Окопная правда Йозефа Швейка

«Вы думаете, что государь император всё это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно должна быть. „Убили моего дядю, так вот вам по морде!“ Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!» — так после убийства наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда пророчествовал Швейк с кружкой пива в руке. Он оказался прав, хотя, конечно, много напутал: убитый приходился императору Францу-Иосифу не дядей, а племянником, да и расстановка сил была совсем другой. Но так или иначе, 28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии — и началась Мировая война, которую потом назовут Первой. А 1 августа Германия объявила войну России. В России эту войну называли Великой, Второй Отечественной или Германской, в СССР — чаще всего империалистической и несправедливой.

«Похождения бравого солдата Швейка в мировую войну» Ярослава Гашека (1883−1923) в СССР с удовольствием издавали и переиздавали как антивоенный роман, как «острую сатиру не только на австро-венгерское, но и на всякое другое империалистическое государство». Каким этот роман, в сущности, и был. Но не только.

В Россию с любовью

У чеха Гашека было особое отношение к России и ко всему русскому В юности он был близок к анархистам и с упоением читал Кропоткина. В начале Мировой войны зарегистрировался в гостинице в Праге так: «Лев Николаевич Тургенев. Родился 3 ноября 1885 года в городе Киеве. Живёт в Петрограде. Православный. Частный служащий. Приехал из Москвы. Цель приезда — ревизия австрийского генерального штаба». Его приняли за русского шпиона, но он объяснил, что всего лишь проверял бдительность полиции. И получил пять суток ареста.

Будучи призванным в австрийскую армию, при первой возможности сдался в русский плен (как и многие чехи и словаки). Провозглашал тосты: «Пусть засияет чешская корона в лучах короны Романовых!». Но когда корона Романовых пала, приветствовал Временное правительство. А когда и оно ушло со сцены, стал (правда, не сразу) сотрудничать с большевиками. И даже вступил в РКП (б).

Когда бывшие товарищи Гашека из Чехословацкого легиона подняли мятеж против большевиков, он, будучи уже красным комиссаром, бился с ними (соотечественники припомнят ему это по возвращении на родину в конце 1920 года). И вроде бы он даже служил в составе 25-й дивизии Чапаева, входившей в 5-ю армию. А еще он писал статьи и фельетоны на русском. У него была русская жена-сибирячка (чешская жена осталась на родине). Да и умер он, в сущности, от русской болезни — слишком много пил.

В 1917 году в Киеве на чешском языке вышла повесть Гашека «Бравый солдат Швейк в плену». Повесть заканчивалась тем, что герой попадал в русский плен. В знаменитом романе Швейк по дурости надевает форму русского солдата и попадает в плен австрийский. Здесь его принимают за русского шпиона и — за еврея: «Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, знаю… знаю, это около Варшавы».

Как я узнала о Первой Мировой войне

Когда я училась в 4-м классе (школа № 477 на Большой Коммунистической, ныне — улица Александра Солженицына), кто-то из одноклассников принёс в школу оранжевый толстый том — про бравого солдата Швейка. И мы, сгрудившись, читали и перечитывали одно вот это место: «Швейк подошел к постели. Как-то особенно улыбаясь, она смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем, приподнимая нежную материю, которая покрывала и скрывала все, приказала строго: „Снимите башмаки и брюки. Покажите…“»

Судя по тому, что мальчики толкали друг друга в бока и заливались хохотом, - дама просила показать что-то очень смешное. Что именно — я не поняла (да и потом не понимала: зачем показывать?), но книга заинтересовала. Дома я нашла такой же оранжевый том в книжном шкафу дедушки/бабушки, куда мне было запрещено лазить, и потихоньку стащила его.

Первая фраза была: «Убили, значит, Фердинанда-то нашего,-- сказала Швейку его служанка». Кто такой был Фердинанд, за что его убили — я, конечно, не знала. Эрцгерцог, всплывший в последующей беседе Швейка со служанкой, тоже был непонятен, но ясно было что это какой-то младший герцог .

Так я начала читать эту книгу. И не могла остановиться. Неизвестная страна, непонятные реалии, чужое (историческое) время, грубый мужской мир, казарменный юмор в духе «здесь вам не тут» — всё это меня почему-то не смущало.

Ну что могло нравиться девочке 11 лет, например, в пассаже про оперетку в венгерском театре: «Первые роли там играли толстые артистки-еврейки, обладавшие тем громадным достоинством, что во время танца они подкидывали ноги выше головы и не носили ни трико, ни панталон, а для вящей приманки господ офицеров выбривали себе волосы, как татарки. […] Поручика Лукаша, однако, это интересное свинство не увлекало, так как взятый им напрокат в театре бинокль не был ахроматическим, и вместо бёдер он видел лишь какие-то движущиеся фиолетовые пятна…»

Или в рассказе Швейка (на ломаном немецком) о послушном денщике, который был готов «по приказу своего офицера сожрать ложку его кала» — «только чтобы в нём не попался волос. Я страшно брезглив, и меня тут же стошнит».

Наверное, что-то просто проходило мимо моего сознания, но того, что задерживалось в нём, хватало, чтобы я беспрерывно перечитывала эту книгу. И я совершенно спокойно относилась тогда к занятию Швейка на гражданке — он воровал и продавал чужих собак (сейчас меня это расстраивает). Но каждый раз сердце моё сжималось, когда роман обрывался на полуслове и кто-то объяснял: «До этих слов продиктовал уже больной Ярослав Гашек „Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны“. Смерть, наступившая 3 января 1923 года, заставила его умолкнуть навсегда и помешала закончить один из самых прославленных и наиболее читаемых романов, созданных после первой мировой войны». Я очень его жалела, сокрушалась о несправедливости судьбы. И было удивительно, что тяжелобольной человек сочинял такую весёлую книгу…

А книга действительно была очень весёлой. В результате Первая Мировая долгие годы виделась мне как сплошная комедия. Говоря сегодняшним языком — как ситком. В ситкоме действовали тупые тайные агенты полиции, имперские офицеры-солдафоны, неумные врачи-психиатры, неблагонравные священники … И главный герой — «официальный идиот», как он сам, не без гордости, представлялся.

О Австро-Венгрия! Могучая держава…"

Я не знала тогда, что Австрийская империя третировала оказавшихся в её подданстве чехов (и словаков), добивалась их полной германизации, запрещала чешский язык и т. п. В свою очередь чехи (и словаки) питали стойкую неприязнь к австрийцам, немцам, а заодно и к венграм (мадьярам). И роман Гашека сугубо неполиткорректно отражал это их отношение. «Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь». «„Короче говоря, мадьяры — шваль“, — закончил старый сапёр Водичка своё повествование, на что Швейк заметил: „Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр“». И т.п.

Я просто читала, и Государство — империя Австро-Венгрия — оседало в моём сознании как нечто громоздкое и комичное. С патриотическими стихами на пачке сухарей: «О Австро-Венгрия! Могучая держава!/ Пусть развевается твой благородный флаг…» И другими нелепыми атрибутами официального патриотизма.

Патриотизм был по-идиотски смешным. Вот Швейк приходит на медицинское освидетельствование и, увидев портрет на стене, кричит: «Господа, да здравствует государь император Франц-Иосиф Первый!». Поэтому врачи «трёх противоположных научных лагерей» сразу сходятся на том, что у него полная психическая отупелость и врожденный кретинизм.

«Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна?» — пытается поймать Швейка на крамоле тайный агент полиции. «Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и сами увидите, сколько наговорите», — невозмутимо советует тот.

Смешными представлялись служители церкви. Так, «типичный военный священник», фельдкурат Отто Кац был крещеным евреем, который пил, не просыхая, водил к себе девок, играл в «железку» (причем нечисто) и не верил ни в Бога, ни в чёрта. Да еще учил солдат кощунственной песенке:

Есть ли в мире кто милей

Моей милки дорогой?

Не один хожу я к ней —

Прут к ней тысячи гурьбой!

К моей милке на поклон

Люди прут со всех сторон.

Прут и справа, прут и слева,

Звать её Мария-дева.

Смешна была и тайная полиция Австро-Венгрии, хватающая каждого, кто показался нелояльным к власти. Трактирщика Паливеца взяли за то, что висевший в его трактире портрет императора загадили мухи. Другого бедолагу «арестовали в тот момент, когда он, заканчивая общий психологический анализ покушения, объявил: „Идея покушения проста, как колумбово яйцо“» (это крылатое выражение я запомнила, не вникая в суть). Еще одного - за то, что он, в ответ на просьбу жандарма прекратить гулянье с музыкой, «так как Австрия в трауре», неосторожно сказал: «Подождите минуточку, вот только доиграют „Гей, славяне“» («Гей, славяне, еще наша славянская речь живет» — это гимн панславизма, но я этого политического подтекста, конечно, не знала). А кто-то «целых два дня … избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за „марьяжем“, побив трефового короля козырной бубновой семеркой, сказал: „Семь пулек, как в Сараеве!“».

В общем, как начиналась Мировая война, я уяснила прочно и с подробностями. Чем и воспользовалась, сдавая выпускной экзамен по истории — мне удачно попался билет с этим вопросом. Когда я сказала, что в Сараеве Гаврила Принцип выпустил в эрцгерцога Фердинанда семь пулек, члены комиссии чуть не заплакали от умиления — они то ли не читали книгу, то ли не всё запомнили. (А ведь если бы не «Швейк», то всё могло быть хуже. Я не воспринимала текст школьного учебника по истории. Не могла даже пересказать маленькую подглавку с выделенным п/ж подзаголовком .)

О простодушии трикстера

Нравился ли мне сам Швейк? Трудно сказать. Мне, допустим, хотелось, чтобы он не был таким упитанным - мясистым, — как на иллюстрациях Йозефа Лады. Но он был замечательным трикстером, добродушному простодушию которого трудно было что-либо противопоставить. Он так смешно ставил в тупик окружающих, так ловко выпутывался из самых невероятных ситуаций. Никогда не терял присутствия духа, никого и ничего не боялся … Был ли он реальным идиотом (думаю, что да) или (как уверяли советские литературоведы) только носил маску идиота — не так уж и важно. Его идиотизм идеально корреспондировал с идиотизмом жизни.

Так, в ответ на идиотский вопрос судебных врачей: «А вы могли бы вычислить диаметр земного шара?», - Швейк задаёт им не менее идиотскую загадку: «Стоит четырёхэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше — два слуховых окна и две трубы, в каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара бабушка?»" По-моему, гениально!

Позже, уже в юности, мы с друзьями (они ведь тоже давно начали читать «Швейка») любили перекидываться — к месту и просто так — фразами из романа. «Систематизированная систематическая система» «Вы все меня ещё не знаете, но вы меня узнаете!», «Свинская собака», «Кто из вас умер, пусть завтра явится на соборование» … И так нам было весело!

Особое ликование вызывал черный юмор. Вот один нервный господин в тюрьме хочет повеситься. Швейк даёт ему свой ремень и рассуждает: «Одно только досадно,. тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Разве что на нарах, опустившись на колени, как это сделал монах из Эмаузского монастыря, повесившись на распятии из-за молодой еврейки. Мне самоубийцы очень нравятся…»

Или пример более жесткий: генерал хвалится умением быстро устраивать полевые суды. «В начале войны я был за Львовом и добился такой быстроты, что одного молодчика мы повесили через три минуты после вынесения приговора. Впрочем, это был еврей, но одного русина мы тоже повесили через пять минут после совещания. — Генерал добродушно засмеялся…»

Бахтин говорит, что в «Швейке» есть «карнавальная искра насмешливо-веселой брани», но только элементы «с примесью дезертирского нигилизма, чуждого раблезианскому смеху». Ну так и времена изменились!

И вот что забавно: я влюбилась в родину Гашека и Швейка, которая после войны станет Чехословакией. На протяжении долгих лет я считала, что это удивительно прекрасная, сказочная страна, где живут только добрые люди. Там все друг друга любят и друг о друге заботятся. Там не может быть никаких преступлений — воровства, убийств… А когда в эту страну попадает иностранец, он сразу становится счастливым… Как после чтения неполиткорректного и, в общем-то, злого романа могла составиться эта идиллическая картина — загадка! Наверное, всё-таки в основе всей этой чернухи, всего абсурда, лежало нечто здоровое и позитивное — очищающее. Несмотря на «примесь дезертирского нигилизма».

***

Первая Мировая война по Гашеку была злой, но смешной. И многое из того, что я потом узнавала, в неё как-то не вписывалось. С другой войны возвращались герои Ремарка, Хемингуэя, Олдингтона (т.н. потерянное поколение). В противоположность Швейку они не были идиотами. Разве что пили так же много, только не пиво и сливовицу, а дайкири или кальвадос. Они были по-мужски привлекательны и сумеречно обаятельны. Прощались с оружием и всё никак не могли проститься. Превыше всего ставили мужскую дружбу и мучали любимых женщин. Притом страдали от одиночества и непонимания. Были одновременно циничны и романтичны, вплоть до сентиментальности. Но их война была другой. Не такой смешной.

Из русских сочинений про Первую Мировую я читала тогда только «Хождение по мукам» («Сёстры») бывшего военного корреспондента Алексея Н. Толстого и стихи не воевавшего Маяковского - «Мама и убитый немцами вечер» и др. («Красное колесо» прикатило позже.) А те, кто воевал, ничего веселого про эту войну не написали. Разве что один из воевавших — Михаил Зощенко — стал сатириком.

Но зато благодаря Швейку у нас появился солдат Василий Тёркин, за которого Твардовский получил Сталинскую премию I степени. И солдат Иван Чонкин, за которого Войнович был лишен советского гражданства.

Фото: Иллюстрациb Йозефа Лады к повести Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка"/Портрет Я. Гашека/Предоставлено автором.