12 лет в Бирюлево

Давайте я расскажу, как мы жили в Западном Бирюлево с 2000-го до 2012-го года.

Нам дали квартиру в доме, где давали квартиры очередникам и ветеранам (не думала, что к 2000-му году остались ветераны без квартир, однако факт упоминался). Пока мы своими силами делали ремонт, меняли муниципальные краны и трубы на что-то более приличное, наобщались с соседями. Почти никто из новых соседей жить в нашем доме не собирался. «Мы с детьми остаемся жить, квартиру будем сдавать». Собственно, они уже начали. Я приносила дочку в песочницу, и она была в ней единственным русским ребенком среди прекрасных здоровых дружелюбных кавказских детей. Позже я поняла, что родители и дети тусовались достаточно компактно, и, как правило, не смешивались, а я по незнанию приносила ребенка играть просто в ближайшую песочницу.

В день переезда первый этаж нашего нового подъезда оказался густо залит кровью. Кровь убрали с пола, захватанная окровавленной ладонью стена так и осталась незакрашенной на некоторое время. Я спросила у Олега, что это. Олег мрачно сказал, что кого-то убили, я не стала выяснять подробности — это был наш переезд в нашу первую собственную квартиру, я не хотела углубляться в печальную тему. Стену потом закрасили.

Через дорогу от нас был Покровский рынок. Миллион шуб и кожаных курток. Похоже, в те годы это был основной кормилец (как вы там в новостях это называете?) неславянской части местных жителей. Для славянской части местных жителей этот рынок был бесполезен — ассортимент был дорог и неказист, продавцы нелюбезны, постепенно рынок пустел, и мы гадали, зачем он нужен хозяевам на самом деле, раз уж торговля там идет так вяло. В какой-то момент рынок закрылся и несколько лет был молчаливым привидением. Теперь на этом месте Зельгрос.

Когда Сашке было два года, я искала для нее садик. Мы методично обходили один детский сад за другим, знакомились с заведующими, присматривались и прислушивались. Где-то были дыры в заборах, где-то густо воняло хронически грязной кухней и испорченной пищей, где-то воспитательница дохнула на нас запахом алкоголя, а в одном из детских садов мы не смогли дождаться заведующую из-за моей истерики — пока мы ждали заведующую, за соседней дверью воспитательница (или нянечка) какой-то группы орала на воспитанников так, что стены тряслись. Орала с удовольствием, с чувством, давя и унижая их как тоном, так и содержанием сказанного. Кто-то из детей не выдержал и отчаянно зарыдал. Что-то внутри меня окончательно сломалось, через секунду я мчалась к выходу из детского сада. Через десять — рыдала в кустах, а Олег пытался привести меня в чувство (зачем я это написала? затем, что этот текст — про Бирюлево, а не про межэтнические конфликты).

Кто-то наверху (не в муниципалитете, а в небесной канцелярии) помог нам, и мы нашли чудесный садик, где воспитатели были всегда трезвы, дыр в заборе не было, у детей был полный комплект занятий, а воспитатели терпеливо и с любовью заботились о любых детях — и о тех, кто плакал, и кто капризничал, кто падал на пол и кричал «не хочу и не буду!», кто иногда просыпался в мокрой постели — обо всех. Оба моих ребенка ходили в этот детский сад, и до сих пор вспоминают о нем с большой нежностью. Так мы начали обживаться в этом районе — нам стало с кем здороваться на улице, поговорить о житье-бытье, да и подружиться, в конце концов. Так я узнала, что немаленькая часть местных жителей выросла тут и до сих пор живет компактно. Люди дружат, дружат уже их дети, и самым удивительным для меня, провинциального перекати-поля, было то, что люди дорожили своим районом. Они не рвались куда-то перебраться, не искали где лучше, потому что Бирюлево, без сарказма и преувеличения, было их родным районом. Они сажали у подъезда цветы и приглядывали за соседскими детьми, играющими во дворе. По вечерам во дворе кто-то собирался стайками и пел под гитару. Когда у меня родилась младшая дочь, и я стала гулять с коляской, я узнала, что под гитару поют те самые подростки, которых я считала шпаной. А поют на самом деле хорошие песни, а когда не поют — спорят до хрипоты о том, что хорошо и что плохо, как было бы правильно, и как неправильно, о политике и об экономике, о будущем. Я вдруг узнала в них — нас.

Однажды я повредила лодыжку, гуляя с детьми. Потерпела сутки, но становилось все хуже и хуже. Мы поехали в поликлинику, где я обнаружила, что у нас нет рентгена. То есть вообще. После этого мой мир уже никогда не был таким, как раньше. Мы посетили ближайший травмпункт, где в очереди человек из восьмидесяти сидели люди, которым было гораздо хуже, чем мне. Состояние пары человек внушало мне серьезные опасения — я боялась, что болевой шок у них случится раньше, чем их примет врач — очередь двигалась очень медленно. Через четыре часа, едва продвинувшись, мы уехали в платный травмпункт, но я до сих пор мучаюсь чем-то вроде угрызений совести — остальные-то там остались. В той же сумеречной очереди. Помогли ли им? Все ли у них хорошо?

В какой-то момент оказалось, что национальный состав жителей нашего района сменился, и к соседям-кавказцам добавились мигранты из Средней Азии. Мне стало психологически сложно выходить из дома — я стала старше, оптимизма моего поубавилось, а пессимизма, как вы уже понимаете, прибавилось, мои дочери подросли, и меня дергало то, что, выйдя из подъезда, я могла увидеть (извините) лицо неславянской внешности, справляющее нужду под деревом посреди двора. Или у входа в дворовый магазин мы с детьми должны были пройти сквозь компанию лиц неславянской внешности, сидящих на корточках и общающихся на крыльце магазина. Часами. Старшей дочери исполнилось 12, потом 13, и если раньше нам была необходима няня, чтобы сопровождать детей в школу и из школы, то для красивой хрупкой девочки-подростка, вероятно, нужен был уже охранник. Гуляя с детьми около дворовой школы, я видела четкое разделение компаний по национальному признаку. Это резало глаз — дети от 6 до 16 лет катались на одинаковых велосипедах, самокатах и роликах, но компании были сформированы жестко по национальному признаку. Этнический состав стайки детей можно было узнать, даже не глядя на них, — просто дождаться первого же телефонного звонка и услышать, какой у ребенка стоит рингтон. Тогда я впервые подумала про несмешиваемые воду и масло. Про то, что обе стороны, наверное, не столько не могут, сколько не хотят интегрироваться. И ничего с этим уже нельзя поделать, раз этим не занимаются ни сверху, ни снизу. Местные жители выросли здесь, это их родной район. С другой стороны, мигранты не собираются извиняться за то, что они здесь живут и говорят на своем языке — и мне это очень понятно, я сама дважды мигрант. Интегрироваться трудно, на это уходят время и силы. И пока ты без языка — ты как белый медведь, раздражающе на виду.

В какой-то момент все покатилось под откос, и я не могла больше жить там, где мы жили. Чтобы не впасть в отчаяние, мне пришлось изменить отношение к происходящему. Каждый раз, выходя на улицу, я говорила себе: «Я тут временно. Это не моя жизнь. Не моя». Это помогало. В конце концов, я собрала чемодан и улетела — перемещаться внутри Москвы не имело особого смысла, поскольку весь клубок политических, национальных, социальных проблем не был локальным Бирюлевским. Платить 100−120 тыс долларов за перемещение на несколько километров внутри МКАД, и упереться в те же проблемы — это то, чего мне действительно не хотелось.

Дело даже не в том, что там, в Бирюлево, находится наш самый близкий и любимый человек, и мы с ума сходим от тревоги. И не в том, конечно же, что я совсем не уверена, что наш прекрасный серебристый Рено завтра утром не станет кучей металлолома. Дело в том, что все это происходит с людьми, к которым я успела привязаться. Мне невыносима мысль о том, что убили, возможно, одного из тех мальчиков, кто спорил о том, что такое хорошо и плохо. О том, что в поликлинике нет и не будет рентгена, зато на то, чтобы приехал ОМОН, требуются считанные минуты. Я думаю о том, что, наверное, в каких-то детских садах так и продолжают орать на детей, а в других продолжают о них заботиться. О том, как учительница Сашки в ответ на вопрос: «Что нам сделать, чтобы в тетрадях было лучше?» ответила: «Это первая четверть первого класса, детям очень трудно. Просто любите их». Во всем этом сказочном кошмаре люди оставались людьми. И весь этот шквал домыслов, слухов, искаженной информации делает больно, потому что все это — про людей, которые просто хотели жить своей жизнью. Все это — про воду и масло, и про круги на воде. Порядочные блогеры пишут тут мораль — как, по их мнению, надо было сделать, чтобы не допустить этой ситуации. Мне нечего написать. Я не знаю.