Кох — «антимусор»

В последние годы проявился довольно занятный социальный тип — бывший, как правило, государственный служащий, чья карьера пришлась на 90-е, сегодня — устный мемуарист, эдакая душа кофеен и загородных турбаз.

Правда, властное прошлое для таких рассказчиков — лишь фон, основное содержание их баек я в свое время терминологически определил как «краеведческий шансон».

Только встрянь в разговор: обрушат на собеседника целых ворох былых раскладов, разборов, имен и кличек. Бригадиров, быков и воров, чьи кости давно сгнили в земле, а надгробные плиты представляют интерес скорее для кладбищенских туристов, чем для былых сослуживцев. Впрочем, и сослуживцы-то, в большинстве — рядом лежат.

Я слушаю всю эту «мурку» не по первому, и даже не по пятому разу, но стараюсь не прерывать — человек самовыражается, исполняет социальную роль; не жалко. Да и продуктивно — в плане сохранения предания.

Один реальный, а не застольный авторитет, тоже уже покойный, недоумевал:

— Ну ладно, я с малолетства в этом кружусь… У меня и вариантов-то не было… А эти-то чего? Нормальной жизни мало?

Это присказка. Сказка же в бранчливой переписке писателя Захара Прилепина с бывшим вице-премьером российского правительства, а ныне бизнесменом и тоже литератором Альфредом Кохом.

Суть эпистолярия не так принципиальна: Захар опубликовал некролог Валерии Ильиничне Новодворской; Кох, который полагает себя близким другом покойницы, сварливо поймал Прилепина на якобы неточности и обвинил в безграмотности. Автор «Обители» ответил довольно жестко, но корректно. Кох на это разразился и вовсе малохудожественной бранью, не озадачиваясь правописанием.

На самом деле, Альфред Рейнгольдович — литератор талантливый. С тонким стилистическим слухом, мастер инверсий и парадоксов — в стиле если не Василия Розанова, то Дмитрия Галковского. Однако — не мной замечено — когда столь продвинутые стилисты ввергаются в неопрятный «личняк» и страстно желают обругать кого - получается плохо. Натужно и неубедительно — так выглядит вдруг матерящийся школьный тихоня, который пытается таким образом понравиться дворовой шпане и произвести впечатление на девочек.

Но это бы ладно; интересно не то, что Кох обзывается, а как специфически он это делает. «Мусорок из Нижнего», «Покедова, легавый» — намек на ОМОНовскую службу Прилепина, в т. ч., надо полагать, и в горячих точках. Не было бы стилистически избыточным и продолжение ряда: «Пасть завали!». «Чё зепаешь, ща шнифты погашу». «Менты нам не кенты» и пр.

Экс-вице-премьер явно скромничает: «я кандидат наук, кибернетик, всю дорогу в библиотеках сидел, жизни не видел…». Бэкграунд Коха известен и разнообразен, были там и уголовные дела, и месяцы под следствием, если не «жизнь моя блатная, злая жизнь моя», то и не труды-дни скромнейшего ботаника. Слово, однако, найдено именно Кохом — и вот уже в соответствующих ветках фейсбука, в комментариях на прилепинском ЖЖ афоризмами типа «мусор — это навсегда» радуют нас люди, которые, надо полагать, и в пионерлагере-то не все были. Тюрьму видели на картинках в «Графе Монте-Кристо», а слово «мусор» в известном значении услышали в популярной телесерии «Место встречи изменить нельзя». Повторяли же пройденное, просматривая по многу раз, втайне от домашних, ютубовский ролик «Хоп, мусорок» группы «Воровайки».

Либерализм Альфреда Коха — он тоже не канонический, прослоен теоретическими и художественными ересями. Но поклонники и единомышленники давно откалибровали Коха в качестве эталонного русского либерала — поэтому в письме, имеющем стилистические признаки арестантской малявы, мы имеем дело не только с индивидуальным и эмоциональным мессиджем. Тут некоторые — довольно забавные — мировоззренческие черты целой социальной группы.

Только говорить надо не о сознании, а скорее, подсознании.

С чего бы государственный служащий, пусть бывший, столь антагонистически настроен к другим государевым людям? Коллегам, в общем-то. А, надо думать, Кох знает в себе каплю, по выражению Варлама Шаламова, «жульнической крови». В воровской иерархии он, конечно, никакой не вор, а, скорее, «порченый фраер», «порчак», который мыслит, однако, категориями воровского мира. Согласно которым, его работа в высших эшелонах власти, «реформы», «приватизация», «управление имуществом» — это никакая, конечно, не госслужба, но лихой и счастливый поворот блатной карьеры, крупнейшая афера, грандиозный «скок», апофеоз фармазонщины.

Самый радикальный реформатор, который, тем не менее, соотносит свою деятельность с интересами государства и традиционного общества, едва ли будет оценивать собственное «по плодам узнаете» на таком вот градусе блатной истерики:

«Да это верно, что я твою страну разломал и раскурочил. Это так и есть. Я это сделал и этим горжусь. И рад что хоть двадцать лет, а этой рожи поганой — эсэсэсэрии зас… я не видел и мир хоть дух перевел и люди отдохнули. И ты в том числе» (Орфография и пунктуация первоисточника).

Я, собственно, Коха здесь в реальном казнокрадстве и мошенничестве «в особо крупных» не обвиняю. И веду речь не о классической коррупции, но идеологической. Когда призыв на госслужбу воспринимается как участие в пиратской экспедиции, с сопутствующим азартом, узкосословными «понятиями», «обычаями» т. н. «военной демократии». «А десятая не прихоть — а профессия моя».

Альфред Кох, кстати, недурно знает вопрос: в «Ящиках водки» мы найдем остроумные рассуждения о русской воровской традиции — как своеобразном смешении этой самой военно-казачьей демократии и криминала, о сицилийских кланах и донах, и пр.

Но есть еще одно объяснение странной для либералов позиции. Точнее, позы. Они ведь — как бы ни стучали себя в груди, называясь снобами и байронитами, — свою страшную далёкость от народа переживают весьма болезненно. И, конечно, используют любой повод хоть на шажок сократить эти дистанции огромного размера.

Цыкнул сквозь зубы, прошелся по конференц-залу в «цыганочке», и, конечно, помянул недобрым «лягавых» и «мусоров» — и вот уже он по-прежнему чужой, но как бы отчасти и свой, и подлинной народности не совсем чужд. Только почему за народность принимается «русский шансон» плюс самые низменные массовые фобии? Вроде того же антисемитизма, потаенного, с маслеными глазенками — казалось бы, немыслимого у прогрессистов, штатолюбцев и еврофилов. Тем не менее, Виктор Шендерович, смакующий фамилию лидера донбасского сопротивления — Гиркин (кстати, не такую уж характерную) — иллюстрация впечатляющая.

«Но есть, однако же, еще предположение». Либерализм негероичен — это и сами его адепты признают чуть ли не с гордостью. Но, опять же, в глубине души, хочется подвига, «дело прочно, когда под ним струиться кровь», собственных жертв, иконостасов, «подпольщинки».

Андрей Рудалев, лыком в кохову строку, указал мне на вышедшую практически одновременно статью Андрея Пионтковского «Июльские БУКи». Характерная цитата: «(…) на территории бывшего СССР образовалась цепь криминальных паханатов, обреченных на демодернизацию и гниение по мере проедания советского сырьевого наследия…».

Не «мусора» и «легавые», но «паханы» и «смотрящие». А суть одна: А. Пионтковский, как и А. Кох, — скорее, яркий литератор, нежели аналитик с вещим оком. Стилистика родственна, но поэтику свою Андрей Андреевич возводит к более благородной школе сопротивления режиму — не воровской, но диссидентской.

В советские годы Пионтковский был благополучным ученым, из хорошей научной семьи, по этапам, понятно, не ходил, на пересылках не чалился и жертвой карательной психиатрии не был. Но, собственно, его стилистическая претензия — задним числом вписать славное диссидентское прошлое не в собственную биографию, а в генеалогию нынешней либеральной мысли. Освятить именами Солженицына, Шаламова, Марченко, Синявского/Даниэля, с недавних пор — Новодворской.

В таком ракурсе «мусора» становятся уже не социальными, а — историко-политическими антагонистами.

Вообще, интересно проследить, как либеральное подсознание отягощается криминальной ментальностью, причем в унисон с обретением сектантских практик.

Взять хотя бы столь характерный для блатной лирики, сентиментальный и, во многом, фальшивый культ матери, который окончательно оформился в либеральном сообществе со смертью В. И. Новодворской. При жизни мамаша нередко раздражала, напрягала нелепыми поступками и высказываниями, о том, чтобы ей помочь, поддержать — не возникало и мысли. Но вот она умерла, и память о ней сделалась священной (при неизбывных нотах фальши), культ восторжествовал, любое упоминание в несакральном контексте — вызывает набор из проклятий и агрессии. «На ножи».

О двойном, тройном и далее везде стандарте сказано достаточно. Свойство это присуще адептам многих социальных практик, но для прогрессистов всего характернее. Объективность — это мы. Равно как эдакий вырастающий из снобизма социальный расизм-лайт: в отношении «креативного класса» к «быдлу-ватникам», москвичей к провинциалам и пр.

А вот что писал по схожему поводу классик Варлам Тихонович:

«Я не живу вашей жизнью, у меня жизнь своя, у нее другие законы, другие интересы, другая честность!» — так говорит блатарь.

Лживость блатарей не имеет границ, ибо в отношении фраеров (а фраера — это весь мир, кроме блатарей) нет другого закона, кроме закона обмана — любым способом: лестью, клеветой, обещанием…«

Шаламов в цитируемых «Очерках преступного мира» много сообщает об умении людей «воровского хода» ладить с начальством. Казалось бы, откуда взяться такой симфонии? Воровской закон декларирует невозможность сотрудничества с государством, у государевых людей первая задача — подавление, подчинение и перековка криминалитета. Однако вот, поди ж ты…

Но ведь это очень знакомая нам история: персонажи известного образа мысли, кляня начальство на все корки, аргументированно и убедительно, вовсе не прочь с этим начальством договориться на взаимовыгодных… Хоть по бизнесу, хоть по отдыху, хоть по пиару. Хоть с гражданским, хоть с силовым. Либерал — как правило, парадоксальный микс мизантропа и ловкого приспособленца.

В «антимусорских» инвективах Альфреда Коха наметился, однако, непривычный сдвиг — мизантропия обогнала приспособленчество. Эмоции зашкалили, позабылась заповедь Гершензона о власти, которую надо благословить, ибо своими ОМОНовскими штыками она защитит рублевские дворцы понятно от кого.

Такая откровенность — пусть на нерве и срыве — пробуждает даже некоторое уважение. И понимание. Правду не только говорить, но и выслушивать легко и приятно.

Фото Василий Шапошников/Коммерсантъ