Страх и что-то хуже

В последнее время стало модно сравнивать Путина со Сталиным. Причём эти сравнения приводит и либеральная оппозиция (со смесью страха и отвращения), и провластные охранители (со смесью почитания и надежды). Даже сам Путин, кажется, смотрит на подобное с лёгкой сталинской усмешкой, никак не препятствуя тренду.

Насколько уместны подобные сравнения? Насколько был диктатором Сталин и насколько является (или готов стать) им Путин? Ответить на этот вопрос невозможно без анализа состояния общества — ведь давно известно, что лидер зависит от управляемой им общности не меньше, чем эта общность от него. И если лидер пытается утвердить некие ценности/постулаты/цели, которые не близки возглавляемой им общности, то лидером он очень скоро быть перестаёт. Приходится признать, что вождь нации, находящийся у руля продолжительное время, действительно выражает чаяния подавляющего большинства населения - и это, в равной степени, относится и к Гитлеру, и к Сталину, и к Де Голлю, и к Путину, и к Ким Ир Сену, вне зависимости от оценки их исторической роли.

Народная любовь, однако, изменчива: со школьных лет мне помнится стихотворение Бехера «Где была Германия?». Да и двадцатый съезд в этом отношении весьма показателен. Однако всё это вовсе не отменяет очевидного факта подавляющей поддержки народом своих вождей. В чём причина этой поддержки?

Либеральные историки и политологи объясняют всё страхом, атмосферой всеобщего террора. Однако фактически остаётся за скобками вопрос, кем и как эта атмосфера создаётся? Да и есть ли она в реальности?

Действительно, любая диктатура, так или иначе, ознаменуется физическим уничтожением политических противников. Но само это уничтожение — не цель, а средство. А посему крайне неверно говорить о массовом характере террора. Политический террор всегда избирателен, поскольку решает политические задачи. Любой диктатор ВСЕГДА опирается на народ — и народ ВСЕГДА его поддерживает. Будет ли народ поддерживать того, кто его уничтожает?

На деле же происходит следующее: с той или иной степенью произвольности выбирается некий враг народа; естественно, коллективный, и, естественно, достаточно значимый количественно. Но при всей значимости, это количество должно выглядеть ничтожным по сравнению с большинством. Этот враг должен иметь связь с «заграницей» — таким образом обеспечивается, во-первых, его принципиальная неуничтожимость (уничтожили одних — прибежали новые), а во-вторых — демонстрируется его априорная чуждость. Ещё один важный момент: нельзя создать такого врага на пустом месте — должны быть реальные основания. Благо, за этим дело не встаёт — любая диктатура имеет достаточное количество противников, включая весьма решительных.

Но это — технология. Что же заставляет её работать?

Надо помнить, что потребность в вожде наступает не просто так: это всегда происходит в сложную эпоху, в период кардинальной перестройки общества, в момент, когда старые ценности рухнули, а новые — не сформировались. В такой момент людям просто нужен кто-то, кто укажет им, куда идти и во что верить, кто-то, кто даст им цель в жизни и вернёт самоуважение.

Даже в благополучные времена люди не очень любят заботиться о своём будущем, предпочитая передоверять это кому-то ещё — правительству, депутатам, местным властям. В критический период цена ошибки возрастает, и желания брать на себя ответственность становится ещё меньше. Поэтому человек интуитивно готов довериться тому, кто готов взять на себя эту ответственность за него. А когда некоему лидеру уже поверило значительное количество людей — стадный инстинкт вызывает в обществе эффект домино.

Общество в полной мере является системой; в нём обязательно присутствуют взаимосвязи между отдельными элементами (людьми), присутствует некая структура и внутренняя среда. Переформатирование общества уничтожает эти структуру, среду, взаимосвязи — но на их месте тотчас появляются новые. Человек, находящийся внутри такой строящейся системы, в культурном смысле является носителем «старого» общества — даже если при этом он всецело принял для себя «новую» идеологию. Более того — именно в случае принятия этой новой идеологии он особенно чувствует свой «разрыв» с современностью (которая, на самом деле, есть только грядущее, но не настоящее). В такой ситуации человеку необходимы простые решения и ясные цели. Он смутно ощущает необходимость «нового» — и готов довериться тому, кто это «новое» видит ясно.

Диктатура на самом деле держится на страхе — но это вовсе не страх перед спецслужбами или доносчиками. Это страх перед необходимостью самому принимать решения, страх перед необходимостью брать на себя ответственность. Диктатор избавляет человека от этого страха.

Ведь что такое «страх»? Это, на самом деле, защитная реакция организма, позволяющая избежать опасности. Человек, между тем, существо социальное, и многих опасностей он научился избегать благодаря общежитию и совместному с другими действию. В обществе, в котором сильны горизонтальные связи, в котором развита поддержка и взаимовыручка, неизбежно формируется институт коллективной ответственности. И он отнюдь не становится институтом коллективной безответственности; напротив, он позволяет принимать наиболее оптимальное решение с учётом мнений всех членов коллектива. Когда же общество атомизируется, когда в нём развивается атмосфера взаимного недоверия, человек остаётся один на один с окружающей его враждебной реальностью и становится лёгкой добычей кандидатов в вожди.

Значит ли вышесказанное, что общество при диктатуре вовсе лишено страха? Отнюдь нет. Страх становится спутником любой формы ответственности. Простому человеку бояться нечего. Но чем выше человек находится в иерархии, тем больше он боится: он вынужден принимать решения, за которые должен отвечать, и порой — своей головой. У него неизбежно повышается информированность — а, значит, ему становятся известны многие факты репрессий, он может оценить как их масштабы, так и направленность. Чем выше пост — тем больше цена ошибки, которая приравнивается к саботажу и вредительству. И тем больше страх.

Вполне резонно предположить, что больше всех в таком обществе боится тот, кто находится на самом верху — и известные факты подтверждают это предположение: все диктаторы крайне мнительны, никому не доверяют, страдают бессонницей и нервными расстройствами. Такова цена абсолютной власти.

Но насколько можно назвать власть диктатора — абсолютной? Чем больше я задумываюсь над такой постановкой вопроса, чем больше анализирую известные факты, тем больше утверждаюсь в мысли, что любая диктатура есть консолидированная в одном человеке воля реального коллективного политического субъекта, которым, согласно марксизму, является всегда класс.

В процессе своего становления лидер поначалу может выражать только свою собственную волю и своё собственное видение будущего. Затем вокруг него объединяется некая группа людей, разделяющая его идеи и признающая его своим лидером. Это может быть как новая группа, так и уже существующая в качестве субъекта политики. Эта группа растёт, становится всё более известной, повышает свою политическую субъектность — и вместе с ней растёт популярность лидера. Наконец, она достигает локального успеха — консолидирует на своей «площадке» значительную часть класса, имеющего власть или претендующего на неё. Чтобы этот успех стал окончательным, необходимо классовому, артикулируемому лидером и осознаваемому его партией интересу придать характер общенародного. И тогда лидер становится вождём.

В сущности, основное (и подчас — единственное) требование, предъявляемое народом вождю, заключается в определении цели и путей её достижения. А для того, чтобы претендовать на обладание подобным знанием, лидер должен иметь ряд качеств: «правильную» личную историю, мудрость и интуицию, непререкаемый моральный авторитет. И если личную историю можно нарисовать и даже вычистить из неё всё лишнее, то всё остальное необходимо подтверждать постоянно, а это делать тем сложнее, чем дольше человек находится у власти. С помощью политтехнологий, СМИ и пиара можно достигнуть значительного успеха в деле формирования «правильного» имиджа. Но проблема в том, что репутация вождя неразрывно связана с его окружением — с теми, с кем вместе он шёл к власти. С теми, чьи интересы он выражал изначально и кто рассматривает его именно в таком качестве. Короля играет свита.

Сталин сумел решить эту проблему, опершись на партию. Одного за другим, он противопоставлял своих соратников партийному большинству — пока не осталось никого, кто мог бы быть равен ему. Те же, кто остался, не только безоговорочно признали его верховенство, но и реально были его верными соратниками. Партия была не просто «приложением» к личной воле вождя: вспомним знаменитый призыв десятитысячников. Проверенные гражданской войной командиры были направлены на партийную и хозяйственную работу именно потому, что не боялись брать на себя ответственность, преодолели страх. Доверие между вождём и партией было взаимным. И эта партия была частью правящего класса, его передовым отрядом.

В сегодняшней России правящим классом является буржуазия. В 90-е её вождём был Ельцин; российской буржуазии вполне удалось представить свой классовый интерес в качестве общенародного, навязать его обществу. Было заявлено о безальтернативности капитализма, о частной собственности как наивысшей ценности, и эти приоритеты у российской власти сохраняются до сих пор. Тот факт, что к властному пирогу допущена лишь небольшая, самая высшая прослойка буржуазии, не отменяет буржуазного характера власти в целом.

На сегодняшний момент Путин выражает консолидированную волю своего, весьма небольшого, окружения — даже не всего класса. Часть этих людей можно считать «пятой колонной», мешающим Путину реализовывать некие патриотические устремления и поднимать Россию с колен — однако нужно понимать, что никакая борьба с ними со стороны Путина невозможна. Для того чтобы действовать сталинскими методами, этих людей нужно одного за другим:

Во-первых — противопоставить остальной правящей группе. Теоретически это возможно — вспомним Ходорковского.

Во-вторых — противопоставить правящему классу. Это практически невозможно — вспомним Ходорковского.

И в-третьих — это противопоставление должно носить принципиальный, публичный и идеологический характер. Это невозможно совершенно, поскольку Путин в стремлении стать вождём очень далеко ушёл в своей риторике от артикуляции интересов правящего класса (за исключением самых базовых понятий).

На чём же держится в реальности власть Путина, если он не может опереться даже на правящий класс? И в чём секрет тех самых 85% рейтинга, тем более в ситуации, когда он явно не справляется с задачей предъявить обществу ясную цель развития (кроме самого общего «величия России»)?

Конечно, работники СМИ не просто так получают ордена и огромные зарплаты. Однако не всё сводится к пропаганде, даже самой изощрённой. Ухудшение экономической ситуации отнюдь не приводит — и не приведёт — к автоматическому снижению рейтингов власти и уж тем более не выведет толпы людей на улицы. Напротив, подобная ситуация порождает ещё большую неуверенность в завтрашнем дне, а значит, — ещё большую сложность в принятии решений. Поэтому люди и дальше будут склонны передоверять ответственность за собственную судьбу, за своё будущее — тому, кого знают. А всех, кто будет им в этом препятствовать — будут рассматривать как врагов. В основе путинской власти лежит не страх и даже не безразличие — а нежелание брать на себя ответственность и неверие в собственные силы. И Путин будет находиться у власти до тех пор, пока не будет дан чёткий ответ на вопрос «если не Путин, то кто?», пока не появится тот, кто скажет «Есть такая партия!»

Или до тех пор, пока не перестанет существовать наша страна.

Фото: Александр Чумичев/ Фотохроника ТАСС