На джипе за вечностью

«Утром я выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.

Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.

Не спрашиваю отчего.

Не прошу ничего нового.

Только говорю: оставь всё как есть хотя бы ещё немного".

Эти слова, обрамляющие рассказ «Семь жизней» из сборника Захара Прилепина с одноимённым названием, кажутся чем-то совершенно удивительным и непривычным в контексте русской литературы. Надо ведь писать о свинцовых мерзостях нашей жизни, о том, что всё не так, и о переменах, которых ждём. А тут живёт себе человек, ходит по одной с нами земле, дышит одним воздухом — и просит ничего не менять. Потому что ему и так хорошо. Подозрительно как-то. Подозрительно и неприлично.

Случайность? Похоже, нет. Вот совсем другой рассказ — «Зима», совсем другой пейзаж, совсем другая ситуация. Герой приезжает в Италию зимой, идёт на берег, смотрит на морские волны.

«На воду нельзя было насмотреться.

Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной, и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтоб в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.

И так тысячи лет".

Тут бы герою затосковать от души, по-русски, задуматься о бренности бытия, как задумался его великий предшественник Чехов в «Даме с собачкой», всматриваясь в голубой морской простор. Не тут-то было!

«Кажется, тут, в этой бескрайней благости, не хватало только его, чтоб всему миру обрести единый ритм.

Без него светило поднималось непонятно зачем, чайки кричали неясно про что, море бесилось само по себе, скалы дичали.

И лишь он — принёсший сюда 36,6 градуса своего тепла, своё глупое незагорелое человеческое тело, именно он заставил всё вокруг стать единым и нерасторжимым…

Это было счастье".

В чём причина столь странного для русского человека оптимизма?!

В поисках ответа есть искушение как-то соотнести оптимизм книги с личностью автора, с его судьбой, которая в данный момент находится, наверное, на пике своей человеческой и творческой реализации. В ней, действительно, не хочется что-то менять. В сборнике, как и в большинстве произведений Прилепина, есть много личных мотивов. Однако очевидно, что художественный мир книги существует автономно от авторской судьбы. Он подчиняется своим внутренним законам, организуя повествование, образы, и философию прилепинского текста.

Автор — отличный рассказчик, умеющий говорить о привычном и обыденном так, чтобы было неожиданно и интересно. Вот бабушка зашивает рубашку и щурится на иголку: стоит ли раздражаться на такую маленькую вещь или нет?! Вот новорожденного ребёнка приводят в жизнь на пуповине-поводке, и он висит на ней до поры до времени, словно космонавт, выходящий на орбиту… Все вещи и явления, которые попадаются автору на пути, нужно как следует рассмотреть, понюхать, потрогать. Когда в повествовании возникает шарф, он оказывается тёплым, пышным, оканчивающимся под верхней губой, с мокрой изморозью от горячего дыхания. Если мелькают руки женщины, то они — сложенные одна на другую, чуть влажные, покрытые бесцветным лаком. Надо по-настоящему любить жизнь и людей, её населяющих, чтобы всё это заметить, запомнить и передать. Иногда такая манера письма заметно утяжеляет повествование, придаёт ему определённую сумбурность и пестроту. Но в лучших рассказах Прилепина она становится своеобразным фирменным знаком, делающим его прозу узнаваемой и неповторимой.

Не сразу замечаешь, что в этой манере письма практически не остаётся места образам и символам. Это размывает грань между художественной прозой Прилепина и его публицистикой. Художественный символ намекает на существование иной, надмирной реальности, художественный образ открывает бесконечную вереницу смыслов в привычных вещах. Всего этого у Прилепина нет. Вместо символа и образа — однозначная деталь. Вместо уходящей вдаль перспективы — интересный ракурс. Всё здесь, на земле.

Жизнь героев Прилепина чрезвычайно насыщена. Они пьют, воюют, путешествуют, любят и бросают женщин. Снова пьют. Постоянно попадают в разные передряги. Но при этом практически всегда умудряются выйти сухими из воды. В рассказе «Рыбаки и космонавты» у главного героя рождается сын. Пока жена с наследником в больнице, герой успевает выбить из кредитора четыреста баксов, накупить на них всякой всячины, включая дорогущий костюм, встретить приятелей, закатить с ними грандиозную пьянку, по её итогу оказаться в кустах в чём мать родила, с соской на шее (подарок друзей), наконец, попасть в отделение милиции без денег и документов. Что должна сделать в этой ситуации несчастная жена? Закатить грандиозный скандал и избить супруга сковородкой? Уехать к маме? Подать на развод? Ничего подобного! Взять такси и с новорожденным забрать любимого мужа из отделения. С гордостью предъявить сыну отца. «Смотри, малыш, это наш папа. Он будет заботиться о тебе». В прилепинском мире всё это воспринимается как естественный ход событий, а не театр абсурда.

Герои Прилепина обаятельные, живые, настоящие. Они склонны к самоиронии, то есть честны по отношению к себе. При всей широте натуры где-то внутри остаётся черта, за которую они не переходят, нравственное ядро, которое позволяет им сохранить человечность. «Иваны казались рисковыми — но шли ровно до того рубежа, где нужно было сделать больно живому человеку. Здесь они останавливались и по-рачьи пятились назад, а потом исчезали, чтоб отыскать другой путь». Запойные пьяницы у Прилепина, находясь в полузабытьи, искушаемые самыми соблазнительными женщинами, остаются верны своим жёнам. И даже бандиты на трассе, увидев в машине детей, отказываются от запланированного налёта. Может быть, именно это спасает героев книги от окончательного падения и катастрофы, оставляя им отчётливый свет в конце тоннеля.

Пожалуй, единственный прилепинский персонаж, у которого в книге совсем не остаётся надежды, — это Петров, герой одноимённого рассказа. У Петрова ломается автомобиль на глухой трассе в новогоднюю ночь — и он замерзает, поскольку ни одна из трёх машин, проехавших мимо, не остановилась, чтобы ему помочь. Гибель героя — не только физическая, но и метафизическая: перед смертью коченеющей рукой он выводит на снегу три автомобильных номера и добавляет надпись «будьте вы прокляты», по всем религиозным канонам обрекая себя на вечные муки. Но, если разобраться, в чём его вина? Жил себе человек тихо-мирно, работал, почти не общался с женщинами, стоически терпел котов, которые гадили у него в прихожей. Практически, образец добродетели и аскетизма на фоне других прилепинских героев! Но для автора Петров виновен в главном: в равнодушии к жизни. Петров погибает не из-за каких-то своих нравственных изъянов (у кого их нет?!), а из-за отсутствия интереса к миру, причём, интереса не только духовного, но и вполне конкретного, бытового. Конечно, если бы Петров завёл семью или любовницу, был близок с матерью, то не оказался один на пустынной дороге в лютый мороз. Но если, как нормальный мужик, иногда заглядывал под капот своей машины, или купил бы в магазине бутылку водки перед поездкой — глядишь, тоже уцелел. Гибельно холодное, ледяное равнодушие к миру. Всё остальное не страшно и поправимо.

Ситуация выбора заявлена Прилепиным как философская основа книги. Семь жизней — это семь моделей человеческого бытия, семь вариантов судьбы. Воин, спившийся учитель, сбежавший от цивилизации бизнесмен, казанова, политик, священник… Седьмая судьба, очевидно, авторская. Но, если вглядеться, здесь нет мучительного нравственного выбора между добром и злом, верхом или низом, пропастью или взлётом, столь любимого русской литературой. У Прилепина — вариации разных возможностей, каждая из которых по-своему ущербна, но по-своему хороша. Ладно, не всегда хороша, но хотя бы допустима. Даже опустившийся алкоголик, прибираясь с похмелья, находит в этом свою поэзию, сохраняет крохотный интерес к жизни, а значит, и для него не всё кончено. Мир Прилепина — это сад разбегающихся тропинок, по каждой из которых можно пройти и насладиться неповторимым пейзажем. А ещё точнее — современная автомобильная развязка с множеством направлений. Надо просто решить, куда ехать — вправо или влево.

Читая сборник, ты словно смотришь на мир из окна мчащегося автомобиля: одна картинка сменяется другой, мелькают лица, деревья, дома. Кажется, и сам автор, подобно своим героям, стремительно мчится на джипе по жизни и по русской словесности: взгляд цепко схватывает дорогу и окружающий пейзаж, два пальца — большой и указательный — небрежно держат руль, внизу, где-то на шесть сорок. Яркие краски, неожиданные повороты, упоение скоростью.

Мир Прилепина горизонтален — извилистая дорога среди городов и полей. Героям Прилепина и самому автору здесь хорошо и уютно, они не потеряли вкуса жизни, интереса к этому миру, не исчерпали его. Их не томит присущая русской литературе тоска по несбыточному.

Автор смотрит на окружающий мир без малейших иллюзий. Мир разный, в нём много тёмного и мрачного, но много такого, за что его можно безоговорочно принять и полюбить. Реализм Прилепина не переходит в грязь и чернуху, эротика — в порнографию. Хотя зачастую и балансирует где-то на грани. Философия Прилепина — писательская и человеческая — это приятие мира в самом глубинном смысле этого слова. Мира как Божьего творения, в котором для человека возможны радость и счастье и в котором зло никогда не может окончательно восторжествовать над нашей душой. Чтобы увидеть это, необходим, наверное, особый, детский, незамутнённый страхами и страстями взгляд на жизнь. Быть может, взгляд того самого великовозрастного младенца с соской на шее, которого забрала из отделения любимая жена. За этим взглядом — не наивность и неведение, а выстраданное умение быть как дети, которым открыто Царство небесное. И тогда не столь уж важно, с какой точки ты смотришь на окружающий мир и какую из семи жизней для себя выбираешь…

… И всё-таки однажды самый завораживающий пейзаж за окном вдруг покажется унылым и скучным, самые захватывающие повороты дороги и судьбы перестанут радовать и волновать. Перед автором и читателем с неизбежностью встанет вопрос: куда ведёт дорога, и зачем мы мчимся по ней?

«Жизнь устроена так, что ты — верней, твой незримый дом в этом мире, — постепенно начинает обрастать могилами твоих сверстников.

Тех, кто был немногим старше или чуть моложе тебя.

Сначала гости редки, и ты удивляешься каждому новому кресту.

Говорят, потом их будет так много, что ты даже не пойдёшь туда искать всех, кого знал: надоест удивляться".

Смерть одним своим молчаливым присутствием рядом что-то неуловимо меняет в нашей жизни, делает её иной. Делает нас иными. Заставляет понять: мы рождаемся, чтобы измениться, чтобы изменился мир вокруг нас. В общем контексте сборника этот мотив — скорее эпизод. Но эпизод значимый. Он звучит в рассказе «Первое кладбище», отрывок из которого приведён выше, он звучит в конце рассказа «Семь жизней», где повествуется о судьбе священника. Похоже, автор где-то в глубине души прекрасно сознаёт неизбежность перемен.

Наш мир так мал. Рано или поздно все пути в нём будут пройдены, все варианты жизни испытаны без остатка.

Дорога теряется — скажем, в глухой степи. Нет, лучше обрывается у моря, где волны катят в вечность свои седые валы.

Назад нельзя. Или не хочется. Пусть лучше не хочется.

Джипу уже некуда мчаться.

Только вверх.