Лотерея Ильи Эренбурга

«Летом 1911 года я получил первый гонорар — шесть рублей за напечатанные в петербургском журнале два стихотворения…»

Одна из книг Эренбурга называется «Не переводя дыхания». Кажется, он так и жил. Написал — стихов, романов, повестей, рассказов — множество. А тысяч газетных статей, очерков, репортажей и вовсе не счесть. Самый плодотворный период — Великая Отечественная: «Никогда в жизни я так много не работал, писал по три-четыре статьи в день…»

В предисловии к своей самой, пожалуй, известной книге «Люди, годы, жизнь», написанной на склоне лет, Эренбург писал: «Я выжил — не потому, что был сильнее или прозорливее, а потому, что бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею».

Конечно, никакая преданность или даже угодливость режиму не могла служить охранной грамотой. Но чутье, интуиция могли спасти. Гарантий, впрочем, и они не давали. Но Эренбург не делал жалких реверансов. Восторженных од Сталину и партии не сочинял, «врагов народа» не обличал. Да и телом не дрожал, глаз не прятал. Впрочем, не знаем, о чем он думал. И чем терзался.

А как писал Эренбург, можно догадаться. Раздваиваясь. Один разгонял бег строки, другой ее осаживал. Зачем ему, тертому калачу, дожидаться укора красного карандаша главлитовского цензора?!

Но, редактируя самого себя, И.Г. не жертвовал главным — смыслом, содержанием, стилем, слогом и прочими достоинствами литературного письма.

Ну и лотерея была, конечно. Но Эренбург всегда вытягивал счастливый билет. Наград в изобилии — ордена, медали, премии, среди них — две Сталинские. Объездил весь мир — и это при «железном» занавесе. Известность — на весь мир.

Правда, и Эренбурга попинали. За роман «Буря», например. Собрались коллеги-писатели, наговорили ему всякого, заклеймили: «По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию… Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой, советской литературе…» В конце концов, предложили «космополита» Эренбурга исключить из Союза писателей.

Что делает «обвиняемый»? Склоняет голову, молит о пощаде? Нет, разыгрывает блестящую комбинацию!

С усмешкой глядя в недобрые глаза коллег, И.Г. говорит: «Вы только что с беззастенчивой резкостью, на которую способны злые и очень завистливые люди, осудили на смерть не только мой роман „Буря“, но сделали попытку смешать с золой все мое творчество…»

Эренбург приводит мнения читателей — учительницы, солдата, которые благодарят автора за роман. «Я говорю о них не для того, чтобы вымолить у вас прощение, а для того, чтобы научить вас не кидать в человеческие лица комья грязи». И в самом конце своего короткого выступления он зачитывает еще одно письмо: «Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал Вашу чудесную „Бурю“. Спасибо Вам за нее». Эренбург делает паузу, снова оглядывает зал и оглашает подпись: «С уважением И. Сталин».

Коллеги ничуть не смущаются. Встают, бьют в ладоши. Аплодируют то ли Эренбургу, то ли Сталину…

Писатель намучился и с «Людьми…» Цензура вцепилась в текст, как зверь. Автора упрекали во многом, в том числе в «тенденциозности» в освещении репрессий. Эренбург, уставший отбиваться, обратился к Хрущеву. И тот помог, хотя и возмущался некоторыми фрагментами.

Но и после вмешательства Хрущева книгу «порубили» нещадно…

А ведь она — одна из лучших мемуарных книг ХХ века. Эренбург был свидетелем едва ли не всех значимых событий столетия. Участвовал в революции 1905 года: «Я помогал строить баррикаду возле Кудринской площади…», жил за границей, писал о Первой мировой, приехал в Россию в семнадцатом. Работал корреспондентом «Известий», описывал новостройки. Побывал на войне в Испании, фронтах Великой Отечественной. Этот встрепанный человек с дымящейся трубкой, был полон сил. У него была отменная реакция и неутомимое перо.

И.Г. видел Льва Толстого, был знаком с Лениным (тот называл Эренбурга «Ильей Лохматым»), Бухариным, Бальмонтом, Пикассо, Модильяни, Волошиным… Список значительных, важных собеседников писателя бесконечен.

Эренбург считал излишним и даже вредным писать о людях плохо. Хотя имел право, многие ему были не милы, да и самого не жаловали. Но нет в «Людях…» строк о Бунине, Замятине, Пильняке, Гиппиус, Саше Черном, Гумилеве и многих других, с кем Эренбург встречался. Этому удивлялся поэт Слуцкий, да и Ахматова саркастически усмехалась.

В мемуарах Эренбург хотел написать большую главу о Сталине. Собирался духом, но не смог. Может, потому что счел нечестным бросать в него, мертвого, камни? Ведь писатель был Сталину многим обязан. Да и было у И.Г. к вождю свое, особое отношение. Глубоко личное, которое он предпочел оставить при себе.

Это — к вопросу о временах и нравах. Нынче же — наоборот, чем больше в воспоминания склок, скандалов, обвинений, тем лучше они продаются и с большим интересом читаются. Пусть и с нездоровым…

Эренбург старался быть осторожным не только потому, что боялся обидеть — даже мертвых. Он хотел, чтобы его книга не истлела, была бы интересна потомкам. По его словам, «за полвека множество раз менялись оценки и людей, и событий; фразы обрывались на полуслове; мысли и чувства невольно поддавались влиянию обстоятельств. Путь шел по целине; люди падали с обрывов, скользили, цеплялись за колючие сучья мертвого леса. Забывчивость порой диктовалась инстинктом самосохранения: нельзя было идти дальше с памятью о прошлом, она вязала ноги…»

По словам Евы Берар, автора книги «Бурная жизнь Ильи Эренбурга», ее поразила теневая сторона жизни писателя. Он, особенно в последние годы, помогал многим. И.Г. был депутатом Верховного Совета СССР, и к нему часто обращались с просьбами. «Эта отзывчивость, — говорила Берар в одном из интервью. - Была лучшей чертой его характера, несмотря на его амбициозность, стремление пробиться наверх».

Известно, что Эренбург помогал опальной Ахматовой. В 1958 году не без его участия вышел первый после долгого, вынужденного молчания сборник стихов Анны Андреевны. Небольшая книжка, но все-таки сдвиг… Эренбург просил и за сына Ахматовой, Льва Гумилева, который находился в лагере.

Но это уже было после Сталина. Но раньше, «года глухие», он способен был на поступки, почти отчаянные. В 1938-м Эренбург пришел к загнанному в угол Осипу Мандельштаму, подарил кожаное пальто. В нем поэта и забрали на Лубянку. В лагере он выменял на него несколько горстей сахара.

Между прочим, Эренбург не только вспомнил в «Людях…» о Мандельштаме, но процитировал его стихи. В то время в Советском Союзе о нем глухо и нервно молчали…

Берар, впрочем, отмечала, что у Эренбурга были минуты слабости. Например, когда Марина Цветаева, приехавшая из Парижа в Москву, просила его о содействии. Не поддержал он и Василия Гроссмана, когда тот безуспешно пытался опубликовать свой роман «Жизнь и судьба»…

Можно отыскать на его биографии и другие темные пятна. Но зачем? Имеем ли мы право упрекать писателя? Он жил в другой жизни, с иными правилами…

Нельзя не вспомнить его яростные книжки «Война» — три сборника напечатанных в «Правде», «Известиях», «Красной звезде» военных статей. Они дышат ненавистью, бьют наотмашь: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово „немец“ для нас самое страшное проклятье. Отныне слово „немец“ разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал…»

Нашим современникам трудно понять природу того возмущения. Для этого надо слишком глубоко погрузиться во время, когда враг терзал Россию, грабил, издевался, убивал ее граждан. И ненависть была необходима — она давала силы, крепила веру, поднимала в атаку.

Немцы тоже читали Эренбурга и отвечали «взаимностью». Геббельс называл его «кровожадным сталинским евреем», Гитлер, штурмуя Москву, обещал его повесить. «Пропаганда сделала свое дело: немцы меня считали исчадием ада… — писал Эренбург. — Все это было смешно и отвратительно. Немцев, которые вторглись в нашу страну, я ненавидел не потому, что они жили „между Одером и Рейном“, не потому, что они говорили на том же языке, на котором писал один из наиболее близких мне поэтов — Гейне, а потому, что они были фашистами».

И нынче Эренбурга не жалуют в Германии, считая, что именно он виноват в жестокостях, ворвавшихся на территорию рейха солдат и офицеров Советской армии. Мол, начитались…

Писатель Данил Гранин вспоминал, что в 60-х годах одна знакомая девушка, случайно прочитав военные статьи Эренбурга, была возмущена — как можно так писать о немцах? Как автору не стыдно?

«Она говорила это в 1966 году. А Эренбург писал в 1942 году, в августе, когда немцы шли на Сталинград, наступали на Северном Кавказе. Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять».

Эренбург был не одинок в своем порыве. Константин Симонов написал стихотворение «Убей его!», ужасное по сути, но верное по накалу.

Симонов писал: «Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: „Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга“. Это поистине самая короткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал».

Об этом писал и Евгений Евтушенко:

«Не пускали, газету прочтя,

Эренбурга на самокрутки,

и чернейшая зависть вождя

чуть подымливала из трубки".

Последние две строки — вроде для пущего словца. Сталин к Эренбургу благоволил.

22 июня 1941 года Эренбург написал первую военную статью: «Позвонили из ПУРа, просили зайти в понедельник в восемь часов утра, спросили: „У вас есть воинское звание?“ — я ответил, что звания нет, но есть призвание: поеду, куда пошлют, буду делать, что прикажут».

Эренбург так и поступал всю войну.

А за его военные статьи, где он костерит немцев почем зря, ему здорово попало в сорок пятом. Он угодил под жернова очередной пропагандисткой кампании, когда власть решила проявить милость к уже почти поверженной Германии.

Но писатель не склонил голову, а просто отошел в сторону.

«Я люблю жизнь, не каюсь, — писал Эренбург в финале своих воспоминаний, — не жалею о прожитом и пережитом, мне только обидно, что я многого не сделал, не написал, недогоревал, недолюбил. Но таковы законы природы: зрители уже торопятся к вешалке, а герой еще восклицает: „Завтра я…“ А что будет завтра? Другая пьеса и другие герои».