Поэты Советской Империи

Во времена СССР их называли так — «советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне». Имена этих поэтов выбили на мемориальной доске в Центральном доме литераторов, и 9 Мая, в День Победы, литераторы читали здесь их стихи. После Августовской (1991) революции произошла переоценка ценностей, и никто уже в День Победы не читал в ЦДЛ стихов…

Сегодня какой-нибудь пацифист-гуманист вроде Максима Кантора скажет про них презрительно — империалисты. Не задумываясь о том, что если бы не эти империалисты, ни его родителей, ни его самого не было бы на свете.

На фронт они пошли добровольцами. И не вернулись. Всеволод Багрицкий (1922−1942); Павел Коган (1918−1942); Михаил Кульчицкий (1919−1942); Николай Майоров (1919−1942)…

Романтика пассионариев

Но и в советские времена не всем эти поэты нравились. Так, Станислав Куняев яростно критиковал их за книжность и за романтику, за максимализм и за интернационализм, за легкомысленное отношение к смерти и за расчеты на коммунизм «с существенным эпитетом „военный“». И как-то так у него выходило, что поэты эти — евреи, может, и не все, но уж точно все не из крестьян. А стало быть, далеки от народного представления о войне.

Однако никаких евреев тогда в Советском Союзе не было. Евреи были русскими — и по самоощущению, и по отношению к ним. (Лишь много позже Александр Галич сделает из Павла Когана еврея — в «Реквиеме по неубитым» (1967), о Шестидневной войне.)

«Книжная романтика» действительно присутствовал в их «картине мира». Впрочем, если держать за книжного романтика Николая Гумилева, чью поэзию боготворил Коган (см. его стихотворение «Поэту», 1937). В стихах Гумилева — истоки знаменитой «Бригантины» (эту песню Коган вместе с Георгием Лепским сочинил в том же 1937-м), и флибустьеры, и авантюристы, и прочая экзотика. Но не только.

Грезилась молодым поэтам — прямо по Марксу, Ленину и Троцкому — и грядущая Мировая Революция: Но мы еще дойдем до Ганга,Но мы еще умрем в боях,Чтоб от Японии до АнглииСияла Родина моя.

(П. Коган.1940−1941)

(Строки эти наверняка звучали в голове Владимира Жириновского, когда он говорил о своей мечте: «…чтобы русские солдаты омыли свои ноги теплой водой Индийского океана».)

В будущем они видели Земшарную Республику Советов, всесветность, когда «Только советская нация будет./ И только советской расы люди…» (М. Кульчицкий). И воспринимали настоящее как проекцию будущего (или из будущего), называя себя (по Хлебникову) — «шарземцы».

Притом патриотизм их был русским. Как заклинание, повторял Кульчицкий в поэме «Самое такое»: «Я очень сильно люблю Россию». Россию, а не СССР, не Республику Советов. «Родина моя. Звезда./ Боль моя старинная», — отвечал Коган в 1937-м одному из своих учителей — Луговскому, который в 1926-м воскликнул в отчаянии: «Мне страшно назвать даже имя ее — / свирепое имя родины»

И этот их русский патриотизм был сильнее грёз о будущем земшарстве, о всесветности:

Но людям Родины единой,Едва ли им дано понять,Какая иногда рутинаВела нас жить и умирать.И пусть я покажусь им узкимИ их всесветность оскорблю,Я — патриот. Я воздух русский,Я землю русскую люблю… (П. Коган. 1940−1941)

Самым притягательным источником исторической эстетики для них была Гражданская война, с её бесшабашностью, каким-то диким размахом, отчаянием и гибельной красотой стоицизма. Их героями становились Щорс и Котовский. (Обаяние Гражданской войны продержалось достаточно долго, и даже «Сентиментальный марш» Булата Окуджавы (1957) не был еще его последним излётом.)

Лихая удаль, красота резкого (хулиганского) жеста плюс энергетическая сила пассионариев, идущих вперед «даже вопреки инстинкту самосохранения» (Лев Гумилев), определяли этих мальчиков. Знаменитая «Гроза» Когана оканчивалась строками: «Я с детства не любил овал,/ я с детства угол рисовал» (1936). Его младший собрат Наум Коржавин ревниво ответит в 1944-м уже два года как погибшему Когану: «Меня, как видно, Бог не звал. /И вкусом не снабдил утонченным. /Я с детства полюбил овал / за то, что он такой законченный»… По этим двум вариациям на одну тему видно, чем пассионарий отличается от всех остальных.

Уроки мастерства

Их прямыми наставниками в поэзии были конструктивисты — Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий и, разумеется, Илья Эренбург. Пожалуй, конструктивизм, с его целями «локальной семантики», кое-чему научил их в области поэтической техники. Конструктивисты, эти «советские западники», были верными слугами режима. Но, как бы в компенсацию, культивировали сложные, рафинированные формы поэзии. И молодые поэты хорошо усвоили их уроки — прежде всего «грузификация слова», то есть коротко, сжато, в малом — многое, в точке — все.

Нам лечь, где лечь
И там не встать, где лечь.
И задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы
И уж не встать, и не попасть в анналы
И даже мертвым славы не сыскать.

(П. Коган. 1941)

И конечно, насаждаемый тогда, как картошка, соцреализм раздражал их безмерно. «Искусство движется теперь горизонтально. Это горько» (Коган), «Стихи писать сейчас надо такие: „Вперед! Ура! Красная заря!!!“ Я таких писать не умею, видит Бог» (М. Кульчицкий). Их эстетические установки вступали в спор и с пастернаковским: «и тут кончается искусство, и дышит почва и судьба». «Здесь начинается искусство, и здесь кончаются слова», — с нажимом поправлял Коган.

А вообще выше поэзии для них, кажется, ничего не было:

Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнется, —
я б только терцию
промолчал…
А потом взял бы
и написал —
тако-о-ое…

(М. Кульчицкий. «Самое такое», 1941)

«Темень. Глухо. Темень…»

Менее всего эти мальчики походили на плакатных, квадратных «хомо советикус», которых рьяно примутся клеймить в постсоветское время. Они чувствовали: эпоха явно чего-то хотела, чего-то ждала от них, но чего именно — трудно было понять. И возникал страх не соответствовать эпохе, выпасть из ритма времени. Частое состояние и слово в стихах — тревога.

В поле темень, в поле жуть —
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам темно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Темень. Глухо…

(П. Коган. «Звезда», 1937)

В этом сумрачном переплясе «цыганочки» — вся русская тоска и вся русская метафизика. (В пандан ему, кстати, и «Ночной разговор в вагоне-ресторане» Александра Галича, 1968.)

Другое ключевое состояние и слово — «путать». В «Последней трети», незаконченном романе в стихах, Коган пишет:

Но как мы путали. Как сразу
Мы оказались за бортом.
Как мучались, как ум за разум,
Как взгляды тысячи сортов.
Как нас несло к чужим…

Кто такие «чужие?» И что имел в виду Михаил Кульчицкий, когда признавался: «Я отшиб по звену и Ницше, и фронду»? Ясно, по крайней мере, одно: какое-то время они находились в онтологической зыбкости, в нервозной неопределенности.

Павел Коган, будучи подростком, сбегал из дома, чтобы посмотреть, что происходит с русской деревней. В результате этих путешествий и был написан в мае 1936 года «Монолог» — одно из самых странных и страшных стихотворений в русской поэзии ХХ века. Прежде всего — по запредельному ощущению поражения, краха:

Авантюристы, мы искали подвиг,Мечтатели, мы бредили боями,А век велел — на выгребные ямы!А век командовал: «В шеренгу по два!»…Я понимаю всё. И я не спорю.Высокий век идет высоким трактом.Я говорю: «Да здравствует история!» —И головою падаю под трактор.

Кажется, 17-летний мальчик если и не осознавал в полной мере (а кто осознавал?), то чуял темную, потаенную жизнь России. Как результат — приятие неизбежности гибели, трагический стоицизм, в основе которого Евангельское: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Надвигающаяся Вторая мировая война — вопреки всему ужасу катастрофы или благодаря ему? — придала этому поколению чувство безусловной определенности, которого им так не хватало. Теперь можно было, не путаясь, сказать: «Есть в наших днях такая точность, / что мальчики иных веков,/ наверно, будут плакать ночью/ о времени большевиков…» (П. Коган. 1940 — 1941).

Здесь и теперь

Прежде удивлялись тому, что поэты эти предчувствовали войну и свою смерть на ней. «На двадцать лет я младше века, но он увидит смерть мою» (Михаил Кульчицкий, 1939); «Я не знаю, у какой заставы вдруг умолкну в завтрашнем бою» (Николай Майоров, 1940); «Моё поколение — это пулю прими и рухни» (Павел Коган, 1940). Но странно было бы, если бы молодые — призывного возраста — поэты не заметили, когда они живут. Война в Испании, озеро Хасан, Халхин-Гол, поход на Западную Украину и в Западную Белоруссию. Советско-финская война…

Страна дышала воздухом войны. ОСОАВИАХИМ, военные игры школьников, фильмы, книги, песни… «Если завтра война, если завтра в поход…». Песня из кинофильма «Александр Невский» (1938) на стихи Владимира Луговского воспринимались как прямой призыв: «За отчий дом, за русский край вставайте, люди русские!»

То была эпоха чистого, беспримесного патриотического энтузиазма. И стихи молодых поэтов — о том же:

Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд.
Там поднимается эпоха
И я патроны берегу.

(П. Коган. 1937)

Поступь истории стала слишком ощутимой, чтобы ее не заметить. И ясно было, что рано или поздно война дойдет до России. «Военный год стучится в двери/ Моей страны…»(М. Кульчицкий. 1939).

Как ответить на надвигающуюся войну — они знали. Знали, что будут — вместе со страной — воевать за нее. И, конечно, в этом смысле они были государственниками. («Мальчики Державы», — сказал Лев Аннинский).

Они принимали это как должное не потому, что не ценили личности, не потому, что стремились раствориться в коллективном «мы». Их реакция на войну была реакцией пассионариев. На алтарь истории и войны они несли свое «я»…

Их не нужно жалеть

«Это поэзия — изнутри войны», — говорили критики. Между тем всё главное молодые поэты сказали до войны. Их реальный военный опыт был недолгим и не изменил радикально их «картины мира». Про то, что смерть грязна, они знали и раньше. Знали про «выгребные ямы», «грубые обмотки», «тухлые портянки» и другие изнаночные стороны войны. Все это они пережили до фронта.

Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
…
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
(Всеволод Багрицкий, 1941)

И одно из последних, а может быть, и последнее стихотворение Кульчицкого подводило итог уже известному:

Война ж совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа…

Их поэтический опыт — крутой замес жестокого реализма на энергии пассионариев — пришелся кстати и Семену Гудзенко (р.1922). Он-то действительно стал поэтом только на фронте, и там же написал своё главное стихотворение «Перед атакой» (1942):

…Сейчас наступит мой черед.
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо…

Заканчивалось стихотворение страшной и точной подробностью, восхитившей Эренбурга: «…и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую».

Гудзенко принадлежит и знаменитое:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

(«Мое поколение», 1945)

«В двадцать пять — внесенные в Смертные реляции…» — тут Павел Коган ошибся: он сам, Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров погибли, не дожив до этого возраста. И задолго до победы. Семен Гудзенко умер в 1953-м, как и напророчил: «Мы не от старости умрем, /От старых ран умрем…»

Гребень истории вознес этих поэтов до высшей точки. И они транслировали в своих стихах этот гибельный и трагический взлет. И рухнули вниз, оставив нам стихи — свободных людей, живших во времена несвободы и в несвободной стране. Их не нужно жалеть. Но помнить — нужно.