Кукольная ломка

Игорь Бондарь-Терещенко о новом романе Елизаветы Александровой-Зориной

1123

Этот роман — очередная история о заблудшей в каменных джунглях душе с нежным именем, у которой поначалу «даже во сне совещания сменялись деловыми обедами, а бумажная волокита — психологическими тренингами, на которых она учила тому, чего не знала сама». А самым заветным желанием, странным для обывателя (и вполне понятым в писательском деле), было желание раздеться, «накинув плащ на голое тело, чтобы почувствовать, как мурашки, спускаясь по телу, щекочут низ живота». Уже интересно, да? Но это книга о другом, поскольку «когда уже решилась снять трусики, из-за угла вынырнул какой-то мужчина», и получился обыкновенный психологический роман, а не то, что все подумали. А вот не надо было выныривать. И вообще стоит дождаться конца, когда не только телесный, но и душевный стриптиз обязательно случится.

Ну, а для начала стоит отметить, что «Сломанная кукла» — это вполне современная проза, не без формалистичных изысков вроде мужчин, чьи улыбки «висели на их ртах, словно мокрые простыни на бельевых веревках», и девиц «с улыбкой, болтавшейся на губах, как сорванная ветром вывеска». Вначале в ней все страшно и гладко, как в известном фильме по сценарию Юрия Арабова, где у героини пропал сын. А после оказывается, что все это эксперимент, словно в кино, ни название, ни режиссер которого тебе как раз не известны, настолько часто идея двойника, укравшего твою жизнь, мелькала на экране, будучи почерпнута из «Принца и нищего» Марка Твена. Хотя, почему только из этой его книги? «- Том! — Нет ответа. — Том! — Нет ответа. — Куда же он запропастился, этот мальчишка?» — повторяешь про себя первые строчки из другого катехизиса детства. В «Сломанной кукле» тоже рефреном постоянно аукается «кто я? кто я? кто я?» При этом жизнь подсказывает бывшей успешной даме, что-то такое по Хармсу, а она до самого конца своей драматической истории не верит.

Да, это драма, и ни на минуту не трагедия, поскольку все здесь по любви, и можно или домой к маме вернуться, или посуду наняться мыть. (Впрочем, маму автор, кажется, благополучно исключил из спасительного списка, а посуду ее героиня все-таки моет, мечтая, тем не менее, вернутся в свою прежнюю жизнь успешного психолога). Но если вернуться или наняться, тогда, сами понимаете, ни амбиций, ни карьеры, ни романа бы не было. То есть, литература, по определению, получается, что? Выбранный наобум сюжет чьего-то фильма. А в жизни, как известно, по-другому, и в «Сломанной кукле» об этом совсем немного тоже есть. В жизни кажется, что это мы строим судьбу, а не наоборот. И кого-то пробкой выбрасывает на поверхность успеха буквально из любой ситуации, в какую бы он ни вляпался, а кому-то все время указывают на его место в дворницкой. Кстати, об этом «немножко», что у Александровой-Зориной — «одни рождаются в сорочке, а другие в смирительной рубашке».

Хотя, в деталях вроде бы все верно. И даже веришь, когда «он нагрел дно зажигалкой, словно спиртовку, вылил горячую водку на кусок хлеба и съел, а захмелев, сразу повеселел», хотя всегда полагал, что это о вине. Кроме этого, в романе целая галерея типажей — клерков и уголовников, менеджеров и бомжей, уличных попрошаек и успешных господ — выписанных с не менее художественной и часто даже «жизненной» правдой и любовью к науке: «Бунтарь и спорщик? Так это поясная система барахлит. Задвинулся на религии? Виной височные доли. Жить не хочется, хоть в петлю лезь? Плохо выделяется серотонин, а будет выделяться хорошо, и жизнь покажется сказкой, даже если ты в полной заднице. Нет ничего, ни религии, ни идеологии, ни психологии, только биология, она одна».

Тем более, «что ни говори, а люди — звери, — не успокаивалась Ива, — и любая случайность может поставить их на четвереньки». Кстати, еще будучи модным психологом, героиня романа как раз ставила эксперименты типа «хозяин-собака» на людях. Понятно, что автором смоделирована ситуация «не рой другому яму — сам в нее попадешь», смоделирована горячо, убедительно, навязчиво, не отвлекаясь на замечания, что в жизни так не бывает, что в городе, как уже упоминалось, есть ночлежки, службы спасения и прочая благотворительность. И только, вы правы, нет никакого спасения от одного из главных грехов — гордыни. В данном случае автор всего лишь отмахивается от классики, где на каждого голого инженера Щукина у захлопнувшейся двери есть свой товарищ Бендер, который ее откроет.

У героини «Сломанной куклы», попавшей в подобную ситуацию, таких спасительных «товарищей» по ходу действия случается немало, но она пренебрегает ими, даже отдаваясь телом и душой, поскольку ей непременно нужна она сама, прежняя. С прежней карьерой, успехом и личной дверью в будущее, и она упорно не понимает, «как такой пустяк, как закрытая дверь, разрушила ее жизнь с той легкостью, с какой ребенок ломает выложенный из кубиков дом». О том, что это будущее — чужое, иногда не может понять даже сама автор романа, заканчивая который, твердит о людях-зверях. Но стоит извернуться в сторону какой-либо другой религии жизни, не только посконной и домотканой, и окажется, что просто ошибся проклятой дверью, входя в «свою» жизнь. Покуда есть ресурсы молодости, помогающие обманываться, все идет хорошо, а только поднимешь голову от листа, как обещал Пригов, и такая тоска накатывает. Не в то время и не в том месте — это ведь не только в сказках сказывается, это еще и в жизни бывает. Чужие сны, чужая слава, чужая судьба. Об этом, правда, и в романе есть, но все больше походя, с художественными обобщениями: «судьба приходит по-разному, то набрасываясь из-за угла, словно убийца, то наваливаясь неотвратимо, как мигрень».

Ближе к концу книги и ее героини, естественно, «квартира на окраине казалась ей сном, а прошлая жизнь — выдумкой, и любой мог взять ее за руку и повести куда угодно, а она бы послушно шла следом, не задавая вопросов». И если раньше Москва была ей к лицу, то теперь кажется «трухлявым пнем, заросшим высотками, как опятами, и суетливые люди бегали по нему, словно муравьи». При этом героиня окончательно тонет, и всплывает название романа, когда оказывается, что «Ива жила, как заведенная кукла, с пластмассовым сердцем и выпотрошенной душой». И напряжение нагнетается четкими формулами сродни кодам от замка той самой волшебной двери: «дни сыпались, как монеты сквозь дырку в кармане, а мир сжался до желудка, который, не переставая, болел от голода».

«Интересно, когда она перестала быть собой? — подытоживает автор. — Когда попала в больницу, откуда вышла бритоголовой, хромой бомжихой? Когда села за кассу супермаркета, с рыжими волосами и чужим паспортом в кармане? Когда поселилась в квартире на окраине, у седого, задвинувшегося от одиночества мужчины, который звал ее Марусей и любил так, как никто никогда не любил? Когда ночевала под мостом, просила милостыню, мыла полы в офисе, ночевала на продавленном диване? Когда в книжном магазине ее место заняла дублерша, похожая на нее больше, чем она сама? Или когда, глухо щелкнув замком, захлопнулась дверь, и начался отсчет эксперимента, который стал для нее последним?»

И что же это на самом деле было, спрашиваешь себя, отложив, как всегда, книгу и сев у окна. Суок! Помните куклу наследника Тутти в «Трех толстяках»? Ну, или хотя бы скандальный роман «Мама, я жулика люблю» Натальи Медведевой, если уж речь о плаще на голое тело. Ведь это знаете, как и когда бывает? Когда ожившая было кукла вдруг снова попадает в королевство Трех толстяков, а вот как ее туда заносит — это отдельный разговор. Не совсем по душам, поскольку в душу автор романа особо не лезет. Она просто рассказывает, рассказывает, рассказывает.

Кукольный домик разрушился, скорлупа треснула, и на свет вылез не монстр, по определению, который долго терпел мамку и отчима, а нежное и беззащитное существо. Которое даже не знает, про социальные службы для бомжей и то, что от случайных связей бывают дети. Кстати, соприкасаясь с такими детьми, взрослые не всегда бывают жестокими. И не потому, что узнают в них себя, скорее всего, себя-то они как раз не помнят. Просто видят в них что-то незнакомое, неприятное, после чего, как автору рекламного текста на обложке, хочется засунуть голову в песок беспамятства. Помните, беспамятство как исток про того же Хармса? Так вот, «может быть, вам удастся прочитать „Сломанную куклу“ и остаться прежним человеком, — сообщает Мария Степнова. — Мне — не удалось».

А какой он, прежний человек? В первую очередь, конечно, желательно чтобы без памяти, иначе, о чем тогда отклики писать? С другой стороны, судя по предыдущим книжкам Александровой-Зориной — сборнику рассказов «Бунтовщица» и статей «Демократия и тоталитаризм», а также роману «Маленький человек» — она сама в силу возраста и статуса («молодая и красивая женщина с очень непростым характером и обостренным чувством свободы и справедливости», уточняет Степнова) изобретает для себя «память поколений». При этом вполне возможно, что автор знает все эти книги и фильмы, но каждый раз ненасытные мехи жанра требуют очередного молодого вина, и закрома Родины вновь заполняются качественным литературным продуктом. Толстяки будут довольны.

Елизавета Александрова-Зорина. Сломанная кукла. — М.: Эксмо, 2016