Иосиф Бродский и его братья

75 лет назад родился Иосиф Бродский — один из крупнейших поэтов 20 века. С его именем связано множество мифов, множество легенд и историй и он остаётся одним из самых живых классиков современной русской литературы.

В Санкт-Петербурге к этой дате открыли музей-квартиру, в которой он жил. Но по сообщениям СМИ музей открылся только на один день, потому что продолжаются вестись ремонтные работы.

И. Бродский доказывал, что поэзия — это не просто деятельность, а способ существования, способ осознания мира и способ жизнетворчества.

Его лирический герой все обстоятельства, все, что посылает жизнь, принимает как данность. Он тверд, силён, и, может, поэтому так привлекателен для нас, читателей, он так же порой бывает обидчив и эмоционален.

В раннем творчестве его герой — это совсем сентиментальный человек, который подражает классикам:

«Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих…"

А немного позже — герой уже замкнут и закрыт:

«Сумев отгородиться от людей,

я от себя хочу отгородиться.

Не изгородь из тесаных жердей,

а зеркало тут больше пригодится.

Я созерцаю хмурые черты,

щетину, бугорки на подбородке…"

Сейчас, когда слова теряют свой первоначальный смысл, когда придумываются новые далеко не отображающие суть явлений понятия, как, например, зависимость от селфи или что-то из этой серии, зависимость от литературы, от стихосложения, о которой говорил Бродский, может восприниматься не совсем правильно. Хотя это именно тот тип зависимости, при котором возможно созидание нового.

Но, видимо, так уж устроен человек, что одной зависимостью трудно ограничиться. И появляется женщина. Женщина как объект зависимости, женщина как дама сердца — кому как удобней говорить. Свою женщину он называл разными и не всегда приятными словами. Но она как главный адресат его стихов всегда одна. И тому, «кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи».

И это не попытка создать миф о себе сродни петрарковскому. Это та самая «высокая болезнь», благодаря которой и возможно высокое творчество.

И если простой человек в зависимости может потеряться, раствориться, утонуть, то гений остаётся и созидает. Захлёбывается, но не тонет. И пока барахтается, как та лягушка из притчи, создаёт шедевры.

В Нобелевской речи Бродский называет литературу «видовой задачей» homo sapiens: «Эстетическое чутье в человеке развивается весьма стремительно, ибо, даже не полностью отдавая себе отчет в том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В антропологическом смысле, повторяю, человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель».

Иосиф Бродский любил удивлять. Борис Мессерер рассказывал, что когда они с Беллой Ахмадулиной гостили у Бродского в 1977 году, он первым делом их повёз на грязное побережье, откуда торчали сваи и был виден Нью-Джерси. Сначала они не поняли, зачем он их туда привёз, а потом в один голос сказали, что этот вид совсем как в Петербурге. И Бродский, и его друзья любили называть свой родной город именно так, даже когда он назывался Ленинградом. «Просто слово „Петербург“ нравилось нам больше. И я могу сказать, что употребление этого слова было продиктовано не столько борьбой с советской властью, сколько определенным очарованием, в этом имени содержащемся. Причем очарование это даже внесемантического характера, оно чисто эвфоническое. Вы заметили, что в слове „Петербург“ — в этом „г“, которое стоит в его конце, — для русского уха слышна какая-то твердость, сродная твердости камня? И даже, может быть, в имени города больше твердости, чем в имени и облике самого Петра, да? Я еще одно могу сказать. Когда мы еще в советские годы настойчиво называли этот город Петербургом, то в первую очередь думали, пожалуй, о какой-то преемственности культуры. И это было средством если не установить, то по крайней мере намекнуть на эту преемственность. Во всяком случае, таково было наше внутреннее ощущение».

Отдельная тема — язык Бродского, его рифмы. Это всегда попытка избежать повтора, желание быть оригинальным, желание сделать по-новому.

«Всегда остается возможность выйти из дому на

улицу, чья коричневая длина

успокоит твой взгляд подъездами, худобою

голых деревьев, бликами луж, ходьбою.

На пустой голове бриз шевелит ботву,

и улица вдалеке сужается в букву «У»

как лицо к подбородку, и лающая собака

вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.

Улица. Некоторые дома

лучше других: больше вещей в витринах;

и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,

то, во всяком случае, не внутри них"

Безусловно, Иосиф Бродский стремится к афористичности, к наиболее четким и точным словам. Отсюда разошедшиеся на цитаты: «свобода — это когда забываешь отчество у тирана», «не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть», «ворюга мне милей, чем кровопийца» и другие. Но гораздо важнее формы — смыслы, которые он вкладывает и те наблюдения, которые делает.

Как следствие непонятости и в каком-то смысле неразделённости — одиночество. В разговоре с Соломоном Волковым, говоря об У. Х. Одене Бродский сказал: «Я думаю, что чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество. Тем оно безнадежнее». Волков добавил: «Тотальнее». Но это сравнение применимо и к самому Бродскому. Этот парадокс — при внешнем безусловном успехе, ощущение неполноты — мог компенсироваться только творческой активностью. Потому единственный путь — развитие и растущая созависимость от литературы. Его стихотворение «Осенний крик ястреба» - это такая себе метафора его собственного роста — творческого, экзистенциального, личностного. Роста и не способности вернуться обратно к тому, кем был раньше.

Тема смерти и бессмертия, любви и Бога — одна из ключевых в его творчестве и, возможно, самые лучшие слова им были сказаны в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой».

«Страницу и огонь, зерно и жернова,

секиры острие и усеченный волос —

Бог сохраняет все; особенно — слова

прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,

и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,

затем что жизнь — одна, они из смертных уст

звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моря

за то, что их нашла, — тебе и части тленной,

что спит в родной земле, тебе благодаря

обретшей речи дар в глухонемой вселенной"

В одном из телеинтервью И. Бродский сказал: «Мы должны на каждого человека обращать внимание. Потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации. Мы уже хотя бы потому все в чудовищной ситуации, что мы знаем, чем все это кончается. Мы умираем».

Бродский нам, читателям интересен ещё и тем, что он смог. Не смотря на всё «делание» биографии, не смотря на всю травлю и высылку — смог. Не совсем понятно, конечно, чем он мог навредить системе, и не понятно, зачем были нужны показательные суды, но факты есть факты, и биография, какой она была, — остаётся.

Именно эта биография и способность реагировать на вызовы в большей степени даже чем сама биография сделали Иосифа Бродского своеобразным этическим камертоном в ощущении «хорошо» и «плохо». Это потому мы прислушиваемся к нему, потому мы его цитируем и дарим сборники его стихов. Потому он очень свой для многих, потому каждый в нём находит что-то сугубо личное, даже братское.

Фото: Photoagency Interpress/ Russian Look/ Globallookpress