Радость бытия в каждой строке

Что бывает, когда «один интеллигент уселся на дороге», «на солнечной стороне улицы», рассказывает «несколько торопливых слов любви» про «холодную весну в Провансе» или про «высокую воду венецианцев»?..

Мы жадно глотаем «вкусные» живописные, музыкальные строки этого удивительного рассказчика, переживаем за таких для нас живых и настоящих персонажей и ждем новых историй.

Дина Рубина — феномен в современном литературном мире: ее книги выходят многотысячными тиражами и являются бестселлерами. Ее творчество исследуется в контексте русской и русскоязычной литературы в диссертациях и монографиях, входит в школьную программу. В прошлом году писательница стала автором «Тотального диктанта».

В 2014-м Дина Рубина выступила в необычном для себя жанре, создав детективно-шпионскую историю с продолжением — трилогию «Русская канарейка», которую автор считает самой важной работой во всем своем творчестве.

— Дина Ильинична, в книгах трилогии «Русская канарейка» вы снова обращаетесь к образу творческой личности, на этот раз музыканта. Чем новый герой похож на другие созданные вами образы художников, а чем принципиально отличается?

— Мой герой — творец, неважно, в какой области. Личность творца интересует меня более всего в жизни, ведь до известной степени он — Бог в миниатюре, создатель нового, еще не существовавшего мира. Это всю жизнь меня завораживает — живородящая сущность человеческого таланта… Кроме того, моих героев обычно объединяет странное сочетание того чувства, которое принято называть «принадлежностью» — к роду, семье, истокам народа, — и того обстоятельства, что в силу биографических событий, виражей судьбы, они являются, скорее, «людьми мира».

— Вы погружаете одного из героев в очень непростые обстоятельства: ему приходится заниматься совсем уж неорганичным для художника делом — шпионить. Что происходит с художником, вынужденным работать на власть?

— Ну почему — еще каким органичным! Опытными и искусными шпионами были Бомарше, Моэм, Рубенс, Казанова… Очень часто разные «деликатные» поручения выполняли для своей страны и народа многие писатели, художники, артисты: заметным, знаменитым людям легче проникнуть туда, куда нет входа известным в дипломатическом мире служащим. Вы глубоко заблуждаетесь на предмет «художников» — вернее, вы их недооцениваете. У любого художника очень сильно развито любопытство, страсть и жадность к жизни рискованной, яркой. Необычной. Так что погодите рубить с плеча насчет «вынужденности работать на власть». Многие советские писатели первой половины ХХ века дружили с видными чекистами — Блюмкиным, Ежовым, Абакумовым. Это целая эпоха! Не забывайте, что презрительное слово «шпионаж» имеет прекрасный и мужественный синоним — «разведка». Разведчик — или шпион, называйте как вам нравится — не может быть трусом и глупцом. Это человек непременно смелый и умный. Рисковый и изобретательный. И часто — назовем это слово — артистичный. И наконец, напоминаю вам: герой моего нового романа не шпион, а контрразведчик — то есть охотник; а это, извините, «совсем другой компот», как говорила моя бабушка.

— Известно, что вы всегда, прежде чем начать писать, тщательно готовитесь, изучаете материалы, чтобы предельно четко разбираться в выбранной тематике. Какой подготовки потребовала от вас «Русская канарейка»?

— Чудовищной, непомерной, многоплановой и широчайшей — во многих областях географии, музыки, истории, физики, фотографии, сурдологии, ботаники… И во множестве более мелких, но не менее сложных вещей.

— Когда вы осознали, что эта история должна получить широкий размах и воплотиться в трилогию?

— С размахом все было ясно с самого начала: когда поняла, что стану сооружать «двуствольную» семейную сагу, я уже знала, что роман будет очень объемным и «пухлым». Хотя, конечно, не сразу представила, что он разрастется настолько, что двух томов будет мало и что мне понадобится для разрешения всех сюжетных линий и всех конфликтов том третий, завершающий.

— Аристотель говорил, что сюжет первичен, а характеры вторичны. В вашем творчестве, возможно, наоборот: все строится вокруг персонажей — сначала появляются они, а потом уже обстоятельства и перипетии, все круги ада, через которые тому или иному герою придется пройти. Так ли это?

— Полагаю, Аристотель имел в виду не сюжет, а идею произведения. Тема, идея — то, вокруг чего действуют, на что «работают» герои. Сначала вы задумываете роман (повесть, рассказ) о чем-то, что важно для вас выговорить, проговорить, исследовать, объяснить для себя (в художественном исполнении, конечно) — а далее вы сочиняете героев, через которых можете выразить свою мысль. Однако если вам удался характер, если он живой и жизнеспособный, то тут уже может начаться другое — когда герой подминает под себя все идеи и мысли и остается пленительным живым существом, за которым устремляются и писатель, и читатель.

— По-вашему, жизнь строится по законам драматургии — или все зависит от случая, везения? Вы верите в механизм воздаяния?

— Знаете, я никогда не умела глубокомысленно отвечать на подобные вопросы. Они мне просто кажутся неточными. Вопрос типа «любите ли вы театр?». Что это значит? Хороший театр — люблю, плохой — не люблю. «Механизм воздаяния» — опять же, что это? Судьба? Божий промысел? Испытание? Одних хороших людей оно закаляет, других хороших людей оно ломает. Все это дым и «ля-ля». Вы мне конкретику, пожалуйста, конкретику! Есть конкретная история: жил-был такой-то человек, однажды он проснулся, и… Занавес взвивается, начинается «человеческая комедия». Обаяние конкретной человеческой судьбы, пронзительная суть притчи…

— Кто сильнее: человек или его боль?

— Это опять из области «любите ли вы театр?». Это формулы, которые ни о чем не говорят. Что за человек, что за боль: он потерял кошелек? Или глаз? Или единственную любовь? Мне приходилось знать милых и мягких интеллигентных людей, которые, пережив страшное потрясение, продолжали жить и оставаться людьми. И приходилось сталкиваться с «мощными лидерами», которые теряли лицо при самых ничтожных обстоятельствах. И что? Возможно, у каждого свой порог душевной боли.

— В одном интервью вы сказали, что талант художника постепенно уходит — хотя, казалось бы, весь творческий путь должен быть восхождением, развитием, подготовкой к шедевру. Так было у Достоевского, написавшего свой самый значительный роман «Братья Карамазовы» последним. Но, к сожалению, чаще действительно случается обратное — не рост, а потеря какого-то дара… С чем это может быть связано? Возможно, успех снижает требовательность к себе, расслабляет?

— Не знаю, какое интервью вы имеете в виду, — много чего я говорила в этой жизни и много чего журналисты выдирали из контекста. Я могла сказать, что талант мстит — за фальшь, за лень, за насилие над собой, за ненависть, — и вот тогда уходит. Может, конечно, уйти и в связи со старческим слабоумием, но это уже геронтология. У одних писателей талант и опыт с годами растут, у других дар иссякает — и не дар даже, а то, о чем хочется говорить. Бывает, просто чувствуешь — об этом я уже говорил, и об этом тоже… Лучше помолчать. Это уже не вопрос таланта, а вопрос усталости от людей, от жизни. А насчет того, как действует успех на писателя… Всегда однозначно: прекрасно действует! Окрыляет, внушает восторг и веру в свои силы, подвигает на новую работу.

— Мешает ли вам звук «медных труб» работать так же, как в самом начале, до признания?

— Очень мешает — в бытовом смысле. Медные инструменты вообще самые громкие в оркестре, а писательское дело творится в тишине.

— Как вы относитесь к раннему периоду своего творчества? Открылось ли вам в то время что-то, к чему вы до сих пор обращаетесь, что и сегодня для вас истинно и важно? И было ли что-то, что лучше удавалось раньше, чем теперь?

— Понимаете, мне трудно помнить «ранний период творчества» — он проходил чуть ли не в яслях, я ведь даже печататься начала очень рано. Вряд ли мне могло что-то «открыться» такое, что было бы ценнее, чем зрелый писательский опыт последующих лет. Что удавалось лучше, чем сейчас? Наверняка — оголтелая гормональная радость бытия в каждой строке.

— Важен ли начинающему художнику мастер, наставник? Чувствуете ли вы потребность передать свой опыт, знания и есть ли у вас ученики? Передается ли вообще опыт? Как сказал однажды Тонино Гуэрра, «Научить этому ремеслу трудно: я даже не пытаюсь это сделать, но я хочу вас наполнить ощущениями, только тогда что-то может получиться».

— Это очень тонкий вопрос — наставник… У каждого наставника свой опыт, свои приемы, свои незыблемые взгляды на то, как надо писать книги. Скорее, на ранних этапах творчества полезна среда таких же начинающих, как ты: бурные споры, чтение текстов друг друга — все то, что сложившемуся писателю может только помешать. Я всегда уклонялась от миссии «наставлять», никаких мастер-классов не даю и насчет научения писательству полностью согласна с Тонино Гуэррой. Впрочем, это таланту научить нельзя — ремеслу, каким-то очевидным его принципам научить можно, есть какие-то вроде бы принятые каноны. Но — проходит время, является растрепанный балбес с косячком марихуаны, и в его текстах все каноны летят к черту, и все неправильно, и все прекрасно!

— Можно провести такую параллель: как есть писатели и графоманы, так есть и читатели одаренные — а есть глухие, поверхностные потребители? Вы неоднократно говорили о даре быть читателем — что подразумевает наличие этого дара?

— О, да, да! Есть просто «читательские гении». В своей жизни встречала таких несколько раз. Когда в своем письме они рассказывают тебе о твоем романе столько и так, что просто хочется заснуть счастливым вечным сном над этим письмом. Это минуты, когда ты понимаешь, зачем взялся за перо и почему не бросаешь его в самые проклятые моменты жизни.

— Прислушиваются ли сегодня к писателю? Как сейчас соотносятся понятия «писатель» и «нравственность», «духовность»?

— Кто это из известных людей говорил: «При слове „духовность“ мне хочется стрелять»?.. И кто к кому обязан «прислушиваться»? Писателя нужно читать, если он талантливо пишет. Есть, разумеется, и среди нашей братии трибуны-главари, революцией мобилизованные и призванные. И жаждущие учить и учить «нравственности», чтобы к ним «прислушивались». Это вопрос темперамента, в том числе и общественного. Но это не ко мне, это — дальше по коридору.

— В разных окололитературных дискуссиях говорят о процессе глобализации в искусстве, потере культурной идентификации. Как вы считаете, национальные традиции живы? Будут ли сохранены?

— Понятия не имею. Мне кажется, корень любой идентификации — в родном языке, том единственном, на котором думаешь и пишешь. Павел Муратов написал свои пленительные «Письма об Италии» на русском языке. И кому мешает эта «глобалистская тема»? И что тут потеряно для национальной традиции?..

Источник — журнал «Eclectic»

Фотографии: Сергей Борисов; из личного архива Дины Рубинной