Вирус подражания

Имитация внешних форм жизни той или иной страны не является на нынешнем историческом отрезке чем-то уникальным для России. Это стародавняя болезнь российской интеллигенции.

Началась она ещё тогда, когда в нашей стране возник слой достаточно образованных людей. Первыми такими носителями обширных гуманитарных знаний оказались церковники, поддержавшие реформу патриарха Никона в XVII веке. Несогласные с переходом на греческий образец церковной службы священнослужители ушли в оппозицию. Так произошел «раскол» — событие, коренным образом изменившее траекторию русской истории. Вполне вероятно, что, будучи наслышанным о перекройке духовной жизни народа в эпоху правления своего отца, Петр Алексеевич ещё в юные годы задумал свои реформы, внесшие множество противоречий в естественное развитие страны.

Затем была эра преклонения перед Францией. «Ах! Франция! Нет в мире лучше края! /Решили две княжны, сестрицы, повторяя/Урок, который им из детства натвержен» — примерно так, устами героев Грибоедова можно охарактеризовать настрой российской богемы. В широкие массы, представленные крестьянством, эта франкомания не проникла — сказывалось отчуждение в объеме потребляемых благ, социальном статусе и образовании. Да и частной собственностью труженики земли не обладали — даже во время отмены крепостного права царь Александр II побоялся пойти на этот, с точки зрения окружавшей его аристократии, радикальный и неприемлемый шаг. Но к концу XIX века франкомания выдохлась.

Затем наступил черёд германофилов. Поначалу эта волна захватила консервативные круги и царскую семью, всё больше связывающую себя узами с немецкими княжескими династиями, но с появлением теории Маркса впиталась и революционными кружками. Торжествовавшие в октябре 1917 года большевики были вскормлены западной, в частности, немецкой социально-политической мыслью и представляли собой абсолютно европейское идейное и политическое течение. Но с приходом к власти в Германии Гитлера, германофильские настроения среди советских элит быстро улетучились.

В 90-е годы наступил момент, когда уже США для российской интеллигенции выступили образцом свободы и демократии. В стране звучала песня «American Boy», а российские правые пытались быть похожими на американских республиканцев. После 2003 года, им, тем не менее, попасть в парламент не удавалось, а граждане России переставали верить в то, что США теперь друзья России. Американофилия исчезла также быстро, как и появилась.

Не избежали иностранных маний и нынешние российские оппозиционеры. Украинофилия стала поверхностным, неискренним, но весьма важным и, по сути, ключевым свойством их современного состояния. Начало этому было положено ещё в 2004 году оранжевым Майданом. Флаги цвета апельсина, карнавальные политические шествия и флеш-мобы, риторика о свободе и демократии с тех пор стали неотъемлемыми атрибутами некоторой части оппозиции, преимущественно либеральной. Многие с этим мирились, так как не видели ничего опасного в ритуальной игре с символами бескровной и безобидной киевской революции, весело и задорно оттеснившей и Кучму, и Януковича от власти в Украине.

Затем наступил новый Майдан — уже не оранжевый, а желто-голубой с грозными вкраплениями черно-красного, невероятно боевой и агрессивный, в отличие от первого. Сожженные покрышки, дубинки, щиты, «коктейли Молотова», травматические пистолеты, «тризубы» на стягах — вот атрибуты новой революции. Энергия и пассионарность бьют через край, архаика в виде факельных шествий возрождается посреди современных городских пейзажей, а песня «Никогда мы не будем братьями» вместо «Разом нас багато» становится гимном второй революции.

Большинство жители России не могут симпатизировать тому, что породил Майдан — борьбе с русской культурой и языком, разрушению памятников героям Великой Отечественной войны и фигурам царской России. Но вместо того, чтобы адаптироваться к национальной специфике нашей страны, оппозиционеры стали слепо копировать всё украинское.

Для начала — украинские национальные цвета в любой атрибутике — флагах, лентах, баннерах.

Затем поменялись лозунги. Абсурдно слышать от либерального политика со сцены приветствие боевиков Украинской повстанческой армии Степана Бандеры «Слава Украине! Героям слава!» после того, как на протяжении нескольких лет человек говорил о недопустимости любого национализма, и, в первую очередь, русского.

Затем в ход пошёл и остальной жаргон киевских революционеров: «Майдан», «Даёшь люстрацию», «Герои не умирают», «Небесная сотня», «Русский правый сектор» и прочее. Воспринимать это всё иначе, как попытку вызова историческому бытию России и её народа, невозможно. Ведь были и у нас Минин и Пожарский, вечевые сходы, Новгородская и Псковская республики, традиции вольного казачества, но иррациональный и чужеродный «Майдан» затмил всё подлинно национальное.

Но утверждение самих себя в качестве субстанциально «иных» обрекает часть нашей оппозиции на радикальное отторжение остальной Россией. Такие «иные» перестают восприниматься как просто, пусть и антивластная, альтернатива. Теперь для большинства это совершенно иной народ, иная культура.

Мне возразят, что украинцы — это наши славянские братья, и их нельзя сравнивать с французами, немцами и американцами. Да, украинцы долгое время были ветвью русского народа, но, начиная с XIX века, в их культурной сфере стали проходить необратимые изменения, ускорившиеся после распада СССР и противопоставившие наши народы примерно так же, как хорватов-сербам в единой Югославии. Вражда среди родственных народов порой оказывается ожесточённее той, что идёт между дальними странами и культурами.

Но всё-таки мне кажется, что всё это временно. Даже большевики в 1930-е годы вспомнили, что есть русская культура и русская история, а не только Маркс и Энгельс с Розой Люксембург. Пройдет время, и бывшие украинофилы будут с румянцем стыда на щеках вспоминать, как им приходилось испытывать «радостное чувство освобождения» в то время, когда радикалы сжигали людей в Одессе, а в Донбассе шла война, унося с собой жизни тысяч мирных людей.

Фото: Илья Питалев/ ТАСС