Луначарский — богостроитель

Начало здесь

Всю жизнь Луначарский находился под большим влиянием Богданова. Однако у него были и собственные, крайне своеобразные, идеи, не поняв которых, нам никогда не понять и сингулярности советского мифа. Прежде всего, это, конечно, утопия «богостроительства».

Новая земля и новое небо

Как известно, на кризис революционного движения 1905−08 годов часть русской интеллигенции ответила знаменитым сборником «Вехи» (1909), отходом от марксизма и «богоискательством».

Луначарский пошел другим путем. Споря с богоискателями, и, в частности, своим старым гимназическим приятелем Н. Бердяевым, Луначарский говорил: Бога не надо искать, поскольку никаких богов нет. Бога нужно построить. Это и есть настоящая и будущая задача человечества. А научный социализм — есть «пятая и последняя великая религия на земле, сформулированная иудейством…, подаренная титаном-евреем пролетариату и человечеству».

Свои идеи Луначарский изложил в вышедших в 1905-м и 1911-м г. двух томах книги «Религия и социализм».

 — Маркс был великим пророком, — говорил Луначарский. — Но он сказал только первые слова нового Откровения, сосредоточившись на экономике, поскольку таково было требование момента. Но мир — это бесконечное развитие, и теперь его ученикам предстоит шаг за шагом объять и «воцерковить» в социализм всю целокупность человеческого бытия: этику, эстетику, науку, культуру, искусство, образование и т. д.

Поскольку в основе мира лежат простые нейтральные элементы, бесконечно развивающиеся в физическом и психическом планах, то и наше знание о мире всегда относительно. Последующая эпоха непременно его разрушит и заменит другим, — продолжал Луначарский. — Значит, и социалистический идеал не может быть предметом знания, но лишь моментом веры, мечты и надежды. И сам социализм возможен лишь, как «новая религия».

«В надежде на победу, в стремлении, напряжении сил — новая религия. Мы вместе с aп. Павлом можем сказать: «Мы спасены в надежде».

Как видим, опираясь на философию Богданова (то есть, того же Авенариуса и Маха), из чистой науки и философских спекуляций, Луначарский творил настоящую религиозную поэзию.

Если философия Богданова (который, кстати, будучи ученым, а не поэтом, «богостроительства» не принял) снимала грани между психическим и физическим, телесным и душевным, то «богостроительство» снимало последнюю грань отчуждения — между реальностю и Мечтой. Все бытие — природа и человек, одушевленное и неодушевленное, прошлое и будущее — обращалось у Луначарского в одну великую Симфонию Бытия.

Социализм — это «свет светов, пламенное средоточение человеческих упований, величайшая поэзия, величайший энтузиазм, величайшая религия».

Религия, бог которой — само социалистическое человечество, власть Разума, коллективной воли. До сего дня человечество было отчуждено и разобщено, поклоняясь чуждым богам. Но с победой Социализма, оставляя позади индивидуализм капиталистов и безличность рабов, оставив всякое отчуждение и ограниченность, человечество устремится к своему триумфу в природе, к царству свободы. К идеальному обществу, где воцарятся всезнание, всеблаженство, всемогущество и всеобъемлющая, вечная жизнь.

Ведь «Богостроительство», в сущности, и есть строительство «любовного сожительства людей на земле», где человек человеку — бог, и где вместо прежнего Бога поклоняются великим ценностям-святыням: «великой надежде, великой мечте, великой цели». Так, ведомое пролетариатом-богоносцем, восходя от силы в силу, преодолевая, шаг за шагом, все свои разделения, Человечество, в конце концов, сольется с целой вселенной в единстве «вседуши» (всеединстве природы и духа). Само Человечество станет бессмертным Богом!

В этой грандиозной «религиозной поэзии» мы увидим немало общего с государством-церковью Достоевского, «Богочеловечеством» Вл. Соловьева, с одной стороны, и Сверхчеловеком Ницше (которого Луначарский весьма высоко ценил), с другой. Мы легко обнаружим здесь, также, важные коннотации с религией человечества Конта, народным социализмом Фихте, актуализмом Джентиле и другими утопическими проектами эпохи.

Но у «богостроительства» было, конечно, свое своеобразие, свое «лица необщее выраженье», своя «высокая тоска», которая нашла отклик в сердцах русских марксистов. Своей «религией социализма» Луначарский успел заразить Горького, Базарова и многих других.

В том же 1908-м году Горький посвятил богостроительству свою «Исповедь», которая завершалась настоящим мистическим откровением, подобным видениям Апоклипсиса:

Певец-богостроитель сидит, созерцая, у ночного озера, «неразрывно связанный душою с народом, владыкой и чудотворцем земли», как вдруг в нем начинает расти и «гореть единым огнем» чувство мистического единства с миром. И вот уже он обнимает всю землю любовью, и видит весь мир «подобным огненному потоку живых сил, бурно текущих к слиянию во единую силу»… Наступает утро, и певцу-богостроителю являются солнце «с другим лицом», и земля, преображенная этим новым солнцем. Причем, Земля является сперва «в цветном и пышном уборе осени», затем «в пространстве между звёзд» с величавыми очами-океанами, и, наконец, в виде полной чаши «ярко-красной, неустанно кипящей, живой крови человеческой». Наконец, является и сам владыка земли — «всесильный, бессмертный народ». И певец-богостроитель начинает свою молитву этому божественому все-народу: — Ты еси мой бог и творец всех богов, соткавший их из красот духа своего в труде и мятеже исканий твоих! — Да не будут миру бози инии разве тебе, ибо ты един бог, творяй чудеса! — Тако верую и исповедую!

… И — по сём возвращаюсь туда, где люди освобождают души ближних своих из плена тьмы и суеверий, собирают народ воедино, освещают пред ним тайное лицо его, помогают ему осознать силу воли своей, указывают людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела — всемирного богостроительства ради! (М. Горький «Исповедь»)

Интересно, что этому эсхатологическому видению «новой земли и нового неба» можно найти аналоги в древней русской книжности. Оно напоминает заключительные аккорды «Слова о небесных силах» Авраамия Смоленского, русского книжника 12 в. Автор этого древнего гностического текста, как и новейший богостроитель захвачен видением преображенной земли. Их обоих переполняет чисто русская жажда «искупления матери-земли». И оба они преисполнены чисто русским же восхищением и ликованием перед красотой ее нового лика.

Замечательна эта преемственность! Не менее любопытны и открытия, которые делают новейшие исследователи творчества русских богостроителей. Такова, например, попытка усмотреть в богостроительском откровении Горького прообраз советского герба. Действительно, солнце, земной шар с «очами-океанами», вписанный в символический круг, напоминающий чашу, звезда, наконец, образ безсмертного народа в виде многоязыкой надписи «пролетарии всех стран, соединяйтесь»… Если и есть в этом некоторое преувеличение, все же, согласимся, заманчиво увидеть все эти проявления Русского духа, сквозь все протяжение Истории, как бы в едином мистическом потоке.

Но, понятно, что у реального Ленина эти «заигрывания с религией» вызвали вполне ожидаемый приступ ярости: «…всякий боженька есть труположство — будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька», — вот лишь один из не самых жестких откликов Ильича на утопию богостроителей.

Школа на Капри, созданная богостроителями, была закрыта. Базаров и другие, соблазненные Луначарским сектанты, вылетели из партии. Сам Луначарский и Горький также надолго оказались на далеких внешних орбитах.

Лишь перед октябрьским переворотом 1917-го, присягнув на верность вождю, Луначарский вернулся в партию, и, после победы большевиков, занял должность народного комиссара просвещения.

Борьба за культуру

Хотя вопрос культуры и не входил в первейший круг ленинских забот, человек, подобный Луначарскому, оказался большевикам полезен. Он стал настоящим мостом, связавшим эту герметичную эсхатологическую секту с мировой культурной элитой. Луначарский лично знал многих европейских писателей, владел главными европейскими языками. Одним словом, в плане пиара, это была настоящая находка.

Да и лично, Ильич был вполне респектабельным буржуа с традиционными вкусами: романтическая «Лунная соната», лирика Некрасова, «Фауст» Гете… Зубодробительные футуристы были ему эстетически чужды. Так что, на деятельность Луначарского, и скоро вновь примкнувшего к нему Богданова Ильич мог смотреть сквозь пальцы. В самой же партийной верхушке Анатолия Васильича кликали «блаженным Онотолием», что также говорит о многом.

Но чем менее всерьез к Луначарскому относились, тем более свободы у него было в реализации своих проектов.

На посту главы Наркомпроса Луначарский, с одной стороны, стремился утверждать творческую свободу разных направлений в искусстве, с другой — требовал развитие этой свободы в нужном ему направлении.

Так, в рамках Пролеткульта Луначарский и Богданов принципиально отказались от идеи «творческих планов». Но всякие попытки культурного террора или обструкции ими немедленно пресекались.

Вот лишь два характерных примера.

В 1918-м на выпад Маяковского «Пушкина — к стенке» в партийной газете Луначарский отвечает резкой статьей: «…мы не можем позволить, чтобы официальный орган нашего же Комиссариата изображал все художественное достояние от Адама до Маяковского кучей хлама, подлежащей разрушению».

В 1926-м, на апологию механизации и технократии в журнале «Народный учитель» (у искусства нет никакого будущего, «наша ставка сделана на машину», «мы должны стать новой Америкой, минус капитализм»), Луначарский гневно отвечает: «мы не должны обольщаться машинопоклонством. Центр жизни мы видим в самом человеке, в его свободе, в его счастье. Отсюда нашей определенной задачей должно быть уже и сейчас — внедрять насколько только можно глубоко гуманизирующий, глубоко человеческий элемент в культуру. А элемент этот глубже всего выражается в искусстве».

Одновременно, Луначарский уже в 1918-м (то есть, в самый разгар веры в мировую революцию, в которой должна сгореть вся, предшествующая новым мессиям, цивилизация), предпринимает выпуск собраний сочинений русских классиков: Кольцова, Крылова, Жуковского, Чехова, Салтыкова-Щедрина, Чернышевского, Успенского, Ключевского; Л. Толстого, Гончарова, Гоголя, Достоевского, Некрасова и т. д., общим тиражем около 6 млн. книг.

Будучи большим почитателем Толстого и Пушкина, Луначарский проводит планомерную, шаг за шагом подготовку их «прославления»: проведение конференций и учреждение праздничных дат, десятки важных статей…

Другое важнейшее направление его работы — разработка концепции советского образования. Благодаря Луначарскому, многие традиции старого российского образования были сохранены. Идеи тотально политизировать школьную программу, не без его помощи, провалились, и преподавание в 20-е годы продолжалось, в основном, по старым «игнатьевским» программам.

Но до конца жизни Луначарский не оставлял и своих богостроительских утопий. В 1925-м г., сразу после смерти Ленина, он попытался некоторые из своих идей оправдать и «воцерковить» в официальной советской системе, переиздав тщательно переработанные главы «Религии и социализма» в книге «От Спинозы до Маркса». Но снова потерпел неудачу.

В 1931 г., за два года до смерти, ему пришлось даже написать покаянное письмо, в котором, каясь перед партией во всех своих прошлых заблуждениях, он объяснял их желанием преподать марксизм неграмотным крестьянам (то есть сводил «богостроительство» к чистой педагогике).

Конечно, дело было в другом. Марксизм, как теория, претендующая на чистую научность, пренебрегал этикой и эстетикой — вещами, слишком важными для русского человека. Русское сердце живет и вдохновляется всеединством, верой в преображение мира. Горький, со своим иступленным восхищением перед преображенной матерью-землей и ее «пролетариатом-богоносцем», касался глубочайших струн Русской души, которые навсегда останутся закрыты перед мертвой теорией Маркса. Это ясно видел Луначарский. Он верил в свою звезду, своего коллективного бога-сверхчеловека, подобного «мосту, ведущему в эдем будущего». Это была песнь его души, и, разумеется, он не мог от нее отказаться.

Но кому и зачем потребовалось его покаяние? Вероятно, Сталин желал, чтобы на деятельности и обширном творческом наследии Луначарского не стояло клейма еретика. Покаяние должно было очистить Луначарского перед партией, ввести его в сонм чистых марксистов. Можно, также, предположить, что покаяние Луначарского потребовалось Сталину, чтобы легитимировать свою собственную версию «религии социализма», очистив ее от ненужных реминисценций.

Во время написания этого письма, Луначарский уже не был наркомом просвещения. Еще в 1929-м, в процессе перехода к «великому перелому», Сталин назначил на эту стратегическую должность (где уже не могло быть места поэтической эклектике «блаженного Онотоля») военного Бубнова.

Но Луначарский не остался не у дел, ему было поручено не менее важное дело. В это время при АН СССР, на базе Пушкинского Дома, создается Институт русской литературы (ИРЛИ), в задачи которого входит изучение Русской литературы 18−19 веков (а также древнерусской литературы). Луначарский становится первым директором этого института, в рамках которого начинает подготовку издания первого в Советской России полного собрания сочинений Пушкина.

Это академическое издание вышло в 1933-м г., оно было снабжено серьезным научным аппаратом и открывалось фундаментальной статьей самого Луначарского. Целью издания было доказать «социалистическую ориентацию» поэта. Таким образом, было подготовлено прославление Пушкина в чине «социалистического святого», которое и состоялось в 1937-м, в год столетнего юбилея гибели поэта, отмеченного в СССР с феноменальным, доселе еще небывалым, размахом.

Но сам Луначарский до этого не дожил. Он умер в 1933-м, лишь на пять лет пережив Богданова.

Раздвоение сознания

Пора подвести некоторые итоги. Что же удалось совершить Богданову и Луначарскому на их нелегком и неоднозначном поприще?

Как мы уже говорили, ортодоксальный марксизм пренебрегал культурой, назначив ей роль надстройки над экономическим базисом. Но, что бы не говорили марксистские догмы, именно «политическая культура» является основой стабильности любого общества. Всякая власть стоит на фундаменте культурного мифа. Это прекрасно понимали Богданов и Луначарский.

Несколько позднее, тоже самое повторил и развил Грамши.

Грамши утверждал, что группа, намеревающаяся захватить «царство власти» должна прежде всего разработать «образ культуры», создать новую картину мира с особой шкалой ценности, и, более того, укоренить новые идеалы в массовой культуре, сцементировав ими народные силы так, чтобы «социальные перемены в нужном русле не затухали».

Именно это, на практике, и пытались осуществить Богданов и Луначарский. И именно их усилиями камень культуры, отвергнутый марксизмом, оказался положен во главу угла советского бытия. Мифология Революции и Гражданской войны, советские праздники и демонстрации, культы «самого человечного человека» Ленина, и «всечеловека» Пушкина, «социалистический реализм», монументальная пропаганда — все это, во многом, их разработки.

И это только первый, надводный слой. Система воспитания личности, вся квази-религиозная атмосфера, наполнявшая СССР — уровень еще гораздо более интересный и важный.

И еще один важный момент. Стремясь утвердить в центре советского бытия идею культуры, Богданов и Луначарский занимались, в сущности, разработкой национальной идеи. Конечно, сами они вряд ли согласились бы с таким утверждением. Их пленял идеал «всединства». Они грезили теми вершинами, на которых всякое национальное лицо растворяется во свете преображения, свете всечеловечности. Это так. Но, чтобы не утверждал марксизм, всякая культура растет из национальных корней. И, даже преображенная светом всечеловечности на своих гениальных вершинах, она не теряет «лица необщего выраженья» народа, который ее создал. Лучший пример тому — тот же Пушкин.

Понятно, однако, что, в рамках советской системы все это не могло быть проговорено сколько-нибудь внятно. Даже о центральном месте культуры, объявленной марксизмом «надстройкой», говорить было невозможно. Понятие же «национальной идеи» вообще, было слишком эзотерическим предметом знания (точнее, — недопустимой ересью). И если все это существовало в реальности, то лишь потому, что было проведено в официальную действительность несколько контрабандным путем, в замаскированном виде. Но именно потому — осталось вне всякой научной рефлексии.

Контуженное «диаматом» сознание советского человека, вынужденное окормляться идиотическими законами «перехода количества в качество» и тому подобной дикостью, не понимало собственной природы, не имело возможности осмыслить себя.

Скажем по-другому. В центре советского бытия (советского культурного мифа) стояла де-факто фигура Пушкина. Пушкин, согласно меткой советской поговорке, «работал за всех», вкалывая с утра до ночи, отвечая за просвещение окраин и народных масс, удержание сотен советских народов в едином культурном пространстве, воспитание нового человека и т. д. и т. п. Официальная же идеология утверждала, что в центре стоит Маркс. В этом шизофреническом раздвоении сознания советское общество вынуждено существовало десятилетиями. Пока, наконец, его не постигло вполне закономерный крах.

В страну не дураков, а гениев

В заключение несколько слов о том «новом человеке», создание которого советское общество объявило своей важнейшей целью.

Идеал «нового человека» был описан Луначарским в рамках созданной им методологии советского образования. Кто такой этот новый человек? Это, прежде всего, человек, преодолевший классовое расслоение и отчуждение. Это, далее, «самый человечный человек» (поскольку в социализме просвещение впервые становится не классовым, а человеческим). Это, наконец, человек цельный и всеобъемлющий (преодолевший всякую специализацию), всесторонне развитый и обретший себя в единстве общности (космоса). Именно такому Новому человеку будет дано шагнуть из «царства необходимости» в «царство свободы» — утверждал Луначарский.

Что же касается «царства свободы», то оно понималось в духе все того же (разумеется), богостроительства (тщательно, разумеется, замаскированного).

В «Воспитании нового человека» Луначарский писал: Царство свободы есть некое коллективное единство, синергия человеческих воль, в которой разные воли способны действовать как один «согласованный пучок энергий». Такому единству, такому сверхмощному пучку энергий, возможно, уже «ничто не в состоянии будет противостоять, даже стихийные законы природы».

Да, перед нами все тот же пафос коллективного сверхчеловека, человечества-бога, обращающего всю вселенную в свою «церковь», и устремленного к звезде бесконечного познания.

Таким и сформировался, в конце концов, культурный миф СССР. Таким я, во всяком случае, запомнил его на границе 70−80-хх: «Кодекс строителя коммунизма», монумент «Покорителям Космоса», утопическая научная фантастика (прежде всего, конечно, Ефремов), и другие, подобные этим символы эпохи, лучшие ее памятники.

Каждый человек в коммунистическом будущем должен стать гением, подобным Пушкину и «самому человечному человеку» Ленину — вот, говоря совсем кратко, квинтэссенция советского мифа.

(Понятно, при этом, что Ленин здесь — персонаж совершенно мифологический, в то время как Пушкин — более-менее реальный, и даже пророческий, «русский человек в развитии, каким он, возможно, явится через 200 лет» — по слову Гоголя).

И когда популярный певец в момент крушения советского мира мечтал вернуться «в страну не дураков, а гениев», — это звучало высокой тоской по гибнущему Мифу, тоской, на которую откликалась вся страна, как один человек.

И когда сейчас, вышедшие из советской действительности, поколения испытывают ностальгию по тому времени, это, конечно, ностальгия не по пустым прилавкам, серым фасадам, унифицированному быту. Это ностальгия по мечте об этической максиме, о грядущей «эре милосердия» и вселенской любви, ностальгия по тому духу общности и единства, по той лучезарной звезде идеала, свет которой был разлит в этом мире, озаряя его унылые будни, вопреки всякой очевидности.