Между прозябанием и радикализацией: Как трансформируется российский протест

Российские либералы — люди радикальные. Вот, допустим, политолог Валерий Соловей все пугает тем, что в 2021 году страна рухнет в объятия политического кризиса с элементами гражданской войны, который закончится падением «путинского режима». А экономист Вячеслав Иноземцев, наоборот, придерживается полярной точки зрения.

«Прозябание в условиях бездарного авторитаризма — скорее естественное для России состояние, чем исключение из правила, и я убежден (хотя лично меня это очень расстраивает), что оно может продолжаться очень долго», — так он ответил в своей еженедельной колонке на телеграм-канале «Кремлевский безБашенник» всем тем, кто рассуждает об «упадке» существующего в России режима в связи с «протестами в Хабаровске, кризисом авторитарной модели в Белоруссии, экономическими проблемами, коррупцией и пандемией», что служит «подтверждением близости перемен».

Надо отдать должное, в своей аргументации Иноземцев во многом прав. Да, «в России исторически силен пиетет к „государству“, которое слишком сильно ассоциируется с „властью“», «население инстинктивно доверяет государству и дальше кормить себя „с ложечки“», «политическая система сегодня практически окончательно убила все „живое“, превратившись в отлаженный механизм отрицательного отбора» и проч. Все это верно, причем настолько, что давно уже стало общим местом. Аксиомой. Константой. И вот в этом-то и видится главная проблема такого подхода, ибо жизнь движется и меняется, незаметно отходя от тех границ, которые и накладывают такие общие места.

И на основе общих мест делать какие-то масштабные выводы — это как-то, согласитесь, несерьезно. Тем не менее Иноземцев со всей серьезностью резюмирует: «Все это говорит, скорее, о том, что Кремль, допуская те же хабаровские протесты, воспринимает их как „выпуск пара“, полезный в преддверии „закручивания гаек“». И вот тут уже остается лишь развести руками, ибо этот вывод бьется с реальностью лишь на, скажем помягче, кухонном уровне.

Начнем с того, если взять хабаровский протест, то Кремлю ничего другого не оставалось, как делать вид, что он дает санкцию на «выпуск пара». Ибо что он мог еще предпринять? Устроить жесткое винтилово всех и вся? Да, он это и сделал, что касается других регионов, использовав «повод» на полную катушку: так, координатор «Левого фронта» Сергей Удальцов был арестован на 10 суток при том, что даже не присутствовал на крошечном митинге! Вот реакция системы, привычная и уже не раз опробованная. Однако ж в Хабаровске мы видим иную картину.

Во-первых, это даже не столько высокая массовость протеста, хотя для Хабаровска несколько десятков тысяч человек — это немало, сколько потенциальная поддержка населением повестки. Учитывая высокий рейтинг экс-губернатора Сергея Фургала (где-то в пределах 70−80%), в случае жесткого подавления протеста на улицы может выйти куда больше народа, причем уже не на мирные шествия/митинги. И что делать Кремлю, вводить войска? Это уже гражданская война получается. И при таком раскладе, думается, митинги в Москве, Питере и других крупных городах собирали бы не по нескольку сотен, а как минимум по несколько тысяч, а то и десятков разгневанных людей. А к такому сценарию Кремль не готов, в особенности, на фоне, пусть и скрытого от глаз общественности, но неумолимо идущего трансфера власти. На выхлопе такой жесткий вариант мог бы привести к очень нехорошим последствиям — вплоть до развала страны, о котором Иноземцев тайно вздыхает: «Распада страны тоже не предвидится», — грустно констатирует он.

Во-вторых, еще не свойственная российской реальности децентрализация протеста. «Уникальность хабаровского кейса в том, что в этих протестах Кремль не видит противника. Внесистемная оппозиция, хотя и пытается пристроиться, солидаризироваться с протестом, но в действительности играет второстепенные роли. Главным зачинщиком Москва называла бывшую команду Фургала, администрацию Хабаровского края, но и она в действительности играла неоднозначную роль — далеко не все в окружении арестованного губернатора были согласны с разумностью попыток провоцировать и стимулировать акции, учитывая, что это станет скорее фактором риска для дальнейшего развития уголовного дела уже бывшего губернатора. <…> Но с приездом Дегтярева никакой организационной роли администрация края уже играть не могла, однако митинги продолжаются. Кто теперь кремлевский противник? Можно, конечно, ссылаться на стандартные заявления Пескова/Дегтярева/Трутнева про приезжих и квазиоппозицию, но, кажется, и они понимают, насколько несерьезно это выглядит», — совершенно справедливо отмечает политолог Татьяна Становая.

В-третьих, хабаровский протест — живой (а, следовательно, непредсказуемый), о чем свидетельствует его эволюция: «Например, вчера (2 июля — прим. авт.), впервые за 23 дня, никто не вышел на улицы, уступив место празднующим день ВДВ, а накануне число протестующих снизилось с 50 до 5 тысяч человек. Значит ли это, что с недовольством покончено? Скорее всего — нет. Стихийное недовольство постепенно перерастает в политическое противостояние», — резонно полагает директор Центра развития региональной политики Илья Гращенков.

По его мнению, «на эволюцию указывает и ряд культурно-политических практик, воспринятых протестующими», в частности, «оформление особой политической идентичности, общности хабаровчан», генерация «политических требований, на основе которых стали появляться и локальные движения вроде „Голоса Дальнего Востока“», а также зачатки «собственной системы коммуникации и мифологии». «Появление выдуманного „депутата“ Наливкина, образ „губернатора-банщика“, все это часть одной семиотической системы. Как и уступка города для празднования дня ВДВ — яркий пример взаимодействие с армией и флотом, как субъектами протеста», — поясняет Гращенков последний тезис.

Все это говорит о том, что протест в России претерпевает качественное изменение, приобретая новую, уникальную форму, плохо соотносящуюся с предыдущими. И если даже Хабаровск на радость Кремлю со временем затихнет — это ничего не изменит: Фургал был не более чем поводом, причины были иными, прежде всего, экономическое положение, потом — политическое бесправие, которое неизменно всплывает в любом авторитарном обществе, а следом — социальная в виде противопоставления Москве. И это — повсеместно. Поэтому ничто не говорит о том, что с «фургаловским кейсом» протест канет в Лету.

Протест будет жить, но не так, как это видится тому же Иноземцеву, который, в принципе, вообще отказывает российскому народу в надежде на изменение, оставляя ему лишь «прозябание». Похожим образом дело обстоит и с прогнозами Соловья: надежд на то, что режим падет уже в ближайшее время — мало. У системы еще довольно большой запас прочности (пример с Северной Кореей или Венесуэлой, надо полагать, сильно греет души «кремлевцев»).

Но при этом нельзя отрицать, что определенные изменения и трансформации внутри российского общества происходят. Это — уже непреложный факт (что, кстати говоря, подтверждает и социология: в частности, тот же запрос на перемены, который стал доминировать среди настроений россиян). И уже очень скоро Кремль не сможет эти изменения игнорировать. И «закручивание гаек» в этом случае окажет поистине медвежью услугу.

Поэтому новый общественный договор (а не тот, который власть якобы заключила с народом в виде неконституционного обновления Конституции) — он неизбежен. Но, увы, не сегодня и не завтра. По-видимому, ближе к 2024 году, когда эти изменения уже войдут в силу и, что называется, заявят о себе «во весь голос». Иначе — да, режиму, если он не прислушается, уже ничего не поможет и ничто его не спасет. Просто потому, что сама идея консервации — она противна жизни, противоестественна. И чем раньше в Кремле поймут эту прописную истину, тем лучше. Для всех.