Повесть о настоящих людях

Когда происходило какое-то из ряда вон выходящее событие, в нашей семье говорили: «Слава богу, папа до этого не дожил!» «Папа» — мой дедушка, а говорили так две его дочери, моя мама и тетушка. Вслед за дедом ушла бабушка, исполнив, как она считала свой долг: подготовив к печати его 4-хтомник. И теперь уже можно было услышать: «Слава богу, мама до этого не дожила!»

Бабушка и дедушка были моими самыми близкими людьми. У них была трудная судьба, как и у многих людей их поколения. Отца бабушки взяли как кулака и он погиб, когда его, уже весьма немолодого, отправили по этапу то ли в Соликамск, то ли в Салехард. Это было, видимо, где-то в 30-м или 31-м году, потому что моя мама родилась в 1930, а бабушка рассказывала, что с полугодовой Леной (моей мамой) она протиснулась сквозь плотную толпу людей в тюремном дворе, ожидавших выхода заключенных и, увидев своего отца издали, окрикнула его: «Эткей!» и как можно выше подняла ребенка. Он помахал: «Хуш!» («Прощай»).

Вообще-то бабушка была на редкость немногословным человеком, а о тех временах вообще никогда не говорила, не любила. Однажды в шутку я ее назвала кулацкой дочкой, и она, посмотрев на меня серьезно, сказала: «У нас не было наемной рабочей силы, никаких батраков, все делали сами. Одна корова и одна лошадь». Я не унималась: «Не было бы Октябрьской революции, не надо было бы завтра спозаранку тащиться на построение и потом на демонстрацию», хотя поход с классом на ноябрьскую демонстрацию рассматривался мной как бодрящее мероприятие. Но ради поддержания градуса спора — бабушке: «А не было бы революции, мы, глядишь, были бы господами!» — «Астагафирулла! («Боже упаси!») Да с чего это были бы господами? Разве что прислугой у господ. (Доживи она до новейших ельцинских времен, узнала бы, что и ее род, и дедов — дворянские, о них есть летописное упоминание еще в начале XVII века. Впрочем, тогда, кажется, у всех повально обнаружились дворянские корни). И почему ты непременно хочешь быть госпожой? Разве не все рождаются равными? Ленин был из дворян, а хорошо это понимал. «О, да ты рэволюционэрка!» — это чтоб что-нибудь сказануть: нахваталась словечек, хотя до фейсбука еще лет 50.

Иногда прорывалось без видимого повода: «Аллакаем! Да что ты знаешь о тех временах! Сагита (моего деда) в первый раз взяли в 1927-м, приписали участие в националистической группировке „Большая медведица“. На самом деле было что-то типа литературного кружка, да и то с натяжкой, на роль седьмого члена „группы“ так никого и подыскали, и вся версия в конце концов рухнула. Подозрение внушала сама его биография: отец был царским офицером, потом священнослужителем, не особо верующим…» Говорят, по утрам выходил во двор, куда набивались нищие, подавал милостыню и обескураживал странными речами: «Что тут рассиживаться с благодарностями. Надо идти работать, а то так и будете всю жизнь на подаяние жить». Когда узнал, что сын (мой дед) во второй раз бежал из медресе, возвращать его обратно не стал. Ему доложили: работает «мальчиком» у купца Каримова, ситец продает, и весьма успешно. Ну что ж, сказал странный мулла, вполне себе «хёнар» (ремесло). Такой мусульманский Штольц Оренбуржья. А еще и лес насадить велел — немыслимое для степных башкир дело, и с попом русским дружил. Вечерами в бане играли на мандолине! Астагафирулла!

Понятно, что дед по определению стал сыном «социально чуждого элемента». А еще предстоял 37-й. В 1938-м его сослали в Белорецкий район. Постоянное ожидание ареста. «Сагит без конца жег книги. На его уроки приходили «инспекторы», садились сзади, чтоб он их не видел (дед всю жизнь видел очень плохо), а ученики шепотом предупреждали: «Агай, там сзади кунаки сидят!»

О Сталине дедушка с бабушкой не высказывались — мало ли. Но однажды я с изумлением извлекла с антресолей красную повязку, типа дружиннической, только с широким черным кантом. Жутковатую — с детства не люблю траурного сочетания. «А, это еще со времени смерти Сталина осталась. Я тогда дважды выстояла очередь в скверик с бюстом Сталина, чтобы просто его обойти, хотя мороз был под сорок. Все же в войне с ним победили».

Вот это их «все же» мне сейчас милее всего. Отсутствие категоричности. Хотя хлебнули по полной. Бабушка с этим, наверно, не согласилась бы, сказала, что многим было хуже. Даже в какой-то момент тем пленным немцам, что строили в Уфе бараки, а она, как и многие, ходила их подкармливать. Они — поверженные, мы победители, и поэтому всем понятно: впереди у всех нас лучшие времена.

В политических семейных дебатах новых времен моим оппонентом выступал только пожилой отчим, весьма любопытный персонаж. Два ордена «Боевого Красного Знамени», 10 лет военной службы в Австрии после ВОВ, преподавание истории в академии «Выстрел». К тому же - настоящий полковник во всех смыслах. В 60 оставил теплое насиженное место — московскую пятикомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, жену-профессора и замдиректора института, и уехал жить в Уфу, женившись на вдове с двумя дочками. С удовольствием вкалывал на 6 сотках в Ключарево и считал себя счастливым человеком.

В ельцинские времена на его красивом лице застыла почти что маска брезгливости. Сидел, обложенный мемуарами Конева, Жукова, Рокоссовского, подчеркивал что-то в «Огоньке» и сверял, сверял… Зачитывал хлесткие разоблачения. «И что тут неправильного?» — сыпала я ему соль на раны. «А неправильно то, что нужно иметь моральное право высказываться. Нужно хлебнуть лиха и пройти войну, а потом уже судить. Задним числом. Чтоб я был такой умный, как моя жена потом».

Возвращаюсь к фразе: слава богу, что не дожили до такого-то дня… А здорово было бы, доживи дедушка с бабушкой до новых времен. Гласность. Свобода слова. Я бы после моего годичного изучения в 1986-м расстрельных дел в партархиве рассказала им много интересных подробностей. Тех, что они всю жизнь пытались домыслить, желая постичь что-то ускользающее от их понимания. Они бы, наверно, ужаснулись. В особенности тому, что порой все обстояло до вульгарности банально: вы думаете, все так просто? Все гораздо проще. Думаю, они бы ответно много чего интересного могли бы рассказать из того, чего мне узнать не суждено. Потому что без конца историю переписывают в угоду правителям. А сколько мог бы рассказать отчим. Вспоминаю реплику мамы: «Страна уже развалилась, а он все еще секреты хранит!» Он отмахивался: «Да, я такой». Значит, были секреты. Хотелось бы о них не из телевизора, вообще не от тех, кто морального права не имеет.

Ловлю себя на мысли: какой ужас, что мой внук никогда не узнает правды об СССР. О великой стране. Будет повторять общепринятое про правителей-вурдалаков, извечную отсталость и пустые прилавки. Ленин для него останется карикатурой, Сталин монстром, СССР — Мордором, а мы — людьми из этого кошмарного далека.

Прямо-таки слышу раз произнесенное в свой адрес: от тебя исходит депрессуха. И ведь нечего возразить. Наоборот, я согласна и готова практически по любому поводу цитировать политическое завещание Астафьева: «Я пришел в мир добрый, ухожу из мира злого, мне нечего сказать вам на прощанье». Но я еще не ухожу, и прощаться пока еще не хочется. А хочется бодрости духа, хочется целей, к которым шагать и шагать. Пусть и не достичь в реале на моем веку, но хотя бы априори. Вон прислали щедрое предложение от Сергея Семеновича нашего Собянина: бесплатные курсы английского для пенсионеров. А куда им потом с английским-то — не говорят. Полагаю, туда же, куда и без английского. Но это так — «опять пальто на глаза попалось».

О целях… О смысле. Может, слишком многого хочу. Но не я одна. Я ищу везде: вдруг да что-нибудь просочится в новостях, в чьем-нибудь высочайшем программном выступлении, на очередном шоу, куда бесконечно приглашаются одни и те же «медийные лица»… Вдруг кто-нибудь скажет что-то свежее, как-то радостно и энергично позовет за собой, и твоя моральная тягота начнет разрежаться. А пока только фейсбучная ёрническая пассионарность, граничащая с хамством полуграмотных людей.

Но откровения случаются. Например, книга Льва Данилкина о Ленине. Заметьте — молодого писателя Данилкина. Хотя само по себе выражение «книга о Ленине»… Есть ли что-нибудь на свете скучнее и бесцветнее. Мы же еще помним эти масштабные, с небольшой город, хоры с грудастыми тетками и пузатыми дядьками: «День за днем идут года, зори новых поколений. Но никто и никогда не забудет слово „Ленин“». Но у Данилкина есть манок: пантократор (вседержитель) солнечных пылинок. Я на него купилась. И не жалею. Хотя бы потому, что многое вспомнилось. В частности, и собственные глупости: нападки на справедливые аргументы отчима, которые он высказывал не слишком красноречиво. Зато я блистала красноречием. Вспомнить тошно.

Сегодня он бы ворчал: «Отмечают (они!) 500 лет Реформации, на устах революционный Лютер, а 100 лет Великого Октября замалчивают. А я бы его успокоила: «Не все, не все. Вон режиссер Хотиненко, снявший фильм «Демон революции», обмолвился, что на Западе историки считают Александра Македонского, Чингисхана и Наполеона детьми в сравнении с Лениным». Может, он благосклоннее обычного отнесся бы к «западным историкам».