«Пытаюсь привести себя к какой-то гармонии»

Про отметившего в январе 50-летие Леонида Федорова давно уже неправильно говорить просто «лидер группы АукцЫон». Нет, он по- прежнему остается движущей силой самой необычной группы, вышедшей из ленинградского рок-клуба, но плюс к этому очень востребован как концертирующий сольный артист, а еще — регулярно выпускает совместно с контрабасистом Владимиром Волковым (с позапрошлого года также считающимся постоянным участником «АукцЫона») не-пойми-какие альбомы на стихи русских поэтов-авангардистов. 4 апреля в петербургском клубе А2 и 6 апреля в московском ЦДХ пройдут представления нового альбома дуэта, названного «Если Его Нет», уже доступногодля онлайнового ознакомления и покупки. На нем нет больше песен на тексты обериута Александра Введенского, служившего для Федорова источником вдохновения на предыдущих шести дисках, зато появились, кроме текстов давнего приятеля — художника Артура Молева и постоянного соавтора по «АукцЫону» Дмитрия Озерского, две песни на стихи относительно малоизвестного поэта 20-х годов Константина Вагинова. А также — фортепианные опусы Волкова и вещь, ранее не встречавшаяся: римейк песни «Конь унес любимого» с диска 20-летней давности. С нее и начался наш разговор. Довольно быстро, впрочем, съехавший в сторону политического акционизма и матерого авангарда.

«СП»: — Как на этом альбом попал, извините за выражение, римейк песни «Конь унес любимого»? По-моему, на «Чайнике вина», с клавесином и струнными в конце, она звучит просто потрясающе.

— Получилось это так. Нам предложили записать ее для кино. Мы записали, давно, еще одновременно с «Юлой», но в кино, как водится, эта запись так и не попала. И в «Юлу» не попала. А когда стали думать с Вовой над новой пластинкой, у нас возникла идея сделать альбом… про Питер. Мы стали подбирать композиции, а потом возник «Нет никого…», и все сложилось.

Я ведь приезжаю в этот город, смотрю вокруг, да, это мой родной город, но никаких ностальгий у меня не возникает. Скорее — остывание чувств, выпадение тебя самого из этого пространства. Именно это вот: «нет никого». И в то же время здесь полно друзей, воспоминаний… То же касается и «Коня…». Ведь Хвост и Анри (Алексей Хвостенко и Анри Волохонский — «СП») писали эту песню в Питере, это одни из самых ярких питерских людей поколения наших отцов — для меня, во всяком случае.

На этот раз мы сделали ее в строгом барочном звучании. Я играл на барочной гитаре, а Вовка — на виоле-да-гамбе, и всё. Никакой театральности, которую в свое время привнес Хвост. Так, как она могла бы звучать в барокко.

«СП»: — Хотя на самом деле эта музыка сочинена в 1960-е годы Владимиром Вавиловым — тоже, кстати, питерским человеком — и лишь приписана им Винченцо Галилею.

— Да, похоже, что вся эта его пластинка «Лютневая музыка XVI—XVII веков» сочинена им самим. Там, скажем так, сильное упрощение настоящей барочной музыки.

«СП»: — Самая знаменитая мистификация Вавилова, подхваченная Хвостенко и Волхонским - «Канцона», известная как «Город золотой» в исполнении Гребенщикова. В одной из своих песен, лет 30 назад, Гребенщиков объяснял: «Моя работа проста, я смотрю на свет, ко мне приходит мотив, я отбираю слова». Вы тоже «отбираете слова», но несколько другим образом — из чужих стихов. Как это происходит?

— Да как попадает настроение… я не знаю… Озерский написал «Домой», когда мы заканчивали «Юлу». Молев прислал мне эти несколько текстов, проведя ужасную (для него) зиму в Питере. Они мне понравились как раз по попаданию в дух города — по моему ощущению. Он же прожил несколько лет в Амстердаме, а тут приехал и его накрыло. А Вагинов появился благодаря тому, что вышла его книга в издательстве ОГИ. Я давно читал его роман «Козлиная песнь», а стихов раньше не видел. А тут стал читать и не сказал бы, что это прямо какие-то гениальные стихи, но кое-что показалось мне странным, тоже очень питерским, ни на что другое не похожим. Так вот и появились эти вещи. Такое посвящение нашему с Вовкой родному городу. В котором Вова, собственно, и продолжает жить — и написал свои, музыкальные видения этого города.

«СП»: — То есть вы на части альбома чуть ли не впервые выступаете в роли «чистого вокалиста»? Волков придумал музыку, слова Молев и Вагинов — слова, а Фёдоров — просто поет?

— Ну, получается, что так. Хотя я тоже что-то, придумываю, конечно. Партию вентилятора, например. Да и тексты, конечно, отбираю.

«СП»: — Как получилась такая сложная форма у предпоследнего номера, «Поезд»? Прямо трехчастная симфония какая-то.

— Я хотел, чтобы весь альбом оставлял ощущение движущегося поезда… И уже отсюда появилась музыкальная мысль. Я записал болванку, минут на восемь, набросал сверху разные звуки движущихся поездов, и оказалось, что они все точно легли — и в ритм, и чуть ли не в тональность. А потом уже появился этот текст Вагинова — «у каждого во рту нога его соседа» и «я в мертвом поезде на север еду, в город, где солнце мертвое, как лед, блестит». Такого образа нашего города я еще нигде не видел!

«СП»: — А возможно ли в наше время в песне не образное, а прямое высказывание? Как раньше было возможно «All you need is love» или «Перемен требуют наши сердца».

-Почему нет? Просто сейчас, наверное, время не пришло. Должны появиться новые люди.

«СП»: — Могут ли они появиться из политической активности последней пары лет, с «Болотной площади»?

— Я не думаю. Мне кажется, такие прямые конкретные вещи должны придти откуда-то изнутри, снизу — как Цой, вышедший из спальных районов Питера, а не из таких кажущихся декораций. Это же все декорации, Болотная площадь и прочее. Цой же пел о переменах, когда ни о каких переменах еще и речи не шло. Может, конечно, он что-то чувствовал, но не думаю, что это было осознанно.

«СП»: — «АукцЫон» же сейчас исполняет на концертах «Остановите самолет, я слезу«? Чувствуете ли вы, что он звучит и воспринимается по-другому, чем в 1990-м году?

— Мне трудно сказать. Наверно, по-другому. Когда я пою, я не воспринимаю песни как объекты материального мира. Для меня это мое внутреннее ощущение существования… существования в музыке, назовем это так. Я помню, когда мы впервые исполнили в концерте «Спи, солдат», ко мне потом подошел мой близкий друг и стал хвалить: «как вы круто попали! Прямо в точку! Война в Чечне, всякое такое». А я если и думал о войне, то скорее еще о той войне, о Великой Отечественной. Слова, в принципе, могли быть другими. Просто эти хорошо ложились. И пелись — для меня это самое главное.

«СП»: — Я читал в вашем недавнем интервью, что в 80-е годы в ленинградском рок-клубе вас считали не пойми кем…

— Засланными казачками нас считали!

— «СП»: — Засланными — откуда?

— От кэгэбешников! И что мы специально придумываем такие гадкие глупые тексты, чтобы дискредитировать рок-движение. У «Аквариума», Алисы" - серьезные песни на серьезные темы, а у нас «Он идет к своей волчице», «Деньги — это бумага» — что это вообще такое? Так что за провокаторов нас держали. Не все, конечно.

«СП»: — А может, воспринимали как скоморохов? И воспринимали ли вы сами себя так?

— Я так не воспринимал. Кому-то казалось, что мы изображаем юродивых. А мне как раз была не очень интересна театральная составляющая, а больше интересна музыкальная. Мне очень нравились и «Алиса», и «Кино», но мы всегда подшучивали над их серьезностью. А сами просто веселились. И старались так играть, чтобы самим было хорошо. В общем, мы и до сих пор так играем.

«СП»: — Но вы соотносите себя со скоморошеской традицией?

— У меня не было никогда амбиций… но сам жанр, этот самый рок-н-ролл, он предполагает синтетизм. Мы с Вовой хоть и ушли от всяких жанровых рамок — рок, джаз, но основа та же. Это такой постмодернистисткий ход, разом воплощающий то, о чем мечтали поколения музыкантов, писателей, актеров. Какие-то волосатые люди с гитарами из подворотен, что-то такое забубонили — и мир у их ног! Вроде всё на поверхности, всё просто, и в то же время вдруг получается какое-то поразительно точное попадание в главное. Наверное, по сути это скоморошество. Но надо не забывать про такой важный момент, как появление электромузыкальных инструментов. Конечно, еще Штокхаузен использовал электронику. Но у него все равно мозги образованного европейца, его музыка очень рассудочна и отстранена. А эти рокеры — они же просто коновалы какие-то! хотя по битлам видно, что они слушали того же Штокхаузена. И сделали всё точнее, чем он. В том числе — точнее чисто музыкально. Подняв, в общем-то, массовую, поп-музыку на большую высоту, нравственную высоту в том числе. То же самое All you need is Love — вроде простенькая песенка, и вдруг становится посланием человечеству.

«СП»: — У Pussy Riot получилось тоже «послание человечеству»… Вам не обидно, что эти политические активистки воспринимаются во всем мире как «панк-рок-группа из России», то есть как явление музыкальное? Будто у нас другой музыки нет.

— Да ради бога, пускай. Панк — это просто один из музыкальных стилей XX века. Стравинский — это для меня тоже отвязный панк. Хоть и в другом роде. Другое дело, что здесь мы имеем дело с чисто политическим актом, который мне не нравится именно в силу того, что он политический. Потому что мне кажется, что политика — дело недостойное. Как ростовщичество. Я не понимаю, как можно давать деньги в долг под проценты. И то же самое с политикой — не понимаю! И тем более не понимаю, как можно делать из музыки политику. На мой взгляд, две самые плохие песни Леннона и Маккартни, которые они написали уже после распада «Битлз» — это Give Peace a Chance и Give Ireland back to the Irish.

«СП»: — Ну, «Дайте миру шанс» — это вообще не песня, это речевка на два аккорда.

— Да дело не в аккордах! У Sex Pistols тоже песни на два аккорда, на один аккорд, а всё равно хорошие. Тем-то они и ценны, что показали: песня может быть на два аккорда. Их God save the Queen — это просто шедевр, именно музыкальный шедевр, политика здесь вообще ни при чем, хотя, конечно, пиара вокруг них было предостаточно.

«СП»: — А может ли и в наши дни музыка — альбом, песня — стать событием?

А почему нет? Может, такие вещи и есть, просто мы их не знаем. Когда Кейдж делал свои 4'33, мало кто думал, что это будет важнейшим музыкальным событием XX века. Но оно им стало. Или взять Вудстокский фестиваль. Я читал воспоминания барабанщика Хендрикса, он писал, что всё было ужасно — дождь, неразбериха, ничего не слышно. Но это вдруг стало величайшим фестивалем в рок-н-ролле, а кто бы мог знать!

«СП»: — Они попали в свое время.

— Это скорее не попадание во время, а наоборот — выпадание из времени. Если ты попал во время, ты в этом времени и останешься.

«СП»: — Вы тоже пытаетесь выпасть из времени?

— Да нет, я просто пытаюсь привести себя к какой-то гармонии… поймать кайф от того, что я делаю. Сделать так, как мне нравится сейчас. Может, через полгода мне это уж разонравится.

«СП»: — На первом большом выступлении «АукцЫона» за пределами рок-клуба — совместном с «Академией старинной музыки» перформансе «Зимы не будет» в январе 2004 года в зале Чайковского, вдохновитель этого беспрецедентного действа Николай Дмитриев перед началом объявил как ни в чем ни бывало, что в концерте прозвучит музыка композиторов Антонио Вивальди, Генри Пёрселла, Михаэля Преториуса и Леонида Фёдорова. Мы уже никогда не узнаем, шутил Дмитриев тогда или действительно воспринимал вас в одном ряду. А как вы сами воспринимаете?

— Никакой я не композитор. К музыке, конечно, я какое-то отношение имею, но я занимаюсь абсолютно другим делом. Композитор — это человек, который музыку пишет. А я ее скорее ловлю. Это совсем другая технология, чем у Перселла или, скажем, у Мартынова. Мартынову, чтобы сочинять, вообще ничего не нужно, кроме ручки и листа разлинованной бумаги. У него музыка в голове. А я ее слышу. Слушаю и слышу.

У меня есть друг — флорентийский скрипач. Он рассказал мне такую историю. Лучано Берио, итальянский авангардист, уже покойный, попросил его сыграть соло в своей последней опере. Но не дал нот, а сказал: «Придумай что-нибудь такое, в духе еврейской скрипочки». Мой друг, который «еврейской скрипочкой» много занимается, придумал, сыграл Берио, тот одобрил и попросил записать нотами. Нет проблем — он академический музыкант, концертмейстер, записал и дал сыграть другому скрипачу. И оказалось, что это не имеет ничего общего с тем, что он придумал! Хотя он сам записал. «Это, — говорил он мне потом, — был для меня первый звоночек: в музыке есть вещи, которые ты записать не можешь! И то, что ты не можешь записать — это и есть музыка!» И я его здесь очень понимаю. Хотя сам пришел к этому пониманию совсем с другой стороны. Сейчас невозможно писать музыку как Бах. Если бы Бах жил в наше время, он бы писал совершенно по-другому. Потому что музыка — это то, что происходит сейчас.