Атлантида кладбищ

Кто угодно, но только не постмодернист, Роман Сенчин взялся переписывать знаковые тексты советской литературы.

Повесть «Чего вы хотите?» отправляла к пугалу поколений отечественных либералов — роману Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?». И не только названием. Прямодушный, «табуреточный», слог (надо думать, в качестве приема; поскольку использовалась традиционно-советская схема «революция глазами ребенка», т.е. девочки-подростка). Равно как кочетовская дихотомия: страна-семья, одна на фоне другой в трудное время.

Получилось тревожное эхо соцреализма после «болотных» сезонов, плюс фирменные сенчинские депрессуха и беспросвет.

Новый социальный роман «Зона затопления» выглядит прямым римейком «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина, и даже сам Валентин Григорьевич появляется у Сенчина в третьестепенных персонажах:

«Старый писатель сморщил свое плоское челдонское лицо (…), изрезанное глубокими, как рубцы, морщинами»; «журчал его тихий, бессильно-лепечущий голос».

Собственно, с игрового момента роман и начинается. Глава первая, «Телефонный разговор», некоего «Толи» с неким «Володей»; время, надо полагать, первая пятилетка нулевых. Ибо уже во вторую пятилетку нулевых, не говоря о десятых, Владимира Владимировича едва ли назвал бы «Володей» и Чубайс, который, очевидно, «Толя» и есть.

Речь о доводке и пуске брошенной в постперестройку Богучанской ГЭС, деревень там осталось, сообщает «Толя», всего ничего, народу расселить тысяч пять, маргиналов да пенсов, деньгами толино РАО готово вложиться плюс хорошо б нагнуть алюминиевого олигарха со смешной фамилией. «Толя плохого не посоветует»; заработаем, конечно, но главные плюсы имиджевые — столько лет разрушали, советское досасывали, а тут раз — и «созиднули».

А дальше, собственно — уже никакой игры и постмодерна, да и Распутин — фоном. (Поклонники классика могут завалить меня банными шайками, но язык у Сенчина в этой вещи проще и гибче распутинского, а главное — отсутствует столь раздражавшая подчас в сильнейшей «Матёре» претензия на Йокнапатофу и магический реализм по-сибирски, хотя апокалипсических мотивов в «Зоне затопления» — гуще).

Вообще, литературные пути неисповедимы: лучшими учениками деревенщиков оказались писатели городского происхождения — Захар Прилепин и Роман Сенчин. Правда, тут необходимы оговорки — об уроженцах малых городов, да и ученичестве по касательной — все же современная деревня отличается от колхозной, как трактор от джипа — при том, что обе машины в «Зоне затопления» используются как катафалки. Да и люди практически прежние.

«(…) Но главное — человек с годами внутри меняется. Я вот раньше думал: последние старухи у нас перемрут, и больше не будет платков, валенок, сказок, Николай Угодник не будет никому больше являться. Слова забудутся наши, по-городскому заговорим… Мы тут в шестидесятые очень городские все были… А вот постарели, и всё повторяется. И одежда, как у дедов и бабок наших, и говорим, как они почти, и травками лечимся… Зинаида на бобах ворожит, а такая правильная была: «Никаких мракобесий!»

— Что, действительно? — не поверил Коля Крикау. — Я думал, она всегда такая…"

Считывается социология новейших времен — люди родом из малых городов, пожившие хоть в мировых столицах, сейчас с болью и нежностью — вовсе не умозрительными — относятся к уходящей Руси деревень и поселков. Отношение к жителям мегаполисов — принципиально другое. Знаю и чувствую, родившись в промышленно-криминальном городке, по себе…

Сюжет в «Зоне затопления», собственно, начался и закончился в телефонном разговоре, когда «Толя» убедил «Володю» в судьбоносном решении, а дальше мотором повествования работают отдельные судьбы и семьи — жителей предназначенных к затоплению деревень Пылёво и Большакова — до и после переселения. Иногда автор усиливает эффект взглядом постороннего — журналистки Ольги из краевой газеты, которая внезапно окунулась в эту проблематику, да так и не смогла выбраться (затопление).

Течение романа — как река, когда-то прямая руслом, чистая, быстрая, полная рыбы — теперь она разлилась, заболотилась, ушедший на дно лес чуть зазеваешься в лодке — утянет за собой… А смысловым центром сложенной из лоскутьев и осколков композиции оказалось пылёвское кладбище, где лежали поколениями старики и молодые, родные… Которое тонет на последних страницах — крепкий и страшный финал.

Как и, кажется, впервые в русской литературе подробно описанная сцена эксгумации и переноса костей — жутковатая, выпуклая, вещественная…

Поправка на прошедшие полвека — у Распутина старуха Дарья Пинигина отгоняла захватчиков палкой, а у Сенчина сын хозяина лесопилки, Дима Масляков, — сопротивляется непротивлением. Но каковы перспективы у последователей Ганди в Сибири нулевых… На улице, чай, не Индия. Отобрали, заставили собственноручно пожечь дом и хозяйство, били; хорошо, не убили.

«Прощание с Матёрой», да, проходит фоном, но сравнивать интересней не Сенчина с Распутиным, а Сенчина с Сенчиным.

С первых страниц, когда умирает старуха Наталья Привалихина, приходит на память роман «Елтышевы», и сопоставление уже не отпускает.

Не знаю, входила ли в авторский замысел эта полемика: в «Елтышевых» деревня — неродная, злая; земля, на которой ничего нельзя сделать и выстроить, можно только умирать и рожать детей, что уйдут в чужие руки.

В «Зоне затопления» — практически для всех: бедных и зажиточных, коренных и ссыльных когда-то — деревня родная, щедрая, вольная… Земля, с которой даже ветхие старушки добывают пропитание с избытком — трудом и радостью…

Удивительно, но Роман Валерьевич, чья мизантропия, пусть штрихпунктирна, но неизбывна, как зубная боль, высказывавший к своим Елтышевым брезгливую и надсадную жалость, вдруг обнаруживает к этим старушкам, настоящую, живую любовь. Метаморфозы мизантропа…

А конец, и там, и там, все равно — один.

Кладбище.

В «Зоне затопления» еще и уходящее на дно. Безвозвратно.

P. S. Навеяно не только Сенчиным. В провинциальной России самые красивые места — это кладбища. Лучше старые, или, как минимум, с 50-летней где-то историей.

Ортодоксально-православного в них мало — покоятся там, в основном, советские люди, в загробную жизнь веровавшие дикарски и фрагментарно. Отсюда и российское отношение — заброшенность рядом с абсолютной, образцовой ухоженностью. Важная часть не декларативного, но подлинного русского мира.

Весной там долгий праздник — всё в сирени, и хлопья ее — обыкновенного, то бишь сиреневого цвета, а еще белого и смешанного, напоминают море, в глубине которого — немыслимая Атлантида. Цветут фруктовые, темнеет хвоя.

Но и летом, когда зной вверху и зелень снизу делают воздух стеклянным и прозрачным, а время — физически ощутимым, Атлантида как будто приподнимается, собираясь всплыть. Но не всплывет.