Юрий Юрченко: «Мой мучитель — сейчас герой Украины!»

Юрий Юрченко: «Мой мучитель сейчас герой Украины»

Писатель доброволец о том что заставило его поехать на Донбасс, почему война -это другой мир и о том как события в Новороссии отразились в его творчестве.

Юрий Юрченко — поэт, драматург, актер. Родился в 1955 году в Одесской пересыльной тюрьме. Детство и юность прошли на Колыме в таежном поселке.

После седьмого класса школы ушел работать в старательную артель, работал токарем на заводе в Магадане, докером на острове Шикотан, затем художником-оформителем и артистом Грузинского театра пантомимы.

В 1987 году Московский литературный институт им. А.М. Горького.

С 1979 года — публиковался в журналах, альманахах и антологиях «Юность», «Огонек», «Театр», «Литературная учеба», «Драматург», «Литературная Грузия» и других.

С середины 80-х годов пишет для театра. Издано семь книг стихов и пьес (стихи, переводы с грузинского, пьесы в стихах).

В театрах России, стран СНГ, Франции, Германии поставлено восемь пьес.

В 1990 году выехал в Германию, с 1992 года по настоящее время живет во Франции.

Окончил аспирантуру в Сорбонне (русский поэтический театр). На международном поэтическом турнире им. А. С. Пушкина в Лондоне (2004 г.) был назван публикой королем поэтов.

Автор выступал и выступает с авторскими вечерами и моноспектаклями по своим пьесам в Москве и других городах России и Украины, Грузии, Германии, Франции, Голландии, Швейцарии.

В июне 2014 года ушел добровольцем на Донбасс.

Ведущий-Анастасия Михайловская: — Здравствуйте, сегодня гость программы «Взгляд Новороссии» Юрий Юрченко. Здравствуйте, Юрий.

Юрий Юрченко: — Добрый день.

А.М.: — Расскажите, как вы оказались на войне, каким образом протекала ваша жизнь, и что вас привело к такому патриотическому укладу мысли?

Ю.Ю.: — Ответ достаточно прост и банален, невозможно было смотреть, как погибают дети, женщины. И еще добило, я уже много раз говорил, это Одесса. Ведь это они трагедией в Одессе мобилизовали всех добровольцев, на девяносто процентов. Они в этой одесской истории сами виноваты. Но когда это стало происходить в Славянске, символически Славянск — это наш исторический форпост России и от набегов и все, говорить, что это не у тебя? И бьют твоих соотечественников, убивают, таких же русских людей.

А.М.: — То есть вы понимаете, что это русский мир, и люди, которые проживают на территории Донецка, это русские люди.

Ю.Ю.: Да.

А.М.: — Вы знаете, я прожила в Донецке полгода, и очень часто разговаривая с донецкими ребятами, я услышала совершенно другое мнение, они говорят, что мы за двадцать лет очень сильно изменились, что мы уже не такие русские как вы, что у нас уже другие ценности. Конечно, не все придерживаются такого мнения, но очень многие, то есть внутри Донецка, ДНР, в ДНР я не была, поэтому не могу судить, мир русский тоже раскололся, мнения, так скажем, плавающие.

Ю.Ю.: — Это их мнения и это их проблемы. Я слушаю себя, и я не могу так. Мы приехали сюда, и мы решили, что мы другие уже русские. Я никогда не делил, где Украина, где Россия и мы выросли. Понятно, что наша родина — Советский Союз. И я родился на Украине, родина моей матери — это Донбасс. И если бы даже там мамы не было, и я родился бы не на Украине, я все равно был бы там, даже формально, потому что это решили без нас, нас не спросили, когда делили. А мы выросли, для нас была одинаковая Отчизна, что Киев, что Магадан. Если кто-то там решил, что он «другой русский» это его личные проблемы, там убивают наших людей, наших детей, наших родственников. Поэтому я приехал. И ты тут, ты поэт, ты пишешь стихи, пьесы, но в этот момент есть вещи, которые нужно забывать. Есть интеллигент, например, образованнейший человек Илья Оренбург, но есть момент, когда ты должен все то, что ты знаешь, но нужно объективно все отодвинуть, потому что патриотизм дело субъективное.

Как в любви к человеку, за что ты объективно любишь своего любимого человека? Также с Родиной, мы не объективны. Я субъективен и мне мой субъективизм дорог, я за него дорого заплатил. Когда Родина в опасности, надо меньше слушать эти объективности.

Как в этой передаче Познер сказал: «Чума на оба ваших дома», имея в виду украинскую ситуацию. Я завидую ему, он может так приподняться над ситуацией, но этим он себя выдает, это оба ваших дома, а не его, а для меня-то мой дом, и я не могу призывать чуму на оба этих дома. Для меня беда моя личная.

А.М.: — У меня была такая ситуация, я вам расскажу, когда мне принесли записную книжку украинского солдата. Он был шифровщиком, мне показали часть, где у него шифры идут для разведчиков, но я стала смотреть всю записную книжку, и вначале были написаны такие простые слова: «Заштопать штаны, купить молока маме, отвести сына в школу». Я после того, как прочитала его записную книжку, я даже не могла хранить ее в своей комнате, я жила в казарме, потому меня абсолютно перевернуло, что это мы, это такие же люди и то, что произошло с нами и то, что мы видим. Я вижу его, как шифровальщика, как фашиста, но другая его сторона — это обычный русский человек, который также заботиться о своей маме, о своем ребенке, и то, что его подняли на убийство себе подобного русского славянина, и мы идем туда убивать их. С этим конфликтом как вы соглашаетесь?

Ю.Ю.: — А я таких примеров много знаю про ребят украинцев, про бойцов нацгвардии. Я сижу шкафу железном, когда я в плену батальона «Донбасс» и слушаю, как охранник мой говорит со своей женой: «Ну что же ты, я уже не могу вернуться, мы же тогда поругались, я пошел к ребятам, а они собирались в батальон записываться, а я пришел тебе и говорю: «Я с ребятами ухожу на войну, ты сказала: «Да иди куда хочешь», вот я и пошел». Она говорит: «Да я же тебе не так сказала», он говорит «Все, у меня контракт на три года» и отцу своему звонит и говорит «Папа, да не, да ты шо, это у меня за стеной ремонт, какие пушки?».

И я понимаю, что это нормальный человек, который заботится о своих близких, о жене, об отце. И мотивы, он же говорит своей жене: «Я же не могу уйти, как же, у меня же ребята здесь останутся». И я понимаю, потому что вспоминаю, что у меня два назад, до того, как попал в плен, мне говорили, может уже хватит, давай оттуда, а я говорю: «Как же? Я же не могу этим ребятам сказать, ну все ребят вы тут оставайтесь, а я поехал в Париж, в Москву». Ведь немного нужно, чтобы сростись, один раз переспать с ним на земле, один раз пройти по чужой территории и один раз полежать под минометным обстрелом, чтобы уже понять, ты может ничего об этом человеке не знаешь, кроме позывного, но ты уже понимаешь, что не можешь уйти и оставить его.

И у него мотивы такие же, я понимаю, что в мирной жизни мы могли бы быть и друзьями, но сейчас он на стороне с фашистами. Я вижу, как он тут же, если и не участвует, но и не мешает. Когда издеваются над пленными, когда бьют ногами связанных людей, раздевают их, в тело штык втыкают связанным беззащитным людям. И тут, когда это соединить, то ты понимаешь ужас этой войны гражданской.

Когда ты видишь ее вот так, что это действительно братоубийственная война и эти нормальные люди, которые с университетским может образованием кто-то, хотя в этих батальонах много с «уголовным образованием» людей.

Но как только мы начинаем говорить, все, у него как пелена на глаза, тут уже Россия «в голове». И ты не понимаешь, и говоришь: «Вот у тебя десять пленных, скажи, где тут российские солдаты? Самый российский солдат, это я, со своим французским паспортом». Они же воюют, они же видят и они утверждают, что это Россия, это русские солдаты. Он приехал и даже если он не знал, что там происходит в действительности, очень быстро ты понимаешь, куда ты стреляешь и в кого. Тогда или нужно взбунтоваться против этого и у тебя будут неприятности, — может тебя расстреляют или посадят, или тогда как наркотик себе самому, и всем рассказывать, что ты тут воюешь с русской армией.

А.М.: — Чтобы было какое-то самооправдание?

Ю.Ю.: — Да.

А.М.: — Почему же тогда массы равняются не на героические примеры, а на примеры тихо отсидеться, авось пронесет, может быть со мной не случиться, авось не убьют? Ведь, когда берут в плен украинских солдат, в основном я видела ВСУ-шников, потому что «азовцев» сразу берут в плен, ни «Донбасс», ни «Азов», после всех этих историй с нашими замученными ребятами. Они как зомби, с ними невозможно разговаривать. У меня было такое ощущение, что я говорю с животными, потому что когда привозили гуманитарные грузы, они нам разгружали что-то, и я пыталась с ними заговорить, потому что я понимала, они уже месяц там или три внутри сидят. Они идут, у них обеденный перерыв, я подхожу, пытаюсь что-то у них спросить: «Как вы? Откуда?». Но мне в ответ мычат, я не видела ничего человеческого, причем они не избиты, они в прекрасной форме, они нормально одеты, не грязные. Изо дня в день я их вижу, они что-то разгружают, помогают, работают на подвозке, то есть они специальные рабочие, они не колхозники, они умеют обращаться с транспортом.

Ю.Ю.: — Вы знаете, вы сейчас сказали, как они выглядят, это моя боль и грусть, когда я смотрю, как в Донецке их показывают в госпитале, они лежат с аппаратом Илизарова.

А.М.: — Причем у наших солдат зачастую нет аппарата Илизарова.

Ю.Ю.: — Да. И с ними говорят: «Вы вернетесь — будете воевать?», а они: «Вы сейчас нас лечите, а мы еще посмотрим». И я вспоминаю себя, прошло уже девять, десятый месяц после того как я из плена вернулся, только что сделали четвертую операцию, я все время хожу, сюда пришел на костылях. И там близко ничего такого не было, какие там аппараты Илизарова, мало того они ноги, ребра мне там поломали, я попал здоровым человеком в плен.

А.М.: — То есть вам сломали ноги, ребра уже в плену?

Ю.Ю.: — Конечно, они мне ломали там, когда я был со связанными руками, причем ломал человек, который был профессиональный спортсмен двух метров ростом.

А.М.: — Он вам ломал ноги?

Ю.Ю.: — Руками, ногами, они били прикладами, ребра ногами. Руководил позывной «Семерка», Дмитрий Кулиш. Сейчас он герой Украины, его обменяли, он был под следствием за уголовные преступления, он попал в плен тоже. И когда меня освободили, сразу этой же ночью привезли и показали его, он лежал на носилках, я подумал, что он умирает, он говорил: «Я только вас хотел дождаться, попросить у вас прощения за все, что я сделал».

Я подумал, может, человек действительно умирает, говорю: «Если вы хотите прощения, оно у вас есть». Он протянул руку, я ее пожал. К этому отнеслись по-разному, говорили: «Зачем ты пожал?». Но я не мог, человек, которого может завтра не станет. Я сказал: «Лично за мою ногу и ребра у меня нет к вам чувства мести или злости». Лежащий человек протягивает тебе руку, и я ответил на этой рукопожатие.

Мне сказали: «Зачем? Он когда узнал, что ты освободился и сейчас будешь здесь, он сказал, что плохо себя чувствует и лег на эти носилки, чтобы не быть таким здоровым». Но вот этот человек избивал меня со связанными руками, человека в два или в три раза старше его и говорил, что не помнил, что у меня руки были связанные. Он говорил: «Если выживу, никогда оружия в руки не возьму. Зачем нам эта война? Смотрите, вы в гипсе, я на носилках, плохо себя чувствую, если выйду только — „гуманитаркой“ буду заниматься!»

А.М.: — Почему такая лживость, как вы думаете?

Ю.Ю.: — Сейчас его обменяли, с ним встречается Семенченко, он дает интервью, рассказывает бог знает что, говорит, что вернется, и не будет где-то там сидеть в блиндажах, он будет воевать, забыл про все свои истории, про «гуманитарку». Он избивал не только меня, этот герой Украины! Он садист. Он участвовал с другими нацгвардейцами Донбасса в издевательствах, даже говорить об этом нельзя.

А.М.: — Потому что это выше человеческого понимания.

Ю.Ю.: — Да. То, что они делали с нашими ребятами! Я сейчас не о себе, страшней, когда ты видишь и слышишь. Есть крик, который у меня на всю жизнь со мной. Эти крики, и их и наших, что они кричали те и другие, когда делали над нашими, это невозможно. Каждый день я слышу их.

Меня меняли на ночной дороге, обмен был «левый» такой, неофициальный, и до последнего момента не было понятно, что состоится он или нет, меня — мешок костей, на костылях обменяли на трех офицеров батальона «Донбасс», рослых, здоровых, упитанных ребят. Они мне на этой ночной дороге пожали мне руки, пожелали удачи. На следующий день, один из них, позывной «Артист», а фамилия его Чайковский, на пресс-конференции в Киеве сказал, что их троих обменяли на группу российских военнослужащих.

И сейчас «Семерка», этот лось здоровый, с двойным или тройным подбородком, двухметровый рассказывает, как его пытали, как его мучали, но он всего лишь на второй день после плена. Даже сами украинцы смеются: «Хорошо мучали, мы бы все хотели на этот курорт поехать». А я и через десять месяцев хожу на костылях и еще не знаю, сколько операций предстоит.

А.М.: — Вы знаете, ребята военные, когда мы говорили по поводу плена, они мне показали такую аптечку, в которой лежат две гранаты, то есть никто не хочет сдаваться в плен и все говорили, что если не дай бог ситуация с пленом, то только подорваться.

Ю.Ю.: — Я очень понимаю это, мало того, у меня же была возможность, дело в том, что в «Газели» в которой мы были, это была чужая, не моя машина. В тот день политотдельской машины не было, а я должен был старикам, которым обещал, привезти лекарство в Иловайск. Я повез их (лекарства), на попутках. И машина, в которую я подсел, сидело шесть молодых наших ополченцев. Я сидел с кинокамерой и пропустил момент, когда оторвался от камеры, у меня в одной руке была камера, а в другой «Макаров» (пистолет Макарова — прим. ред). Потому что мы только проехали страшную зону обстрела, машину прошило, ее обстреливали из автоматов, пулеметов и мы каким-то чудом выскочили. И после этого, когда расслабились все вдруг раз тишина, и машина стоит. Я отрываюсь от камеры и смотрю, что вокруг все пестро от желтых повязок и на нас больше двух десятков автоматов и пулеметов. И ребята эти молодые (ополченцы) были даже без «брони» (бронежилетов -прим.ред), стояли с опущенными руками, автоматы внизу. Меня было не видно, я сидел сзади, с «Макаровым». И у меня был шанс или туда, или сюда, понятно, что результат одинаковый. Единственный щелчок, скрип и все, разнесут машину в клочья, я понимал, что у меня право на один выстрел, и я знал, что в плен нельзя сдаваться. И вдруг я подумал об этих ребятах. Я-то поехал, для себя определил, что ты пожил, мне пятьдесят девять было, я пожил, мне не скучно, а как же эти?

А.М.: — Они поехали из-за вас туда?

Ю.Ю.: — Нет, они поехали по своим делам, случайно встретились, я к ним подсел в машину, они раненых собирать, им нужно было увезти «трехсотых» (раненых — прим. ред). И я все время думал, как же эти девятнадцатилетние, им же намного сложнее вдруг умереть. Я для себя действительно решил. И от меня зависило погибнут все или нет. Моя граната и мой пистолет. И вот выбор: этих шестерых ребят ты с собой унесешь сейчас или нет. И вот этот страшный момент, ты решаешь, я каждый день думаю об этом. Нет дня, чтобы я не подумал, правильно или неправильно я сделал. У меня оправдание может быть какое-то одно, этих ребят шестерых поменяли, они все в ополчении.

А.М.: — Их обменяли?

Ю.Ю.: — Других двоих убили, не тех, которые с нами были, расстреляли других.

А.М.: — Ребята местные или русские?

Ю.Ю.: — Они все русские из Харцизска, и их послали из двух постов забрать трехсотых. Вот вам граната, не всегда ей воспользуешься, если бы я выстрелил или туда, или сюда, то с собой бы этих ребят забрал.

А.М.: — Скажите, сейчас вы встанете на ноги, вы бы поехали туда опять?

Ю.Ю.: — Я писал недавно в фейсбуке, если Игорь Иванович Стрелков окажется там, я на этих костылях туда уйду, но то что сейчас там происходит, может я грех на душу беру, едут ребята, приезжают из Франции, туда рвутся, из России говорят: «Как туда?».

Когда сам ехал, кому мог тоже помогал, сейчас я не решаюсь проводить их туда, то что сейчас происходит там, мне повезло, я был в Славянске, мне есть с чем сравнивать, я видел войну при Стрелкове, я видел войну после. Это две разных войны, на эту войну я бы, я понимаю тех ребят, которые там, и я бы не случилось плена, ранения, если бы выжил, до этого времени я бы был там. Есть две разных ситуации, то что происходит наверху, во власти местной и то, что происходит в ополчении, этих людей ты не можешь бросить, чтобы там не менялось, ты уже с ними сросся.

А.М.: — Вы правильно говорите.

Ю.Ю.: — Я понимаю, что те, кто там, они уже не могут уехать.

А.М.: — Там ты как будто находишься в зазеркалье, понимаешь, что какой-то другой мир.

Ю.Ю.: — Я каждый день общаюсь со своими друзьями оттуда, я там одной ногой, одним ухом, я по-прежнему военкор, меня никто не увольнял, у меня и сейчас при себе удостоверение военкора ополчения. И у меня ощущение, что нас предали, что Новороссию предали. Я писал об этом, Новороссия, которую я сравниваю с Чапаем (В.И.Чапаев ком.див. Красной Армии во время Гражданской войны— прим.ред.). Выплыви Новороссия, доберись до берега! А мы понимаем, что ее топят. Гибель Новороссии — это начало гибели и большого, другого проекта, который называется Россия. Я вам говорю только свои субъективные ощущения, от того что там происходит, и я по-прежнему там. Нельзя, знаете, приехал, побегал там, и написать сочинение «Как я провел это лето».

А.М.: — Сейчас нас там русских не любят, они же так и говорят, вы нас сдали, вы нас предали.

Ю.Ю.: — Они говорят: «За что?».

А.М.: — Они говорят: «Вы наши оккупанты». На нас там смотрят теперь как на русских наемников. Когда мы с мужем разговаривали с местным населением, они говорят: «Вы русские наемники», а один наш друг говорит: «Вы не наемники, вы волонтёры, вам же никто не платит». И ведь действительно получается, что мы не наемники, а просто русские волонтеры.

Ю.Ю.: -Конечно, про что я говорю, там мы понимали, почему и за кого. А сейчас, когда ты готов пойти закрыть собой этих стариков, этих детей, но их-то подставляют эти перемирия, эти Минские договоры, когда людей «останавливают у Мариуполя», не дают им идти дальше. И я надеюсь, что есть какие-то мотивы, дипломатические, олигархические мотивы, но эти мотивы, и мотивы этих людей, сидящих в подвалах, и мотивы ополченцев, которые постоянно сидят на блокпостах, они никогда не пересекутся.

И эти мотивы, пока они там решатся, и решатся ли, а тут люди погибают, и они погибают по вине тех, кто растягивает эту войну предложениями о переговорах и прочими.

Причем обреченными, все же понимают, что с фашизмом договариваться нельзя, фашизм надо только добивать, все переговоры они воспринимают как слабость.

Я был на той стороне, когда происходило в Мариуполе. Я как раз проезжал по Мариуполю, я видел людей. Когда меня в госпиталь привезли, меня переодели в одежду нацгвардейца. Меня привезли на освидетельствование, на рентген, чтобы понять, что там происходит, в каком состоянии все там, передели в другую одежду и под другой фамилией меня регистрировали в больнице. Там я был, как Георгий Гиоргадзе на картах и снимках рентгеновских записан.

И местные люди, медсестры, думали, что я один из нацгвардейцев, и они мне говорили: «Ну что, думали нас на колени поставить?», они ненавидели меня.

А я радовался и говорил: «А что не поставили?», Они говорили: «Если вы нас так не любите — оставьте нас, дайте нам сами решать, с кем нам жить, с кем дружить».

И они ждали, они так ждали нас! Я видел этот пустой Мариуполь, тогда еще туда подвозили какие-то стройматериалы, чтобы укреплять, я видел растерянность нацгвардейцев, они восприняли разгром под Иловайском, как разгром армии, они были деморализованы, и вдруг останавливаются и просят и перемирии.

И они говорят: «Мы думали, что мы разгромлены, а нас просят о перемирии, так значит, они нас боятся, так мы их сейчас погоним и еще Крым возьмем». Это преступление, что там свершилось, но таких преступлений там море.

И теперь эти дети и люди погибшие! Если раньше я мог сказать, что кровь их на власти Киева, теперь не только на них. Теперь это и на нас лежит! На тех, кто отдавал приказы остановиться у Мариуполя, кто отдавал приказ сделать в Дебальцево этот коридор.

А.М.: — Сейчас война стала еще хуже, сейчас война договорная, то есть мы договариваемся, то есть Донецк с украинцами и работает артиллерия, но она работает не по целям, он просто отстреливается. Но при этом Широкино, постоянная мясорубка, где за это время погибло около ста, наверное, когда туда ввели этих «триста спартанцев», наверное, погибло около ста пятидесяти человек за это время.

Ю.Ю.: — Вы знаете, я вчера или позавчера на телевидении передачу какую-то телевизионную смотрел, и они говорили: «Ну да, убивают и те, стреляют не туда, и те. Они стреляют по военным точкам, могут попасть и куда-то». Год уже этой, истории. Сколько можно лгать? Два с половиной месяца осады Славянска, у них позиция идеальная, гора Карачун.

Как на ладони Славянск, мало того они знают Славянск, есть местные у них.

Они знают каждый камень, каждый миллиметр Славянска. Мы были в лучшей ситуации! Мне было стыдно перед местными жителями, там, где мы были на территории артиллерийского училища или на территории бывшего СБУ, где штаб был, где военные располагались, они прекрасно знали, но стреляли они, прекрасно все зная по больницам, по детским садам, по школам,

А.М.: — Спасибо!

Ю.Ю.: — Вам спасибо.

Ведущая — Анастасия Михайловская

Фото, видео, редакторская правка текста — Александр Фатеев