Свободная Пресса в Телеграм Свободная Пресса Вконтакте Свободная Пресса в Одноклассниках Свободная Пресса на Youtube
Культура
15 марта 2015 14:58

Прогулки по журнальному саду

Прогулка шестнадцатая: три путешествия

1760

И снова здравствуйте — тридцать три удара — нетопыри с курвами — Верховная Кармен — Крым без алых парусов — флагштоки и головы — четыре поездки — путешествие как роман — литература будущего — гриб из Кущёвской — ах, не лучше ль вам уйти? — боязнь мнений - война Ирана с Ираком — ролевые игры — чернобыльский реактор.

Почти год я не вёл колонку-обозрение на «Свободной прессе»: было много иной работы.

И снова здравствуйте!

Я вернулся в «Свободную прессу», я опять буду знакомить читателей с новостями литературной жизни.

Попервоначалу поведаю о трёх путешествиях…

Маршрут первый: в Крым

Платон Беседин — заметная персона.

Прозаик. Живёт в Крыму. После воссоединения Крыма с Россией сохранил украинское гражданство. Однако выражает безусловную «антимайданную» позицию. Очень часто приглашается на российские политические ток-шоу.

Книга Платона Беседина «Учитель: Роман перемен» — первая часть романа «Учитель» (всего намечено четыре части). Книга эта вышла в 2014-ом году в издательстве «Фолио». Издательство «Фолио» находится в Харькове. Книга издана «росiйською мовою» и «розповiдаэ справжню iсторiю Криму, яка помiтно вiдрiзняэтся вiд iсторii офiцiйноi» («рассказывает подлинную историю Крыма, которая заметно отличается от истории официальной»).

Ожидаешь политико-исторических страстей, и не получаешь ничего такого: «Учитель: Роман перемен» — не «подлинная история Крыма», а история живущего в Крыму парня — Аркадия Бессонова («Аркады», «Беса», «Бесидзе»).

Паренёк — двуногое вместилище всех комплексов, какие только существуют: и от волнения в обморок он прилюдно хлопается, и, надев по ошибке штаны щуплого одноклассника, затем доводит себя до анорексии, и с девушками у него «ничего не выходит». Хотя учится парень успешно, поступает в МГУ (в севастопольский филиал МГУ) — на факультет психологии, разумеется. Бьют-колотят «Аркаду» в каждой главе книги, чуть ли не на каждой странице; так что книгу можно переименовать в «Тридцать три удара» (временами «Аркада» даёт сдачи — редко, но метко и некстати). Где его не бьют физически, там унижают морально — всеми способами. Вот пример: из армии вернулся брат Аркадия, устраивается застолье. Аркадий молчит, все косятся «Брат у него пришёл, а он сидит… как обрубок!», а когда Аркадий не молчит, тогда все шипят: «Брат воротился из армии, а он языком чёрти что мелет». Впрочем, неясно, где реальные укоры нашему герою, а где он сам на себя наговаривает. Не то, что все его считают «самым плохим» (это не так), но он впрямь полагает себя «уродом», «жирдяем», «ничтожеством», «подонком» и самоедствует на протяжении трехсот восьмидесяти страниц книги.

На клубной дискотеке Аркадий влюбляется в разбитную смуглянку-цыганку Раду. Рада не прочь замутить с малолеткой; но Аркадий менжуется, и у него «ничего не получается». Аркадий ведёт Раду к заброшенной набережной, только у него начинает получаться, как является шпана: Аркадию вваливают по полной, Раду хотят насиловать; очухавшийся Аркадий бьёт по башке насильника пустой бутылкой — засим первый акт драмы завершается. Затем чокнутый дружок Васильев («Квас») зазывает Аркадия «поохотиться на курву» (в предыдущий раз друзья «охотились на нетопырей» — отнюдь не на летучих мышей, а на что-то непонятно-оккультное). «Курвой» оказывается мамаша Рады: Аркадий вламывается в её избу — и встречается с возлюбленной. «Квас» оскорблён шашнями друга с «курвиным отродьем», с отчаянья он нарывается на драку, «Кваса» колотят ребята-спортсмены — Аркадия тоже хотят побить, но он убегает. А «Квас» самоубивается (отравляется). Из армии возвращается брат Виктор («нормальный здоровый парень»). Виктор учит братишку жизни — истязает его спортом и балует совместными прогулками, в том числе, прогулками по девкам: но у Виктора секс, у Аркадия лишь разговоры — ведь он любит Раду; впрочем «победитель» Виктор приходует и Раду тоже (Аркадий — свидетель их соития в винограднике). Вдобавок «крымская Кармен» Рада крутит с татарами, она натравливает Виктора на своего бывшего хахаля Зенура. Виктор и боров Зенур идут драться, мелкий Аркашка по наущению Рады спешит следом, встревает, получает в челюсть, вступается за поверженного Виктора — и убивает Зенура ударом биты — отныне братья повязаны кровью.

Возможно, во всём этом есть некая личная подоплёка (фамилии «Бессонов» и «Беседин» созвучны). Хотя Платон Беседин (я его часто вижу в телевизоре) нисколько не похож на своего жалкого героя. Рискну предложить иной ключ к «Роману перемен».

Действие текста протекает (пока ещё) на Украине, а «украинский фактор» — минимален: Аркадий разок упоминает, что во время футбольного матча между Россией и Украиной болел за Украину (из протеста против большинства), да ещё однажды парочка хлопцев-хохлов вытащила его и «Кваса» из очередной передряги. Такое «слепое пятно» — типичное «вытеснение психологической травмы в подсознание». Что ещё за «Рада», коварная чаровница, любви которой пытается добиться наш герой? Уж не Верховная ли это Рада? Не Украина ль? И образ «старшего брата» понятен: «старшим братом» именуют Россию (и именовали РСФСР). Выявляется любопытный «комплекс вины русского крымчанина», корящего себя за неосторожность, за подставу «российских русских» — «старших братьев».

Впрочем, не надо притягивать «вторую реальность» к «первой реальности», не следует объяснять бытовое бытие идеологией. Очевидно обратное: идеология и политика таковы, каково каждодневное бытие. Платон Беседин рисует поразительный и страшный портрет «бытийного крымского ландшафта». Пред нами предстаёт «Крым без алых парусов» — частный локус ада с его адскими атрибутами. С бурьянными набережными, с брошенными фабриками, с убогими ларьками, с пьяными «сэйшнами» и «дискачами», с бесконечными драками, с дикими мифологиями («нетопырно-курвного» толка), с безотвязным духом тщеты и мелкой достоевщинки-сологубовщинки. Мир, где все выражаются не на «великом и могучем», и не на «мове», а на матерном наречии. Убитый край, мёртвый пустырь: разрушено всё старое, а новое — не построено.

Оживит ли этот пустырь смена флагов на административных флагштоках? Не знаю. Я вообще думаю, что дело не во флагах: культурное пространство от Южно-Сахалинска до Винницы и Житомира едино (сомнения у меня лишь насчёт Львова и Ивано-Франковска; це иное). Крым был, есть и остаётся в нашем культурном пространстве — вне зависимости от цвета флагов; в этом смысле, разумеется, «Крым наш» (и «Киев наш», и гражданская война в Донбассе — наша гражданская война).

А порядок должен быть не столько на флагштоках, сколько в наших головах.

Книгу Платона Беседина читать надо. Хотя делать это нелегко: она вызывают тягостное чувство. Её главный герой слишком много думает, при этом он — не интеллектуал. Неинтеллектуальное думанье изнуряет всех, и читателей оно изнуряет тоже.

Маршрут второй: вокруг Каспийского моря

Я люблю читать описания «бытийных ландшафтов».

Вот пример: «Каспийская книга» Василия Голованова (М.: «НЛО», 2015). Восемьсот с лишком страниц мелким шрифтом — а я радостно проглотил их за несколько дней.

Известный писатель и журналист Василий Голованов был связан с астраханщиной, с дельтой Волги — обожал эти края, часто посещал их. Однажды ему предложили командировку в Азербайджан. Он счёл это «знаком судьбы», решил объехать вокруг всего Каспия — и почти выполнил задуманное (ему не удалось попасть лишь в наглухо закрытую для иностранцев Туркмению). После Азербайджана последовала поездка в Дагестан, затем — в Западный Казахстан (по Мангышлаку и Усть-Юрту), всё завершилось путешествием по Северному Ирану.

«Каспийская книга» — не «туристический отчёт», но и не «идейно-публицистическое просветительство» а’ля Цветов-Зорин-Сейфульмулюков. Это — текст особого жанра, плохо поддающегося определению: автор отправляется в дорогу не с целью развлечения и не ради выполнения «идеологического заказа», а для того, чтобы вжиться в чужое пространство, вступить с ним во взаимоотношения с непредсказуемой развязкой. Путешествие как психологический роман — в этом немало перспективного. Но такой жанр предполагает особую личностную структуру; я сказал бы, что он требует сверхтолерантности, если б слово «толерантный» не было бы испохаблено публицистами. Василий Голованов — «человек диалога». Не то, что у него нет предубеждений (они есть у каждого), но он прекрасно знает, какие именно у него предубеждения, и готов вступить в диалог с кем угодно — вне зависимости от того, сбудутся предубеждения или нет. «Каспийскую книгу» он стал осуществлять ради собственного «диалога с Исламом». При этом Голованов относится к странствиям как к ответственному труду: например, он принципиально «не пьёт во время работы»; был забавный эпизод, когда Голованова уговаривали выпить дагестанцы (христианина — мусульмане!) — но он с честью выдержал «профессиональный обет».

Поскольку головановские путешествия — не туризм, а «глубокое вживание в среду», они оказались разными (в том числе, и опасными). Самой непредсказуемой вышла первая поездка — в Азербайджан, такой дружественный, такой хлебосольный, такой сытый, торговый, добродушный. Автор подвергся в Азербайджане смертельным угрозам не менее трёх раз, причём только раз от людей, а два других раза — «от природы». В Дагестан Голованов ехал с предварительной установкой «на суровость обстановки»; он намеревался побеседовать в ауле Согратль со старым мудрым салафитом Магомедом на предмет «диалога Мусульманства и Христианства». До поры всё шло нормально — пока автор не осознал, что «суровость обстановки» для него чрезмерна. Всем был хорош Магомед для гостя - и гостеприимством, и эрудицией, и доброжелательным настроем; но как только заговорил (вежливо, но твёрдо), что «Новый Год неугоден Аллаху», а «женщина не должна выходить из дома без сопровождения мужчины» — тут-то впечатлительный гость ужаснулся и побежал — сначала из Согратля, а затем — из Дагестана. И сразу на его голову посыпались удары судьбы: покинуть Дагестан на самолёте оказалось невозможно, автор поехал на междугородном автобусе, его по пути едва не убили калмыки (это — малая часть доставшихся ему приключений). Если Азербайджан был «неизвестностью», то Дагестан — испытанием, которое автор не выдержал (в чём отдаёт себе отчёт). Безопаснее прошла поездка в Казахстан (не случайно Голованов взял туда свою жену): чета налюбовалась инопланетными пейзажами Усть-Юрта, вот и всё. Мне «казахская» глава «Каспийской книги» показалась самой малоинтересной — может быть, потому что я люблю лесистые горы, но не люблю степь и пустыню. Удачнее всего получился бросок по Ирану. Для нас Иран с его «исламской революцией» — «чёрный ящик», мы смутно представляем себе жизнь в этой стране. Иран в головановском описании неуловимо похож на Советский Союз семидесятых годов; особо одобрено «иранское уважение к труду», симпатичное Василию Голованову как носителю левых (но не коммунистических) ориентиров. Показателен контраст между Ираном и Азербайджаном, отмеченный автором, возвращавшимся в Москву через Баку: Иран — трудовой, а Азербайджан — коррумпированный и феодально-иерархизированный (шофёр Азер был уважаем, пока возил жену Ильхама Алиева, как только его уволили, он стал никем). Упомяну и проникновенную главу об иранском поэте Ниме Юшмидже, совместившем в своём творчестве национальные персидские и европейские тенденции; знаменательно, что Нима Юшмидж не был угоден шахскому режиму, а при аятоллах его почитают. Да и сам Хомейни был поэтом; полноте, так ли уж дика «исламская революция», как её изображает Запад?

«Основной текст» «Каспийской книги» обрамлён историко-исследовательскими эссе, смежными с «каспийским локусом». Василия Голованова интересует всё — от Александра Македонского до Велимира Хлебникова. Зороастризм, хазары, исмаилиты, набеги Стеньки Разина, персидский поход Петра Первого (и провальный хивинский рейд Бековича), индийская авантюра Павла Первого — обо всём сказано точно, достоверно и занимательно. Меня восхитила статья «Три опыта прочтения «Фелицы»; в ней убедительно разъясняется, почему Державин назвал Екатерину Вторую «богоподобной царевной Киргиз-Кайсацкия орды» (хоть в екатерининскую эпоху «киргиз-кайсаки» не значили для России ничего хорошего).

Я думаю, что «Каспийская книга» — это «литература будущего», она даёт нам представление, какой литература станет в грядущем (если грядущее окажется хорошим).

В школьном возрасте я любил книги по футурологии; однажды я прочёл книгу советского футуролога «о коммунизме»; один момент этой книги смутил меня. Было сказано, что при коммунизме культура будет неавторской: сознание людей эпохи коммунизма станет настолько нечестолюбивым, что им будет всё равно, кто автор произведения; поэтому книги будут выходить без авторских имён на обложке. Моё сознание не достигло коммунистической просветлённости; потому, прочитав это, я огорчился. Но теперь я думаю, что литература некоторого типа может быть неавторской, поскольку авторский фактор для этого типа литературы второстепенен.

«Каспийская книга» выстроена на личности автора — но не ради личности автора. В этой книге нет «авторства» в традиционном понимании - нет самоутверждения писательской индивидуальности, нет «пиара». Личность героя-повествователя «Каспийской книги» — нормальная и живая личность, чувствительная, опасливая, подверженная естественным желаниям и соблазнам; более того, эта личность — сложная и тонкая. Однако всё её устройство (предполагающее сложность и тонкость) рассчитано на вбирание окружающего мира, на растворение в бытии. «Орфографию» Дмитрия Быкова мог написать только Дмитрий Быков, и «Обитель» Захара Прилепина мог написать только Захар Прилепин — а «Каспийскую книгу» написал Василий Голованов, но мог написать не он, а другой «человек диалога», так же растворивший собственное «я» в Дагестане и в Иране. Насколько мне известно, Василий Голованов не имеет учёных степеней, но его исследовательские статьи составят честь докторам наук и академикам. Голованов занимается наукой для себя, он пишет о том, что ему интересно, а интересно ему многое, он стопроцентно разбирается в том, что ему интересно, а о том, в чём не разбирается, он не пишет. Наверное, это естественное состояние для «людей светлого будущего» — быть учёными не «для науки», а для себя.

Прочитав «Каспийскую книгу» я сожалею лишь о том, что для моей родной Адыгеи не найдётся такого «собеседника», как Василий Голованов: Адыгея недостаточно экзотична, и потому до неё «собеседники» не доезжают.

Маршрут третий: по критикам

А теперь поговорим о критиках — о хороших и о плохих критиках.

Принято считать критику «инструментальной функцией». Это не так: критический жанр плохо приспособлен для инструментальных целей. Критика не может не быть «разговором о времени и о себе» — таким же, как лирическая поэзия. Лирические поэты говорят о времени и о себе через себя, а критики говорят о времени и о себе через «чужое слово»; в те времена, когда «прямая речь» невозможна, эпоха высказывает себя «устами критиков» (русское общество эпохи Николая Первого высказало себя устами Белинского). Конечно, были периоды советской истории, когда критик мог быть только «солдатом государственной идеологии», и более никем — но они уходили, и им на смену являлся Лев Аннинский, всегда говорящий только от себя.

Но как быть, если сказать о времени и о себе не получается (и не хочется), а критические разделы литературных журналов надобно чем-то заполнять? Дружеские позитивные рецензии в больших объёмах наскучивают; их хочется разбавить чем-то «острым».

Решение имеется. Надо публиковать критиков, критикующих других критиков: выйдет и приятно, и полезно, и «остро», и «инструментально». Есть грибы, растущие на земле (писатели), есть грибы, растущие на древесине (критики) — а есть гриб, который селится на других грибах. Он выписан из станицы Кущёвская, привечаем во всех литжурналах и угрожает заменить собой всю текущую литературную критику.

Имя ему — Юлия Щербинина.

Куда ни глянешь, всюду — нотации Щербининой, её нескончаемые предписания о том, чего литературным критикам делать не положено.

Вот относительно свежая щербининская статья «Эхотекст как воля и представление» («Нева», 2014, № 8). Что такое «эхотекст»? Это когда критики пересказывают сюжет произведения. Грешен этим (читатели данной колонки — свидетели). Иногда необходимо поведать о сюжете текста, чтоб ввести публику в курс дела — хотя когда критики ограничиваются лишь изложением фабулы, это, конечно, плохо. Критик — не граммофон, он должен вносить в свою работу собственное «я». Но вот другая статья Щербининой — «После двоеточия. О насущных задачах литературной критики («Октябрь», 2014, № 5). В ней говорится, что литературный критик ни в коем случае не должен являть собственное «я», поэтому он обязан отказаться от экспрессивности и дидактизма, и желательно, чтобы он воздерживался б от прямых отрицательных или положительных оценок произведения. Почему? Да потому, что анализируемый литератор обидится на него. Об этом ещё одна статья Щербининой — «Оскорбительная критика: опыт отражения» («Нева», 2013, № 1). Ваша правда, сударыня: литераторов обижать не рекомендуется. Хотя так трудно упредить литераторские капризы. Вы, сударыня, например, в «последвоеточной» статье дуетесь на меня и за то, что я посетовал на нехватку «ругательной критики» и за то, что я похвалил Владимира Маканина и Василия Ширяева. А как быть бедному критику, коли текст ему не нравится? Прибегнуть к аккуратному построчному разбору? Полноте, Юлия Щербинина в статье «Поиски скакуна» («Знамя», 2014, № 12) указывает, что построчный разбор категорически запрещён — наряду с использованием образности, с оценочностью, а также с тем, чтобы критики сравнивали б одних писателей с другими писателями или сопоставляли бы их с предшествующими культурными парадигмами. С этакой разборчивостью долго придётся искать скакуна. А в статье «Под парусами паракритики» («Континент», 2011, № 150) Щербинина называет семь грехов, обращающих критиков в «паракритиков»: конспирологические объяснения, тягу к экзотике, анализ текстового формата (вместо анализа текста), эгоцентризм, презумпцию правоты критика, редукцию содержания и словесный произвол. Позитивная же программа для Щербининой выражена в «курсе на экзегезу» (смысл этого словосочетания для меня неясен, как название четвёртого кушанья Труффальдино).

Вспоминаю стишок «проклятого гения ленинградской поэзии» Олега Григорьева «Гостеприимство», ставший основой прелестного мультика. Хозяин указывает гостю, что тому нельзя делать: «Встаньте с этого дивана, а не то там будет яма. Не ходите по ковру — вы протрёте в нём дыру (и т. д.)». Завершается всё ожидаемо: «И не стойте на пути… Ах, не лучше ль вам уйти?».

Я мог бы подумать, что у Юлии Щербининой есть предубеждение против литературной критики как профессиональной корпорации. Или что она недовольна кадровым составом корпорации («Ах, не лучше ль им уйти?»)

Всё гораздо хуже.

Фобия Юлии Щербининой — не «боязнь критиков». Её фобия — боязнь мнений (не знаю, как поименовать это на латыни). К замечаниям на литературных форумах или к репликам в «Твиттере» Юлия Щербинина относится с большим ужасом, чем к высказываниям профессиональных критиков. Я же, напротив, люблю мнения. Я считаю, что любое, даже самое хамское мнение — лучше, чем отсутствие мнений, поскольку мнения — это кипение живой жизни, а отсутствие мнений — «мёртвая смерть». А Щербинина в шоке от мысли, что кто-то может прийти со стороны и запросто сказать: «Аффтар — красава!» или «Аффтар, выпей йаду!». Она убеждена: право высказываться о литературе имеет только сверхидеальный «знаток» (не существующий в природе).

Этой фобией страдали некоторые чеховские герои. Культурно ей болел гимназический учитель греческого языка Беликов, а некультурно — унтер Пришибеев, смертельно оскорбившийся на реплику: «Мировому судье такие дела не подсудны».

И впрямь такие дела, как оценка прозы Козлова или Крусанова — не подсудны «мировому судье» (щербининскому «суперзнатоку» с «курсом на экзегезу»). Потому что это — право любого, каждого из нас.

Юлия Щербинина как критик мне не нравится. Зато мне нравится Игорь Манцов. Я ищу его тексты, я с удовольствием читаю то, что удаётся найти.

Замечателен Игорь Манцов тем, что он — чуть ли не единственный из нынешних критиков — отошёл от «идеологической повестки дня».

Четверть века в российской литературной критике длится баталия между коротичевским «Огоньком» и викуловско-куняевским «Нашим современником». В неё вербуются поколения за поколениями; ныне мне кажется, что в эту войну втянулось всё наше культурное пространство (напомню: расположенное от Южно-Сахалинска до Винницы и Житомира). Это впрямь чрезвычайно важное социокультурное событие, и оно требует комментирования; но для тех, кто не может осознать его суть, оно — не более чем бессмысленная (и вредная) войнушка — такая же, как «ирано-иракская война» с точки зрения советских политинформаторов.

Игорь Манцов при исследовании культурных и социальных явлений использует метод психоанализа. Он учитывает «тень» современной России — дореволюционную Российскую Империю, насквозь сословно-феодальную. Сословия, действовавшие, в той, допотопной, России, невозможны в нынешней России и абсурдны в глобально-постмодернистском «настоящем». Однако их голоса звучат — и влияют на нашу жизнь. XIX век зомбирует людей XXI века, полагающих себя «господами» или «крестьянами-мужиками» — при том что все эти социокультурные координаты-термины обессмыслились давно и повсеместно. Беда российского общества «по Игорю Манцову» в том, что оно играет в иерархические ролевые игры (сознательно или бессознательно) — в «господ» и «мужиков».

Я согласен с Игорем Манцовым.

Жаль, что Игорь Манцов так редко обращается к литературе (особенно — к текущей отечественной литературе), предпочитая оперировать киносюжетами.

И это — тоже показатель.

Обстановка в современном российском литературном мире гораздо более нездорова, патологична, чем обстановка в областях кино, театра, арта, музыки, архитектуры, естественных наук. Разумному человеку в сей чернобыльский реактор лезть не надо.

Фото: Антон Новодережкин/ТАСС

Последние новости
Цитаты
Ольга Четверикова

Директор Центра геополитики Института фундаментальных и прикладных исследований

Игорь Юшков

Ведущий эксперт Фонда национальной энергетической безопасности

Фоторепортаж дня
Новости Жэньминь Жибао
В эфире СП-ТВ
Фото
Цифры дня