. Попадаются среди них и поэты — люди с хронически повышенным эмоциональным фоном. Но был ли прирождённым самоубийцей Маяковский? Если — путь иронически — принять во внимание компьютерный анализ нескольких сотен текстов поэтов-самоубийц, проведённый американскими психологами, их творчество отличается частотой употребления местоимения первого лица единственного числа — «я», «мне», «меня. здесь, казалось бы, Маяковскому нет равных. Он даже первую книжку назвал этим местоимением — «Я». Но дальше компьютерные выкладки полностью разваливаются. Поэты-самоубийцы, оказывается, почти не употребляют, в частности, слов «разговор», «слушать», «делить» и «делиться». «Разговорами» называются сразу несколько его хрестоматийных стихотворений. Спектакль «Послушайте!» до сих пор идет на развалившейся сцене Таганки. Открываю наугад том:

Мне

обязательно

поделиться надо,

стихами

хотя бы

поделиться.

За будущее России беспокоиться стоит, когда в него веришь. Проблемы сегодняшней культурной реальности, на мой взгляд, начинаются там, где наспех «обратившиеся» вчерашние секретари партбюро заново — под себя — делят русскую культуру на «нашу» и «не нашу», а в литературе царит регионализм и конъюнктурное местничество, провоцируя разрыхление и без того аморфного общества. Советское правительство в 1935 г. одновременно учредило Всесоюзный Пушкинский Комитет и переименовало Триумфальную в площадь Маяковского. Это была первая попытка воссоединить пространство русской культуры. И она удалась! Намного ли дальновидней поступали, переименовывая «взад» и эту площадь, и метро «Лермонтовская», «сбрасывая» Пушкина с адресных табличек почти во всех бывших республиках СССР? О «революции духа» на свечном заводике, который пытаются приватизировать новообращённые культуррейдеры, лучше вообще не заикаться, как и о том, что «заморский страус» Маяковский явил морфологические возможности русского языка во всём его величии и могуществе, а сонмы штатных радетелей «России для русских» загнали наш «правдивый и свободный» в эллочколюдоедскую резервацию.

Да, юный Маяковский подписал манифест о сбрасывании «с парохода современности» старой культуры (1912 г.). Но Пушкин тоже был не ангел и по молодости измыслил «Гавриилиаду», потом записался в масоны и наделал долгов. Однако Маяковский ещё в 1915 г. умолял: «Милые! Не лейте кровь!», а Пушкин и вовсе в 17 лет разразился «Вольностью»:

Владыки! вам венец и трон

Даёт Закон — а не природа;

Стоите выше вы народа,

Но вечный выше вас Закон.

«Натуры талантливые уже по природе своей религиозны: талант есть особый вид религиозного чувства, он есть откровение духа, в природе скрытого, его правды и красоты», — писал редко вспоминаемый М. Меньшиков. Говоря словами А. Зиновьева, Маяковский был «идеальный романтический коммунист», «верующий безбожник». Богоборчество «тринадцатого апостола» вкупе с его духовными прорывами сложнее и наверняка мучительнее внезапного «террора старины» (Горький), насаждаемого ныне ханжами в рассуждении премиального вспомоществования.

Литература — не Четьи-минеи. И создают её не праведники, а грешные, часто жестоко — и всегда себе в убыток — заблуждающиеся люди. При всем том их, по выражению Толстого, «энергия заблуждения» созидает куда больше, чем разрушает вечное переписывание по позапрошловековым лекалам. Бунин поспешил, объявив, будто Маяковский — «самый низкий, самый циничный и вредной слуга советского людоедства». «Самые» не писали возлюбленным: «Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, всё остальное отмирает, делается мнимым, ненужным». Горький, тоже ныне подвергшийся малоумной ревизии, говорил, что Маяковский пишет «как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то резко сатирически… Чувствуется, что он не знает себя и чего-то боится… Но — было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и — несчастный».

В предсмертной записке он беспокоился за близких. Для себя не просил ничего. В стихах мечтал:

…пусть

только

время

скорей родит

такого, как я,

быстроногого.

Время прислушалось — и родило шестидесятников. Они ездили по миру шибче Маяковского и были коммерчески успешнее него, тратившего гонорары на подарки тем, кого любил. Их слушала Большая спортивная арена. Но поэтики новой они не создали — пользовались маяковской.

Цветаева писала: «Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго ещё нас будет ждать». Одно слово — быстроногий.