Свободная Пресса в Телеграм Свободная Пресса Вконтакте Свободная Пресса в Одноклассниках Свободная Пресса на Youtube
Культура
29 сентября 2013 18:44

Недействительный вексель

Прогулки по журнальному саду с Кириллом Анкудиновым

1745

Чёрный юбилей — загадки списка сорока двух — квадратные головы с закруглениями и без — Гиви и помидоры — тихий ад совкового литератора — ревнуя к Ягодкину и Бушину — слишком человеческое — преступники Росса Макдональда — Галич против Окуджавы — уничтожение фольклора — Фрейденберг и Нюрнберг — не мы, а вы.

Пресса в отдел периодики нашей Адыгейской республиканской библиотеки не поступает до сих пор — за исключением пухлого альманаха «Вестник Европы», распространяемого вне подписки по учреждениям — усилиями фонда Егора Гайдара. Увы, сей альманах — общественно-политический по преимуществу. Не знаю, что мне обзирать в моём очередном обзоре — не стихи же вездесущих Салимона и Грицмана, публикуемые в «Вестнике Европы». Потому обращусь к недавней истории…

…Близится чёрный юбилей — двадцатилетие ельцинского расстрела Белого Дома; это — событие не литературное, а политико-историческое, а я в своих обзорах пишу только о литературной жизни. Но вот знаменитое «письмо сорока двух писателей» от 5 октября 1993-го года можно отнести к «литературной жизни»: его ж сотворили литераторы, а не спортсмены или киноактёры; стало быть, это — «сфера литературы».

Сделаю оговорку: «письмо сорока двух» я считаю очень скверным документом, при этом я не «сторонник Руцкого и Хасбулатова».

Иногда я задаюсь вопросом: что было бы, если бы тогда, в октябре 1993-го года, победили бы Руцкой с Хасбулатовым? Моё мнение таково: сейчас было бы хуже, но ненамного.

Я полагаю, что расстрел Белого Дома по смыслу и по последствиям равен большевистскому разгону Учредительного собрания (январь 1918-го) плюс подавлению Кронштадтского мятежа (весна 1921-го). До этих вех — была возможность диалога противостоящих общественных сил; после них — она рухнула; отныне власти (и те, и эти) не слушали больше никого со стороны. Разумеется, поминая чёрный юбилей, я оплакиваю не гипотетическую «победу Руцкого и Хасбулатова»; я оплакиваю погибших тогда людей и очередную кровавую утрату общероссийского взаимопонимания, которую 5 октября 1993-го года как раз воспели-восславили сорок два писателя.

…Так вот, вернусь к «списку сорока двух». В нём есть одна очень интересная деталь-закономерность, которая не замечена никем — хотя она бросается в глаза.

Дело в том, что все сорок два фигуранта из списка — советские писатели. То есть, это такие писатели, которые вписались в советскую систему и неплохо в ней существовали.

Судите сами. Ни одного диссидента (Солженицын поддержал Ельцина — но отдельно, позже и в обтекаемо-неопределённых выражениях). Ни одного эмигранта. Из бывших репрессированных — трое: исторический романист Юрий Давыдов (знаменательно, что он — единственный из сорока двух — раскаялся за то письмо), Лихачёв и Лев Разгон. Все трое диссидентами не были (а Лихачёв — входил в советскую академическую высшую номенклатуру). Вообще «список сорока двух» — впечатляющая панорама перекрасившихся номенклатурщиков, конформистов и лоялистов — в диапазоне от абсолютных «квадратных голов» до «квадратных голов с закруглениями». В некоторых случаях «закруглений» так много, что может возникнуть обманное впечатление: перед нами — уже не советские литераторы. Ан нет: и Белла Ахмадулина, и Кушнер — советские поэты; Булат Окуджава (в некоторых своих проявлениях) гениален, но он — советский гений.

Не правда ли, странно? Ликвидировать советское наследие потребовали люди, десятилетиями спокойно уживавшиеся с советским строем и с советской идеологией. И, наоборот, те, кто ранее поссорились с системой, оказались в 1993-м году по другую сторону баррикад. К примеру, три видных диссидента — Андрей Синявский, Владимир Максимов и Пётр Абовин-Егидес отправили резкое антиельцинское послание. Положим, Абовин-Егидес — марксист, левый; Максимова с натяжкой возможно отнести к русским националистам. Но Синявский, далёкий и от левого, и от националистического дискурсов — он-то как тут?

Обратившись к фигуре Андрея Синявского, мы натолкнёмся на ещё один, совсем уж удивительный парадокс.

Ещё раз спрошу: если б в октябре 1993-го года победили бы Руцкой с Хасбулатовым, что было бы… Например, что было бы с литераторами «либеральной партии», к которой принадлежали все подписанты «послания сорока двух» (за вычетом Виктора Астафьева и, может быть, Василя Быкова)?

Определённые риски для «либералов» просматривались: функционеры из конкурентной «русской партии», «егоры исаевы» и «валентины сорокины» перекрыли бы «либералам» краники в порядке реванша за 1991-ый год — но ненадолго. Уже через полгода новая (хасбулато-руцкая) власть осознала бы, что народ поёт и любит сладкозвучного Окуджаву, а не косноязычного Егора Исаева или целлюлозного Валентина Сорокина; сразу же от новой власти пошли бы попытки переманить Окуджаву к себе (предлагаю читателям поразмышлять, чем они бы завершились). А кто б посмел тронуть пальцем Белочку Ахмадулину или обаятельнейшего патриарха Юрия Левитанского? Так что риски для «либералов», пожалуй, были минимальны…

А вот Андрей Синявский незадолго до 1993-го года подвергся самой настоящей травле со стороны «русской партии» — из-за превратно понятых «Прогулок с Пушкиным» и из-за двух-трёх вырванных из контекста цитат. Разумеется, Синявский пребывал за пределами досягаемости зоилов, но резоны для обиды на «русскую партию» у него были. Никого из «списка сорока двух» «русская партия» почти не травила, а Синявского — травила, и жёстко. Однако мстительность и нетерпимость проявили те люди, чьи резоны и риски были призрачными, а реально пострадавший Синявский — не попомнил зла.

В чём тут дело?

…Литераторы поздней советской эпохи были разными. Среди них встречались те, кто осознанно выступал против системы, ломал правила игры, шёл в диссиденты. Находились те, кто верил в советские установки, считая их не игрою, а бытийной святыней. Наконец, были те, кто понимал, что мир начался не с установлением советской власти (и не завершится с концом советской власти) — эти не лезли в идеологию, тихо занимаясь своими делами — лирикой, переводами или чем-нибудь ещё; они осознавали, что игра — всего лишь игра, условность, и потому не рвались участвовать в игре. Но была ещё одна категория — к ней относились литераторы, которые, в принципе, не жаловали конкретную игру, но очень хотели играть и потому подходили к своему игровому (иерархическому) статусу наисерьёзнейше. Такие люди относились к советской системе как Гиви к помидорам: «кушать любили, а так — нет». Они не выносили Ленина, но обожали получать Ленинские премии; они ненавидели революцию — но были охочи до гонораров за книги-биографии «пламенных революционеров». Именно эти — и только эти — люди были «совками»; они заслужили такую кличку, поскольку не были самими собою; они были несвободными и не могли осознать границы собственной несвободы.

Сейчас нам трудно вообразить, каким адом, каким тихим ужасом была повседневная жизнь совкового литератора. Ему могли объявить выговор по партийной линии. Его могли публично растоптать на профсоюзном собрании. Его книгу могли выкинуть из издательского плана. Его могли не пустить в заграничную поездку. Его могли исключить из дачного кооператива. Ему могли отказать в предоставлении квартиры. Читателю-слесарю или читательнице-поварихе могла не приглянуться строка в стихотворении — бдительные слесари-поварихи писали жалобу в обком, а обкомовцы при случае пускали её в ход. Или ушлый критик из конкурирующей группировки интерпретировал образы в неблагоприятном для автора ключе (а власть соглашалась с критиком). Добавлю: система была централизованной: выговор по партийной линии означал автоматическое лишение и заграницы, и дачи, и новой квартиры, и премий и будущих книг во всех издательствах. А иногда писатели просто не знали причину сыпавшихся на них проблем, поскольку проблемы исходили от КГБ, от спецслужбы, секретившей всё и вся. Горе тем, кто не мог (и не хотел) отстраняться от всей этой шняги, от безвыходных гонок в беличьем колесе!

Для того чтобы сопоставить ельцинский расстрел Белого Дома с большевистским разгоном Учредилки, надо, как минимум, суметь отвлечься от «мелочей жизни», поглядеть на современность с высоты столетий. Но у совковых бройлеров не могло быть такого навыка. Они жили в душном курятнике, не ведая ни неба, ни земли, ни прошлого, ни будущего. Они не то что «ревновали к мужу Марьи Иванны вместо Коперника». Они даже не могли представить себе, кто такой Коперник, они искренне полагали, что муж Марьи Иванны — и есть Коперник, а прочих Коперников не дано. За Солнце они принимали лампочку на потолке курятника, за Бенкендорфа — убогого Суслова, за Дубельта — секретаря по идеологии Московского горкома КПСС Ягодкина, за Булгарина — критика Бушина, за декабристов — своих друзей, за Пушкиных — самих себя, за геройские сражения — зощенковские склоки, за боевые раны — пустячные обиды, за идеалы — собственные комплексы и житейскую требуху.

Авторы «письма сорока двух» руководствовались вполне человеческими мотивами — страхом за себя, за родных и близких, за свой «ближний круг». А вот Андрей Синявский был сверхчеловеком, он мог позволить себе поверять происходившее — абстрактными тысячелетиями, эйдосами и стихиями, а не конкретными куриными испугами. Человечные человеки человечно воспели бесчеловечную бойню, а тот, кто был сверхчеловечен, именно поэтому остался человеком.

…Мой любимый зарубежный прозаик — американец Росс Макдональд. Его принято записывать в детективщики, но он, подобно Грэму Грину, творил высокую прозу под видом детективов; в США романы этого автора включают в университетские программы. Росс Макдональд был учеником Хемингуэя; старика Хэма я недолюбливаю, он — позёр; зато Росс Макдональд — анти-позёр, безжалостный деконструктор всякой позы и лжи.

Романы Росса Макдональда — панорамные; в них хватает и бандитов, и отбросов общества. Но убийцами в этих романах всегда оказываются не бандиты, и не отбросы общества, а люди особого склада. Они уважаемы в обществе, респектабельны профессиями и статусами (декан-филолог, преподаватель философии, врач, медсестра, отставной полковник), культурны и всегда очень чувствительны. Про одного такого героя говорится, что он «чувствителен как бешеная собака»; про ещё одну героиню — что она «обладает чувствительностью гремучей змеи». Отчасти эти люди потеряли адекватность, отчасти они руководствуются корыстными мотивами; но всё ж они не маньяки и не «сознательные злодеи». Просто эти люди привыкли врать всем (самим себе в первую очередь). Эти люди склонны к призывам вроде «давайте восклицать, друг другом восхищаться», они всегда жалеют-оплакивают себя и свой «ближний круг». И они довираются до того, что вообще перестают понимать реальность. Когда ж у этих людей зарождаются «идеалы», вот тогда они превращаются в ходячие машины всеуничтожения.

Авторы «письма сорока двух» — и есть чувствительно-респектабельные убийцы из романов Росса Макдональда — тэппинджеры, бредшоу и беннинги.

Все мы помним, как в октябре 1993-го года поступил Булат Окуджава. Как бы повёл себя Владимир Высоцкий, если бы дожил до этого времени? Не знаю: Высоцкий был мало предсказуем. Зато я убеждён, что Александр Галич пришёл бы в ужас от расстрела Белого Дома и безусловно осудил бы Ельцина. Тут дело не в евреях, антисоветчиках или индивидуалистах (как кажется многим). Александр Галич был и евреем, и антисоветчиком, и индивидуалистом. Но он обладал смелостью додумывать любую мысль до конца, доламывать всё, что требовало доломки. Он видел реальность и ненавидел тёпленько-человечное враньё. Он был свободен во всём.

«Письмо сорока двух» — очень советская история. Это — грех и беда советских интеллигентов, выброшенных в несоветские обстоятельства и мстящих за проигрыши и унижения в игре, которую когда-то сами выбрали.

А вот — пример на смежную тему.

Была Ольга Фрейденберг — ленинградская исследовательница происхождения сюжетов и жанров, двоюродная сестра Бориса Пастернака (известна их переписка). Ольга Фрейденберг прожила трудную жизнь, пережила блокаду Ленинграда; имя Ольги Фрейденберг по весомости репутации в литературоведческо-академических кругах не уступает, разве что, имени Михаила Бахтина. Ольга Фрейденберг и Бахтин — две самые бесспорные фигуры в филологии середины ХХ века.

И вдруг Ольга Фрейденберг открылась для меня с неожиданной стороны…

Беру я книгу «История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи» (М.: «НЛО», 2011) и вижу на странице 324…

«Аналогичным образом фольклор, несмотря на то, что он выполнял посредническую роль между мифом и литературой, был в конце концов осуждён Фрейденберг — в соответствии с её стадиальной теорией — как реликт прошлого, подлежащий уничтожению наряду с любыми пережитками религии. В ходе дискуссии о фольклоре в Ленинграде в июне 1931 года делавшая „контр-доклад“ Фрейденберг выступала довольно агрессивно, требуя активного уничтожения фольклора».

Да тут ещё — в сноске — цитата из «контр-доклада» Фрейденберг…

«Поэтому мы не должны пассивно ждать изжития фольклора, а приложить все методы борьбы к его коренному уничтожению».

Ницше за словом видел жест, а у меня — другая особенность: когда я слышу призывы к «коренному уничтожению» или к «активной ликвидации» чего бы то ни было, я вижу практические механизмы этого процесса. Я хорошо понимаю, что значит «активное уничтожение пережитков религии в селе Гадюкино»: это значит — дверь в гадюкинскую церковь заколотить, батюшку расстрелять, служек и активных мирян — сослать. Я пытаюсь вообразить и я не могу вообразить «активное уничтожение фольклора». Это — нечто невообразимое из кампучийских кошмаров.

Как известно, при Сталине сажали за антисоветские анекдоты; это — один из самых несомненных доводов против Сталина (обо всём прочем можно поспорить). Нельзя, немыслимо репрессировать за фольклор — даже за враждебный идейно фольклор — ибо фольклор неотделим от человека, как дыхание. Человеческое сознание мифологично и, стало быть — выражает себя фольклором. Ольга Фрейденберг намеревалась превзойти сталинские «достижения» тысячекратно — она призвала уничтожить весь фольклор. То есть — фольклор всех народов и всех жанров — чтобы сажали не только за антисоветские, а за любые анекдоты. И за частушки, и за песни, и за сказки, и за былины, и за потешки с прибаутками, и за пословицы с поговорками.

Добавлю: июнь 1931-го года — очень значимая и ответственная эпоха. В это время проходит коллективизация. Ответственность за коллективизацию лежит на её осуществителе Сталине, но Сталин не был в первых рядах поборников коллективизации; в 1926-ом году он выступал с антиколлективизационными речами, он тогда говорил, что проводить коллективизацию — всё равно, что сельскому мужику покупать граммофон вместо коровы. В течение второй половины двадцатых годов доброхоты пели Сталину в уши про «реакционность крестьянства» и «идиотизм деревенской жизни» — в конце концов, они его убедили. А если б тогдашняя власть была поглупее, она бы приняла всерьёз и «контр-доклад» безответственной дуры с её «стадиальными теориями», пустилась бы искоренять фольклор. То-то было б весело…

Я намеренно не оглашал этот эпизод — мало ли кто и когда какие глупости изрекал — пока не наткнулся на ещё одно обстоятельство…

В свежем, четвёртом номере журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Елены Чижовой с безграмотным, хармсовско-абсурдистским заголовком «Можно ли писать стихи после Ленинграда?». Я подумал было, что речь идёт о ленинградской блокаде — нет, под «Ленинградом» имеются в виду гонения на «компаративистскую научную школу» в виду «антикосмополитической кампании» второй половины сороковых годов. И впрямь поганое событие; достаточно сказать, что по итогам этой кампании в заключении умер Григорий Гуковский (других физических жертв не было, так что сопоставлять «Ленинград» с Освенцимом, как это делает Чижова — некорректно).

Вот что я читаю в чижовской статье…

«Единственный голос, звучащий контрапунктом, принадлежит О. Фрейденберг — историко-документальное повествование Дружинина пронизано отрывками из её дневников. Особую силу этим свидетельствам обвинения придаёт то, что, написанные до 1955 года, они не подвергались позднейшим авторским и цензурным правкам и в прямом смысле являются подлинными… Именно Ольга Фрейденберг… ещё в записках 1946−1948 годов ставит вопрос о московском Нюрнберге, тем самым на несколько десятилетий опережая общественную мысль».

Спору нет: заявлять о «московском Нюрнберге» в 1946—1948 гг. — пусть хоть на страницах тайного дневника — для этого нужна смелость.

Но задаюсь вопросом: когда Ольга Фрейденберг в 1946—1948 гг. писала про «московский Нюрнберг», вспоминала ли она, как в 1931-ом году призывала к «коренному уничтожению фольклора»? Конечно, не вспоминала — иначе бы увидала себя на скамье подсудимых — вместе со Ждановым, Бердниковым, Софроновым и Самариным — и воздержалась бы от пожеланий «московского Нюрнберга».

К монологам о «новом Нюрнберге» я стал относиться с тревогой: отчего-то всякий раз оказывается-выясняется, что к «окончательным похоронам тоталитаризма» зовут люди, участвовавшие в тоталитаризме; они делают это так агрессивно и поспешно, как будто бы хотят похоронить не тоталитаризм, а собственную совесть.

Их призывы и претензии — не более чем недействительный вексель.

Так вот, господа хорошие, своих мертвецов хороните сами! Идите в храм к исповеднику, в кабинет к психоаналитику, куда угодно, только не будоражьте посторонних людей! Не сбивайте с пути молодёжь! Она (пока ещё) неповинна в ваших делах…

Не орите орьмя: «Мы должны покаяться!».

Один персонаж гайдаевской комедии хорошо ответил на подобные предъявы…

— Простите, не мы, а вы.

Последние новости
Цитаты
Игорь Юшков

Ведущий эксперт Фонда национальной энергетической безопасности

Ольга Четверикова

Директор Центра геополитики Института фундаментальных и прикладных исследований

Фоторепортаж дня
Новости Жэньминь Жибао
В эфире СП-ТВ
Фото
Цифры дня