Какой Солженицын нам нужен

«Классик» — так именовали мы его в 1970-е годы. Для конспирации — чтобы не произносить вслух имени изготовителя той идеологической взрывчатки, которую мы тайком передавали друг другу в виде ксероксов и машинописи. И этот шифр звучал совершенно серьезно, перекликаясь с формулировкой Нобелевского комитета, присудившего Солженицыну премию «за нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы» (предложил ее тогда, в 1970 году, литературный патриарх Франсуа Мориак, незадолго до своего ухода из жизни).

Что правда, то правда. В жестокий двадцатый век Солженицын был словно заслан русской классикой девятнадцатого столетия, чтобы оценить историческую трагедию Россию по вечным и незыблемым критериям Пушкина, Достоевского и Толстого. Этим он приковал внимание не только идейных смутьянов, но и эстетов-литературоцентриков. Для нас ведь «в начале было слово», языку первейшее значение придавали. Язык нас и соединил с автором «Архипелага ГУЛАГ».

В повести Ольги Новиковой «От обиды» описано, как мы оба вмиг прозрели, прочитав у Солженицына: «Пять миллионов трудоохотливых здравых семей вместе с грудными детьми посланы умирать в зимней дороге или по прибытии в тундру». Вместо банального «трудолюбивых» — отстраняющий эпитет «трудоохотливых». Одного слова правды хватило, чтобы разоблачить привычный термин «раскулачивание». Ведь у обоих нас дедушки были трудоохотливые. Один сгинул в Вятской губернии, другой в Томской… Тогда мы и помыслить не могли, что когда-то доведется вживую разговаривать с классиком, но уже вступили с ним в диалог.

Эстетически значимых русских писателей в двадцатом веке было немало. Писателей политических, вышедших на всемирно-исторический простор, — единицы. Самые известные за рубежом русские прозаики ХХ века — Горький и Солженицын. Второй ровно на полвека младше первого и в полной мере учел его негативный опыт — не покривил душой ради выгодного компромисса с властью.

Однако шапка идейно-литературного Мономаха тяжела для всякого. На мой взгляд, Солженицын сделал слишком большую ставку на классический канон, на обветшавший к ХХ веку эпопейный жанр, на консервацию русского языка и защиту его от «иностранщины». Погрузившись в социальную историю, обошел свои вниманием философскую мысль последнего столетия. Страстно морализируя, не углублялся в антропологию, в познание изгибов человеческой природы. Что он великий — несомненно, но истинная творческая гениальность все-таки неразлучна с эстетическим новаторством и с парадоксальностью картины мира. Солженицын-романист не ставит вопросов — у него заранее готовы ответы. «Красное колесо» ослаблено чрезмерным рационализмом и дефицитом философичности. С интересом слежу за многомудрыми интерпретациями заветного труда писателя, но реальной читательской перспективы у этой книги не вижу.

А в чем Солженицын истинный сын века двадцатого — это в построении собственного имиджа, в мастерском использовании пиар-технологий и в умелой работе с «кадрами». Наверное, без этого обойтись было нельзя: контрастный пример «неудачника» и «маргинала» Шаламова — тому доказательство. Но ведь, как свидетельствует описание вымышленного писателя Галахова (похожего на Константина Симонова) в романе «В круге первом», автор хорошо понимал разницу между славой и бессмертием. И помышлял о вечной литературной жизни.

Канонизация Солженицына — и на уровне общественного мнения, и на уровне государственном — может привести к утрате реального читательского диалога с писателем. Мало включить произведения в вузовскую школьную программу, надо осознать, что живо в них сегодня.

По-моему, самый нужный сегодня Солженицын — это автор «Одного дня Ивана Денисовича» и «Архипелага». Человек поступка, истинный «отчизник» (так Владимир Даль переводил иностранное слово «патриот»). Честный писатель, не тщащийся объяснить законы мировой истории и указать путь к спасению, но интуитивно ощущающий границу между добром и злом. Главный завет Солженицына — жить не по лжи. А значит, и его наследие, его реальную литературную и историческую роль не декорировать возвеличивающей ложью.

Россия (то есть все мы — и власть имущие и обездоленные) сегодня живет, конечно, по лжи. Ложь стала не такой глупой и нелепой, как прежде, во времена «строительства коммунизма» и «обострения классовой борьбы». Она сегодня успешно подгибает под себя историческую правду, припугивая нас новым 1917 годом, отвлекая пустопорожними разговорами о культуре и духовных скрепах. А мы покорно закрываем глаза на усмешливый цинизм утопающей в роскоши олигархии, на африканский уровень коррупции в нашем холодном отечестве, на бесхозяйственность правления, чреватую для нас полной нищетой. Сносим и разорительные олимпийские ристалища, и потемкинскую деревню Сколково, и пускание по миру академической науки.

Так пусть поможет нам классический Солженицын зрелого периода, еще не уставший от жизни и почестей, еще не забредший в ретроспективный тупик и свободный от гордыни всепонимания. Услышим его сильный голос из далекого 1974 года: «Самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!».

Автор — критик, прозаик, профессор МГУ.

Фото Сергея Метелицы /ИТАР-ТАСС/