Дело не в Бродском и даже не в Быкове

Сразу после смерти Бродского тогдашнее телевидение бросилось к самому авторитетному поэту 90-х Дмитрию Александровичу Пригову с вопросом, что он может сказать о Бродском. Я не могу сегодня ручаться за точность сказанного Приговым, но смысл его слов был таков: Бродский — великий поэт в эпоху, когда не может быть великих поэтов. Эти слова Пригова не были по-настоящему отрефлексированы и, как мне кажется, не вспоминаются сегодня. Вероятно, к ним отнеслись, как к некоему оригинальному парадоксу Дмитрия Александровича. Я же считаю, что Пригов дал совершенно точную характеристику Бродского от лица определенного читателя. Именно этот читатель сегодня и выступает на стороне позиции, высказанной Дмитрием Быковым.

В словах Пригова, пусть они даже не точны, нужно только заменить прилагательное великий на слово серьезный, или на целый ряд ассоциативных понятий: романтический, ответственно относящийся к своей жизни, серьезно рассматривающий вопросы, которые не могут быть рассмотрены серьезно. Главное отличие Бродского от концептуалистов 80-х и первой половины 90-х в том, что они жизнь советского человека рассматривают как мир неких насекомых, жучков, паучков, тараканов, которые оставили свои следы на этой земле. И по этим следам новые энтомологи — концептуалисты — изучают жизнь советского человека. У Бродского есть некоторые черты такого отношения. В «Шествии», в описании судеб одноклассников, в некоторых других произведениях. У Бродского, вероятно, есть все. Но у него немало и того, чего не могло быть у концептуалистов — серьезное отношение к стране, к прошлому, хотя бы своему, к тому же Пестереву и его соседям, которым Бродский дал бессмертие. Именно в этом серьезном, даже классицистическом отношении Бродского к жизни — его главное отличие от предшественников Быкова. Это может объяснить, почему сегодня Дмитрий Быков выступил против некоторых сторон творчества Бродского.

Я убежден, что главная претензия, которую выдвигает современное либеральное общество к Бродскому не в некой приверженности Иосифа Александровича массе, народу, общности, памяти о Жукове, а в серьезности тона, которым он говорит об этих и родственных им понятиях.

Достаточно сравнить строки Бродского «В деревне Бог живет не по углам» и Подражание Бродскому Дмитрия Быкова. Лексический ряд Бродского — кровля, посуда, чугун, чечевица, изгородь т. д. Эти слова, с точки зрения сегодняшних критиков Бродского, плохи не сами по себе, а только потому, что заставляют Бродского серьезно относиться к данной теме. Эта позиция в отношении к определенным строкам Бродского не нова. Так еще в 1974 г. Михаил Лотман в статье, посвященной стихотворению «На смерть Жукова», старательно пытался обойти все, что связано с серьезностью постановки для Бродского вопросов о России, истории, войне, народе.

Вот начальные строки Быкова из Подражания Бродскому. «В России Бог живет не по углам, как думают агенты чуждых станов. Тут взорванный восстановили храм, тут Бога защищает Залдостанов — крутой Хирург, глава „Ночных волков“, чья гордая эмблема — хищник серый, а пиетет пред Путиным таков, что, кажется, уже граничит с верой».

Лексический ряд этого стихотворения, казалось бы, взят из газетной (интернетовской) статьи. Но даже в сиюминутной статье автор попытается отнестись серьезно к вопросам, затронутым в такой статье. Главное отличительное свойство этого и подобных стихотворений Быкова — несерьезность отношения к теме и персонажам. И не случайно Бродский Богом освятил простые деревенские вещи. Быков воспользовался чужой интонацией, ритмом именно для того, чтобы спародировать серьезный разговор Бродского и тем самым подчеркнуть неважность, несерьезность вещей, о которых пишет он сам, Быков. Это постоянный прием во всех быковских ироничных стихах. Вот строки Быкова из самого последнего, о Германе Стерлигове:

«Он даже гражданином стал Луганска, но скоро передумал и — бабах! — В отечестве чего-то испугался и улетел в Нагорный Карабах».

Этот пятистопный рифмованный ямб призван подчеркнуть ничтожность каких-то там смешных понятий — Луганск, Нагорный Карабах. Если учесть, что стоит за каждым из всуе упомянутых понятий, я бы назвал это этической глухотой. И именно поэтому те, кто способны радоваться такой иронической поэзии, что называется, «уполномочили» Быкова выступить против Бродского. Ведь Бродский говорит об Украине серьезно. Он пытается в поэтическом потоке ощутить, кто исторически прав. Искусство — это точный критерий истины. Исторически всегда прав тот, кто создал произведение искусства. «Полтава» Александра Сергеевича состоялась именно потому, что Россия в тогдашней истории одержала победу. Бродский создал единственное настоящее поэтическое произведение о самом споре России и Украины. Вот почему Быков пытается дезавуировать саму поэтическую серьезность стихотворения Бродского. Такие слова, которые Быков сказал об этом стихотворении, нужно доказывать. Это, говорит Быков, — «одно из худших стихотворений на русском языке, которое появилось в 90-е годы. Дело тут, конечно, не в том, что это убедительно или неубедительно, нравственно или безнравственно… А прежде всего в том, что грубость этого стихотворения неорганична, а риторика его вымучена». Слова Быкова неубедительны. В стихотворении Бродского только присущая этому поэту интонация, широта взгляда, точность наблюдений, бытовые детали, присущие поэтическому миру Бродского, некоторая безапелляционность, вызванная остротой вопроса. Но главное именно в том, что оно единственное может претендовать на настоящее поэтическое высказывание на эту тему. Точно так же Бродский стал единственным поэтом, который сумел создать поэтический памятник Жукову. Не присяжные патриоты, не государственники, не советские обласканные поэты, а изгнанник Бродский написал лучшее стихотворение о военной судьбе русского маршала. Это правда поэтическая. Ей подчиняется всё.

«Бродский, — говорит Быков, — сейчас канонизирован потому, что в его стихах и его мировоззрении количественный критерий всегда преобладает над качественным». Перечисление — это особый способ мышления. Перечислять любил Пушкин:

«Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки…"

Такое перечисление — признак интереса к объективно существующему миру, не только к своей персоне. Поэт словно бы хочет охватить взглядом всю картину, заставить восхититься ее полнотой. Перечисляет Бродский не потому, что хочет качеству предпочесть количество, а потому что ощущает жизнь как полную картину. Пусть и трагическую. Так видели мир когда-то любимый интеллигенцией Брейгель, мужицкий Дюрер, Ян ван Эйк. Бродский теряет такую способность видеть множество только на предельной высоте — «Осенний крик ястреба». Странно ставить ему в вину его, поэта поэтическую способность видеть богатство мира.

Еще одно обвинение — «Нарочитая прозаизация, которая в поэме „посвящается Ялте“, просто превращает стихи в довольно примитивную прозу, разбивка, тактовик, дольник — которые украдывают у стихотворения его мелодическую суть, но при этом энергия повтора сохраняется. Все это приемы замечательные, но все это приемы имперские».

Это нарочитое смешение двух понятий. Прозаизация поэзии, начатая Н. А. Некрасовым, — важнейшая задача поэтического мира ХХ в., мне неудобно напоминать об этом Дмитрию Львовичу. А вот имперские замашки Бродского — это уже другой вопрос, как бы изящно Быков не намекал на общность количества, силы и империи.

В своей лирике Бродский создал свою художественную империю: уроженец Петербурга и житель Литейного, он впитал в себя детали имперской архитектуры, и именно из этих деталей сложил свой образ империи. Для нас, выходцев из Советского союза, совершенно ясно, что СССР империей в чистом виде не был, элементы были. Именно благодаря этим элементам Бродский сложил свою поэтическую империю. Но даже тень этой империи напугала определенного рода читателей. И Быков высказался от их имени.

Есть в статье Быкова еще один важный момент — размышления о каких-то неприятных состояниях: «Бродский — это гениальный случай самовыражения человека, который заслужил вычеркивание его из истории… Бродский — поэт чрезвычайно мрачного мировоззрения». Далее автор мысль не раскрывает. Что же так пугает Быкова в поэтическом мире Бродского? Мне кажется, честное ощущение современности. Бродский пугает автора полным признанием того, что современный человек может и должен исчезнуть. «Это, — говорит Быков, — человек, во-первых, до крайности эгоцентричный, а во-вторых, лишенный какого-либо стремления к утопии, признающий нормой свою смертность». Да, Бродский не боится смерти. В этом он сродни Чехову, который поражал бесстрашием перед лицом смерти. Это вопрос чрезвычайной деликатности, но вся статья Быкова просто вопиет — мы боимся смерти, исчезновения, в нас нет героического начала. Дайте нам хотя бы утопию. В редуцированном виде эта мысль у либеральной публики превратилась в мечту еще успеть поиграть в историю, завоевать себе то самое «на обломках самовластья напишут наши имена», преодолеть участием в исторических событиях страх своей смертности. Бродский их раздражает именно сегодня потому, что вопрос жизни и смерти на фоне событий на Украине, смерти Немцова перестал быть отвлеченным. Перед лицом тех, кто способен по какой-то причине взять реальное оружие, голодать и холодать, либералы испугались уже по-настоящему. Последний раз такой страх они переживали осенью 93 г.

У Бродского есть те, кто преодолевает этот страх. В последней строфе уже упоминаемого стихотворения «На смерть Жукова» поэт вводит одну из самых заветных своих тем — тему всеразрушающего времени. И, вероятно, этому разрушению противостоит «жалкая лепта» — несколько строф, посвященных маршалу, спасшему родину. Избегая пафоса, как это делал и Маяковский, Бродский вводит фразу «вслух говоря». За два года до «На смерть Жукова» Бродский, завершая важнейшее для себя стихотворение, написал строки, обращенные к самому себе. «Бей в барабан, пока держишь палочки, С тенью своей маршируя в ногу». Образом барабана, которому суждено продолжать призывать к действию, и флейтой, пришедшей вместе со снегирем из стихотворения Державина, Бродский завершает и свое произведение, посвященное маршалу Жукову. Бой барабана и свист военной флейты вступают в соперничество с неумолимым ходом времени.

Я совершенно уверен, что размышления Быкова парадоксальным образом связаны с неприятием читателями и адептами Дмитрия Львовича самой сути добровольцев в Донбассе. Совершенно не вдаваясь в правоту или неправоту этих людей, я считаю, что неприязнь к ним, к акции «Бессмертного полка», к определенным чертам поэзии Бродского объединяет очень важный элемент. Страх перед тем, что есть такие люди, которые не боятся исчезнуть, погибнуть, совершить какой-то необычный поступок. Когда-то интеллигенция боялась открыто оскорблять солдат Великой Отечественной. Сегодня это табу снято. Защитники Севастополя в XIX и в XX в., солдаты великой войны, те, кто ехали в Испанию в 30-е гг. современные добровольцы на Донбассе — это одни и те же по типу люди, это русские солдаты и офицеры, какой бы национальности они ни были. Главная их черта — способность жертвовать собой во имя чего бы то ни было. Быков почувствовал в строках Бродского намек на уважение к той силе, которая в определенное время воплощалась и в этих людях, и попытался дать бой этой силе. Мне кажется, Быков проиграл этот бой не по очкам, а вчистую.