Нечеширская муза Светланы Алексиевич

Русский язык не любит Светлану Александровну и поэтому ее уста рождают причудливую метафору: «Я — человек-ухо». Выговорив это, она так и не успевает ступить на поле изящной словесности и прямо из публицистики проваливается в раблезианский гротеск.

Конечно, Алексиевич хотела сказать что-то вроде: «В своем творчестве я вся обратилась в слух». Для выражения очень простой мысли о важности сочувствия ей элементарно не хватило стиля, языкового чутья. Кроме прочего, порожденный ею образ своей физиологичностью «забивает» заложенный в него смысл. Понятно, что «человека-ухо» можно прочитать как человека слышащего и слушающего, но эта картинка эстетически необустроена, нелитературна, она как будто выхвачена из образности низшего уровня, апеллирующей как раз к телесному низу или к грубому натурализму. В обыденной ситуации любой легко скажет: «Я работаю, как ишак, устал, как собака, грязный, как свинья». Но это не будет ни поэзией, ни литературой — лишь жалобой выдохшегося человека на усталость, на тяжесть обстоятельств, под бременем которых он превращается в животное. У Алексиевич близкий смысл — она говорит о ноше чужого страдания, которую она взвалила на свои хрупкие плечи, растворившись в одном из органов тела, став им полностью, без всякого остатка. Но ее метафора не срабатывает, поскольку слишком незатейлива, чтобы вместить в себя мольбу о понимании высокой миссии транслировать страдание «маленького-большого человека».

Женщина-Ухо в человеческий рост, которая, наверно, если бы подобная трансформация произошла, напоминала бы гигантский эмбрион — это мечта сумасшедшего некроманта, а отнюдь не, пусть и скорбный, метафорический этюд писателя, под пальцами которого любая мысль и страсть должны обретать наполненные светом и воздухом формы.

Из моей горемычной юности всплывают в памяти какие-то обрывки стихов неведомого мне Евгения Мякишева:

«Женщина-Шея живет в старом доме

В центре Тобольска, в табачном дыму.

К ней приезжают подруги из Коми

И обитают у ней на дому.

Вздувшейся плоти в весенней капели.

Узким перстом теребя табакерку,

Женщина-Шея в начале недели

Напоминает собой этажерку:

Курит Она сигареты. Устали

Длинныя руки ее от безделья.

Сочно слова надувая устами,

Речи поет непорочные — девьи.

Ей, почти в такт, подпевают подруги,

Вытянув в разные стороны пасти…

Но воспевают они лишь подпруги,

Юрты, копыта свои да напасти".

Чем, скажем, Женщина-Шея уступает в этой неуемной телесной пляске Женщине-Уху, порожденной ночным воображением Светланы Алексиевич? В какие тенета искаженной сексуальности загнала своих почитателей Нобелевский лауреат, которая сама по себе вполне стерильна в этом плане?

Кто ближайший брат Женщины-Уха? Я думаю, это Грегор Замза — герой рассказа Кафки «Превращение», который однажды утром превратился в огромное страшное насекомое. Это, после гротеска, вторая по счету эстетическая ипостась сконструированного Алексиевич образа, поскольку если попытаться представить себе поэтапный процесс перерождения человека в ухо, то получится ничуть не менее устрашающая картина, чем в рассказе Кафки. Еще раз повторюсь, что Светлана Александровна, конечно, не желала бы такого наплыва аллюзий, но грубость в использовании русского языка породила мультипликационный эффект, когда неправильно выстроенный образ начинает выталкивать из себя мутные и в высшей степени неэлегантные смыслы.

Наверно, гоголевский «Нос» тоже можно привлечь к анализу, но таких иллюстраций море, и мы просто не сумеем остановиться. Любой желающий, вдохновленный лекцией Нобелевского лауреата, может теперь экспериментировать с различными человеческими органами, отождествляя их с любым героем по выбору. Впрочем, это вполне обыденная практика. Кто из нас не грешил подобной синекдохой в обыденной речи, стараясь уязвить нелюбезного собеседника?

Великий Льюис Кэролл пустил гулять по свету улыбку Чеширского Кота. Именно улыбку, но не губы, не уши, не затылок или что-нибудь еще. Улыбка так и будет столетиями радовать читателей прекрасного англичанина, а Женщина-Ухо переживет своего создателя лишь на пространство моего текста и в корчах отдаст Богу душу прямо между его строчками.