Капитан «Третья мировая»

Я уже почти забыл этого капитана — костистого, долговязого, белобрысого, в выцветшей полевой форме и всегда начищенных до блеска сапогах. Он промелькнул мимо нас, как заброшенный полустанок за окном поезда, и исчез в прошлом, не оставив в памяти даже своего имени.

«Товарищ капитан», — так мы к нему обращались. «Третья мировая», — звали его между собой.

Я бы и не вспомнил о нем никогда, если бы не его шутливое прозвище, но такие прозвища просто так не даются. Он всегда появлялся в самое неподходящее время: рано утром, когда смертельно хотелось спать, и каждая секунда была на вес золота:

— Батарея, подъем! — и сразу по палаткам, срывая одеяла с наших сонных голов.

Или глубокой ночью, когда ходоки, засланные в соседнюю деревню, наконец, возвращались с противогазными сумками, наполненными драгоценной самогонкой:

— Попьянствовать решили, салаги? Каждому по два наряда вне очереди.

И тут же забирал бутылки:

— На экспертизу.

Вообще-то, салагами он нас называл без должного основания: молодыми бойцами мы не были, да и вообще «бойцами» нас назвать было сложно. Студенты университета на воинских сборах — ни призывники, ни курсанты, а невесть что: в ухо не дашь и даже сортир чистить не пошлешь. Нет, насчет сортира сначала попытались, но сразу натолкнулись на единодушный и категорический отказ: «Не станем».

— Как?

— А вот так. Не станем и все.

Начальник сборов — пожилой, похожий на старого бобра, генерал-майор, почесал седой затылок и махнул рукой:

— Черт с ними, связываться не хочется. Но по кухне чтобы дежурили, а то кормить не будем.

Чем объяснить такое попустительство? С одной стороны, времена уже наступали либеральные — 1980-й год, с другой — среди студентов оказалось немало «детей». Чьих надо детей.

Все офицеры восприняли это как должное, один только «Третья мировая» никак не мог смириться с таким непорядком и все пытался хоть как-то компенсировать нам отсутствие чистки сортира. Для начала он каждое утро устраивал трехкилометровую пробежку с полной выкладкой.

— Шире шаг, шире шаг! — командовал он, не выпуская изо рта папиросы, и умудряясь при этом, словно волк вокруг стада, нарезать круги вокруг тяжело дышащей цепочки бегунов.

Но скоро мы пообвыкли, втянулись и даже стали получать удовольствие от утреннего променада. Тогда капитан решил гонять нас в противогазах. Пробежав несколько сот метров, задыхаясь, мы начали срывать с себя мокрые от пота резиновые маски:

— А если завтра война — Третья мировая! — выпучив глаза, хрипел на нас капитан. — Батарея действует в зоне радиационного поражения. Вы тоже сорвете с себя противогазы?

— Какая Третья мировая? — пренебрежительно отмахнулся один из наших парней — известный своей эрудицией профессорский сынок. — Это сказки для взрослых. Гарантированное взаимное уничтожение. Мировой войны не будет.

Капитан остолбенел. Менее всего он ожидал услышать эти слова. Он даже замотал головой, словно не веря собственным ушам.

 — Будет, — после паузы, раздельно и тихо произнес он. — Она уже идет.

— Где же идет, когда на дворе разрядка?

— Разрядка? — окрысился капитан. — А Афган, а Никарагуа, а Ангола? А революцию в Иране вы со счетов сбрасываете? А в Польше что происходит, знаете? Вот-вот по всему миру полыхнет. Овцы вы, а не будущие офицеры. Бегом марш!

Дело молодое: скоро мы привыкли бегать в противогазах. А потом начались экзамены и учебные стрельбы и, в силу занятости, у «Третьей мировой» не было времени и сил, чтобы по полной программе снимать с нас стружку.

Так потихоньку и подкатился конец наших воинских сборов: отбегались, отстрелялись, завтра домой. По такому случаю, как положено, предстояла грандиозная пьянка. Все загашники и заначки были выпотрошены, вся мелочь из карманов и рюкзаков вытряхнута. Лучшие ходоки, исполненные сознания небывалой ответственности перед коллективом, на рысях ушли в поселковый гастроном.

А вечером, сразу после отбоя, во всех палатках загудело долгожданное застолье. Стопка — другая, и уже затянули под гитару: «Кем мы были вчера, господа юнкера, а сегодня мы все офицеры».

— Мужики, а где «Третья мировая»? — поинтересовался кто-то из наших. — Что-то его долго нет.

— А он и не придет сегодня, — первым догадался профессорский сынок. — Не станет мешать: отвальная — дело святое.

— А, может, позвать его? Как ни крути, а он наш комбат. Надо попрощаться.

— Не пойдет.

— А чего не пойти? Мы уже, считай, на гражданке.

После недолгого обсуждения, решили отправить к капитану парламентера. Переговоры были поручены мне, как самому на тот момент трезвому. В случае отказа я должен был вручить комбату бутылку коньяка, на добрую память. Коньяк, как сейчас помню, был дешевым — три звезды — элитных напитков в местном гастрономе не оказалось.

Капитана я нашел возле его палатки; присев на чурбан он, молча, курил, изредка смахивая с лица налетавший гнус.

— Товарищ капитан!

— Чего тебе? — он, кажется, был не вполне трезв, но и пьяным его нельзя было назвать.

— Последний день сегодня, завтра разъезжаемся.

— Доброго пути.

— Может, согласитесь немного посидеть с нами, перекусить…

— И выпить, — закончил он за меня.

— Можно и выпить по такому поводу, — согласился я.

В свете очередной папиросной затяжки видно было, что капитан беззлобно усмехнулся.

— Не положено.

— А чего «не положено»? Мы, считай, офицеры.

— То-то и оно, что «считай». Пока вы здесь, я ваш командир. Есть такое понятие — субординация.

— Жаль, капитан.

— Чего жаль?

— Так и не поговорили толком.

— А что, есть желание?

— Конечно. Может, никогда и не встретимся больше.

«Третья мировая» неопределенно пожал плечами.

— Ну, хоть примите на память от коллектива, — протянул я ему бутылку коньяка.

Капитан поколебался, но вял бутылку. И я решил, что мой долг выполнен:

— Ну, счастливо оставаться.

— Погоди, — тронул он меня за плечо, — Зайди, выпьем.

Не буду пересказывать весь наш разговор: подвыпившие мужчины порой говорят много необязательного и пустого. Так ли уж важно, что капитан незадолго да этого развелся с женой, жил одинокой и неустроенной жизнью? Не блистал он и карьерными успехами.

— В Афган хочу, — признался он мне под конец. — Не берут пока. Просиживаю штаны здесь с вами. Но ничего, мы еще повоюем, — завел он свою привычную песню. — Большая война будет, мировая. Все навоюемся.

— Почему так думаю? — встрепенулся он на мой вопрос. — Потому, что без войны нельзя. Без войны мир жиреет и покрывается плесенью: худшие всплывают наверх, лучшие прозябают на дне. И только пламя войны может очистить этот мир. Так было во все времена, и сейчас ничего не изменилось. Посмотри: все кругом пересохло, как лес в засуху. Поднеси спичку — вспыхнет. Кто знает, может, еще повоюем вместе?

Я никогда больше не встречал нашего капитана. Может быть, ему повезло, и он попал в Афганистан? Уж там-то он был бы на своем месте. А если нет? Военная академия? Служебная лестница? Сомневаюсь. При всем желании не могу себе представить его угловатую фигуру в коридорах Генерального штаба.

Пенсия? Кефир, клистир и теплый сортир? Дай-то бог. Или отставка и челночный бизнес: «С.-Петербург — Стамбул — С. — Петербург? Ой, не знаю, не знаю.

Боюсь, что… Впрочем, не хочу даже думать о худшем. И без того, вспоминая порой об этом человеке, я долго не могу избавиться от смешанного чувства жалости и безнадежной тоски.

Потому, что нет места в сегодняшнем мире капитану «Третья мировая». Надеюсь, что нет.