Дорога разочарований

Вновь затишье — тайны города П. — звездолет, кальяны, красные человечки — блеск и нищета риторики — Проханов и реальность — демонизация Луи де Фюнеса — возвращение Александра Еременко — центоны-бояны — новинка 1987-го года — дверь в стене — полуталанты — усталая пуля.

К моему большому сожалению, в литературных кущах опять установилось затишье. И новые литературные журналы в Адыгейскую республиканскую библиотеку не поступают — нечего читать и рецензировать.

В прошлый раз я обещал высказаться о романе Александра Проханова «Человек звезды», опубликованном в седьмом номере «Нашего современника». Выполняю обещание.

Помимо этого мне говорить не о чем. Разве что о новой подборке стихотворений Александра Еременко («Хроника текущих событий», «Знамя» № 10).

Конечно, одна-единственная подборка — пожива невеликая, мелочь. Однако Александр Еременко — личность настолько важная для истории новейшей литературы (и так долго молчавшая), что можно потратить время на мелочь.

А объединит два разных повода общая тема разочарований всяческого рода.

По дороге разочарований снова, очарованный, пойду…

Начну с прохановского романа.

В губернский город П. въезжает посланец темных сил — демонический Виктор Маерс, человек со зловещим красным пятном на лбу. Он первым делом вербует развращенную городскую верхушку (губернатора Степана Петуховского, местного олигарха Андрея Касимова, главу наркомафии Джебраила Мамедова) в Орден Тьмы. Председатель заксобрания Иона Дубков вместе со своими сторонниками (вице-губернатором Находкиным, полицмейстером Денежкиным, прокурором Груздем) пытается сварганить заговор против губернатора, но явившийся Маерс уличает заговорщиков в страшных злодеяниях, и те поневоле вступают в маерсовский Орден Тьмы, присоединившись к прочим коллегам. Но есть в городе П. и светлые силы. Это руководитель Института Победы Антон Садовников, его возлюбленная Вера и восемь сподвижников Садовникова: лодочник Ефремыч, директор сиротского приюта Анна Лаврентьевна, хранитель мемориала Аристарх Петухов, священник Павел Зябликов, колокольных дел мастер Игнат Трофимович Верхоустин, русский шаман Василий Васильев, школьник Коля Скалкин и — взятый автором ради политкорректности — старенький доктор-психиатр Марк Зак. Садовников строит звездолет, призванный спасти Россию. Маерс противодействует этому. Он заточает восьмерку сподвижников Садовникова в подземелье, жестоко пытает ее и — в конце концов — приговаривает к публичному сожжению. Также Маерс устраивает чудовищное венчание в дискотеке «Хромая утка» (русским молодоженам предстоит затянуться дурманом маерсовских ядовитых кальянов). Но тут волшебный кристалл Садовникова испускает чудесный луч, разрушает сатанинские кальяны, сжигает дискотеку и спасает восьмерку приговоренных. Освободившийся батюшка Павел Зябликов по-елизаровски сражается с армией красных человечков Маерса; Маерс сбрасывает свои личины, оказываясь сначала офицером американских спецслужб, а затем — демоном; Садовников одерживает астральную победу над ним, и садовниковский звездолет отправляется бороздить космические просторы. Стало быть, Русь спасена.

Проханов вновь выбирает излюбленные плакатно-контрастные краски. Черное или белое, третьего не дано. Где Антон Садовников и его команда — там вековые леса, бриллиантовые росы, соловьиные трели, молитвы оптинских старцев и кроткие славянские девы; где Маерс — там скорпионы, сколопендры, нетопыри, адские огни, мерзкие пиры, всеобщий разврат, слизистые губы и отвисшие животы. Единственный амбивалентно-комический персонаж (полутрикстер) — вечно пьяный поэт-почвенник Семен Добрынин, готовый за поднесенную рюмку прославлять хоть Свет, хоть Тьму.

В таком двуцветном подходе нет ничего необычного: Александр Проханов — ритор, творчество Проханова по преимуществу — риторика, и сам способ его художественного мышления — риторический (это видно по фирменным-патентованным прохановским передовицам в газете «Завтра»).

Я сейчас вовсе не ругаю Александра Проханова.

Риторика — законный и уважаемый дискурс мировой культуры. На риторике зиждется, к примеру, французская литературная традиция во многих ее проявлениях. Бесспорные французские классики — такие как Бенджамен Констан или Шатобриан — сугубые риторы, и даже сам неистовый мэтр Виктор Гюго — в чем-то «галльский Проханов».

Вот только в России (с ее грузом византийского наследия) к риторике принято относиться с подозрением, и блестящие ораторы здесь никогда не знали политических побед, и вполне позитивное словцо «красноречие» в русском языке покрыто бурой патиной иронии. Для французов прилагательное «красноречивый» — похвала, а для нас — отнюдь не похвала; ничего не поделать — французы учились по Демосфену и Цицерону, а мы — по молчуну Григорию Паламе.

(Подозреваю, что Александр Проханов был бы более почитаем и уважаем, живи он на брегах Сены; там его стилистика попривычнее, чем у нас).

Однако уважаемый мною риторический дискурс предполагает некоторые оценочные установки-критерии, идущие извне. Риторику нельзя судить изнутри самой себя; всякая риторика обязана соответствовать объективной реальности.

Возвращусь к прохановским передовицам: когда они адекватны реальности, тогда Проханов — всамделишный военполитрук, ведущий в атаку; когда же его публицистика отслаивается от реальности, тогда Проханов враз превращается в шута (отчасти бессознательно, а отчасти — сознательно).

Теперь поглядим, какая реальность стоит за «Человеком звезды».

По очень многим признакам-показателям «губернский город П» — Пермь. Тут и «красные человечки», и пылающая дискотека «Хромая утка» («Хромая лошадь»), и много чего еще. А прототип «Виктора Маерса» — конечно же, Марат Гельман.

Но загвоздка в том, что культурный инструментарий здесь, скажем так, не соответствует выбранному объекту.

Разрыв между глобализмом и российской глубинкой, лихорадочные попытки его заполнить, пароксизмы центрового-понтового культуртрегерства, так карикатурно проявившие себя в «пермской эпопее» — все это требует не бурнопламенного изобличения, а осмеяния, притом изощренного — тонкого и умного.

«Поход Марата Гельмана за просвещение пермяков» — это ведь комедия (хоть и с отдельными трагическими моментами), притом — не разухабисто-русопятая комедия в стиле Александра Островского, Гоголя или (даже) Щедрина, а язвительная «комедия идей». Это — Мольер, с его «смехотворными жеманниками», «мнимыми докторами» и «мещанами во дворянстве». Это — «Энциклопедисты» Леонида Зорина.

И Марат Гельман — на мой взгляд, фигура комическая.

Меньше всего Марат Гельман нуждается в демонизации.

Демонизация — это героизация. К чему демонизировать Марата Гельмана? Ничего героического в Марате Гельмане я не вижу. Марат Гельман — потешный чиновник, вечно попадающий впросак. Марат Гельман — Луи де Фюнес всероссийского масштаба.

Вот бы сварганить эксцентрический фарс «Похождения галериста» — с унитазными инсталляциями и летающими кремовыми тарталетками. Была фюнесовская серия фильмов про жандарма — «Жандарм из Сен-Тропе», «Жандарм и инопланетяне»; а вообразите этакую серию — «Галерист на Урале», «Галерист и казаки». Фюнеса-Жюва преследовал Фантомас; и на роль Фантомаса найдется подходящая кандидатура…

А эффектный костюм «демона» прибережем для более уместной персоны.

Теперь — о подборке Александра Еременко.

Этот поэт молчал полтора десятилетия.

Несколько лет назад в «Знамени» печаталась подборка стихов Еременко; она меня очень разочаровала. И свежая подборка Еременко меня очень разочаровала тоже.

Слово «разочарование» часто воспринимается как дипломатичное (то есть лицемерное) выражение неприятия чего-либо. Но ведь бывает честное, искреннее разочарование, включающее в себя человеческое сочувствие к объекту очарования (и чем больше сочувствия, тем сильнее оказывается разочарование).

Мое человеческое сочувствие к Александру Еременко огромно. И потому мое разочарование в новых стихах Александра Еременко — огромно.

Я помню свое давнее радостное потрясение от поэзии Еременко, от его личности.

Принято считать, что советские поэты были урезаны интеллектуально и тематически. Это не так. При достаточной сноровке советский поэт умел высказаться на любую тему.

Советские поэты были урезаны, ограничены эмоционально. Они не могли позволить себе чувствовать с той же силой, как Лермонтов или Блок. У советских поэтов было кастрировано их «я». Советские поэты были бессильны быть самими собою.

Александр Еременко потряс меня тем, что он принес дерзость собственного «я». Она, дерзость, сквозила, хлестала, орала из еременковских научно-технических метафор, из центонов, из памятного многим монолога-манифеста, размещенного в журнале «Юность».

И я тогда верил, что эта лихая марсианская дерзость — знак, ключ некоей иноприродности, явленной за личностью поэта.

(Ведь непохожая личность — всегда ключ от двери в иную реальность — в прекрасную или в ужасную страну, область, планиду «иного», «нездешнего»).

Чуть более поздние стихи Еременко — такие как «Он голосует за сухой закон…» или «О чем базарите, квасные патриоты…» — слегка разочаровали меня политизированностью (притом какой-то бездумной, телячьей политизированностью). Но я тогда посчитал: «Политическая реальность — тоже реальность, хоть и плоская, одномерная. Пусть реальность, стоящая за этим усатым чуваком — только политическая, пусть „мастер по ремонту крокодилов“ — это не прорыв в неизведанное, а всего лишь „Ельцин на танке“ — я приму и это».

Прошло двадцать лет.

Какую же реальность открыл Александр Еременко — самим собою?

Ко мне и птица не летит,

и зверь нейдет…

Поэт проворный

на эти строчки налетит

и мчится прочь, уже тлетворный.

При всем моем уважении к автору, эта штучка заслуживает рецензии из одного-единственного слова: «боян».

Вот еще…

Люблю инфляцию, но странною любовью.

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

ни полный гордого презрения покой.

Ни тайной старины заветные преданья

не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Проселочным путем люблю скакать в телеге,

глядеть по сторонам и думать, в самом деле,

как этим летом негры загорели.

С горы идет крестьянский комсомол

и под гармонику, наяривая рьяно,

орут агитки Бедного Демьяна,

веселым криком оглашая дол.

Вот так страна! Какого ж я рожна

орал в своих стихах, что я с народом дружен…

Моя поэзия здесь больше не нужна,

да я и сам тут никому не нужен.

В этом горьком центончике есть живой посыл, но беда, что он полностью держится на достижениях Лермонтова и Есенина, а в тех двух местах, где проглядывает собственное лицо автора (в поминании «инфляции» и «негров»), там возникает впечатление, как будто звуки далёкой скрипки вдруг перебил бодрый голосок Вани Урганта.

А вот — стишок, названный «Рецензия на сборник А. Аронова «Островок безопасности». Собственно говоря, никакой «рецензии» тут нет; да и о самом стишке говорить не хочется («На нём ни кокард, ни шевронов. С улыбкою, как идиот, последний романтик Аронов по первому снегу бредет…» и т. д.; какой-то «дачно-переделкинский капустник», «недо-Иртеньев»).

Дело в другом.

Я хорошо знаю сборник Александра Аронова «Островок безопасности». Он вышел в свет четверть века назад, в 1987-ом году. Давным-давно я семнадцатилетний зашел в майкопский книжный магазин «Факел», выцепил сей сборник из груды совковой стихопродукции, заценил его и купил (кажется, это было первое в моей жизни самостоятельное книжное приобретение).

Книжка Аронова впрямь замечательная (она сейчас лежит передо мною), но писать в 2012-ом году стихотворение-рецензию на новинку 1987-го года! Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? В каком времени пребывает Александр Еременко? Ведает ли он вообще, что Аронова нет в живых? По стишку этого не подумаешь.

Когда-то я верил, что поэзия Еременко — уэллсовская «дверь в стене». Однако «дверь в стене» оказалась — всего лишь — нарисованной.

Мне хотелось откликнуться на еременковскую подборку упреком романтичных барышень из позднесоветского кино…

— Ты такой же, как все!

Но вдруг я осознал, что Еременко-то — не такой, как все. Оттого его нынешние стихи столь странно, криво, неуместно выглядят.

Я сейчас часто думаю о проблеме полуталанта.

Как мы знаем, есть таланты, и есть посредственности. Талант всегда приносит с собою большое и новое человеческое содержание. У посредственности нет человеческого содержимого; посредственность-ординарность всегда пишет так, как пишут все, иногда достигает больших успехов, но враз забывается — едва только со сцены сходит её родная социокультурная «среда».

А полуталант — это тот, кто надеен человеческим содержанием, но отчего-то не может точно выразить его (либо не может убедить людей в его значимости). Иногда полуталанту не хватает самой ничтожной малости, крошечки, капелюшечки, чтобы стать талантом.

Сколько Бог даёт человеку, ровно столько же Он у человека отнимает (у посредственности Бог ничего не отнимает, поскольку ничего ей не даёт). Бог отнимает у таланта, но этот изъян скрадывается зримостью дарованного. У полуталанта отнятое Богом видно всем, а дарованное Богом — скрыто от взгляда. Оттого полуталантов — если помнят — то помнят как «странных людей» (или как «неприятных людей»). Ну, представьте Лермонтова, который во всём «как Лермонтов» — вот только бессилен доказать, что он гениален как Лермонтов. Такого запомнят только по «негативу». По тому, что он обзывал несчастного Мартынова «Мартышкой» — и более ни по чему.

Как писал друг Еременко — Иван Жданов, «когда умирает птица, в ней плачет усталая пуля, которая в жизни хотела всего лишь летать как птица». Полуталант — усталая пуля.

Полуталанты очень часто — внезапно начинают писать плохо, рушатся в плохизну.

Есть разные модусы плохизны. Можно писать так плохо, как пишут все вокруг. А можно писать так плохо, что это будет сразу же заметно.

Полуталанты падают в плохизну, которая заметна. И заметность их плохизны — знак того, что у них некогда был (неявленный, неявившийся) талант.

Очевидная кривизна «теперешнего Александра Еременко» — свидетельство о его несомненном (полу)таланте.

Нарисованная дверь является только там, в том месте, где могла быть настоящая дверь.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Руслан Шамуков