«Огромная ворона металась в комнатах Горького»

Алексей Максимович Горький, «как рыба в чешуе» (цитируя его высказывание о Ленине), весь в словах. Собственных и о нем. Суждений и воспоминаний о нем так много, что у каждого, наверное, свой Горький.

Моя бабушка писательница Валерия Герасимова много общалась с Горьким, и была у него перед смертью — ей запомнилось невероятное, почти сверхчеловеческое мужество, с которым он превозмогал недуг.

О Горьком рассказывала мне Анастасия Ивановна Цветаева. По её впечатлениям, Алексей Максимович проявлял даже чудесные свойства. Например, мог читать мысли. Она его спрашивает: «Алексей Максимович, а вы читали…» Он хитро смотрит на нее — Льюиса Кэррола?! Читал!" Говорила и о том, как он оберегал, согревал, спасал в эпоху потрясений.

Внучки писателя, Марфа Максимовна и Дарья Максимовна, вспоминали: дед влюбленно и увлеченно рассказывал им про бурлаков, разбойников, распоясавшихся волжских купцов. Все эти ужасы и порывы он знал и видел, а они потом обнаруживали в его книгах.

Особо я бы отметил произведения из цикла «По Руси» («Рождение человека», «Смерть человека», «Едут»), трилогию «Детство», «В людях», «Мои университеты», рассказы «Страсти-мордасти», «Сторож», «Однажды осенью». И, конечно, «Жизнь Клима Самгина» - зеркало русского грозового общества. Та же Цветаева говорила, что, когда Горький создавал эту эпопею, он не открывал ни книг, ни газет: боялся сбить стиль, доверял только себе. А вообще, постоянно вел огромную переписку, читал невероятное количество газет и книг.

Горький верил в возможность подчинить силы мира, мечтал об укрощении природных стихий, о возможности преодолеть и вырастить «маленького человека». Был убежденным аскетом, ярым противником всякого, как он полагал, «мещанства» и того же требовал от близких.

Даже в «Песне о Буревестнике» особенно проявилось мировоззрение близкое к ницшеанскому. Горькому представлялось, что есть инерция косности, обессмысливающая и обездвиживающая, провоцирующая скаредность и малодушие, и эту инерцию живая личность способна превозмочь. Пингвин, что «робко прячет тело жирное в утесах», и в оппозиции к нему — Данко, «философствующий сердцем».

Мечта Горького о соединении здоровой энергии и образования, народной витальности (которой грозит обернуться зверским хаосом) и культуры (при том что болезнь интеллигенции — беспочвенность и выморочность). Сквозной образ его литературы — вертикаль, уносящая в романтическую высь, к мечте, и погруженная в преисподнюю, в кошмар, «на дно».

Горький — экспрессивный художник-модернист и жесткий мыслитель, но все народничество русской литературы, сострадание простому человеку, сочувствие бедным — его почва.

Вот кое-что из моего разговора с его внучками, Марфой Максимовной, которая многие годы работала в Государственном музее А.М. Горького, и Дарьей Максимовной, актрисой Театра им. Евг. Вахтангова.

— Вы хорошо запомнили деда?

Марфа Максимовна: Еще бы. Когда дедушка умер, мне было почти одиннадцать лет.

Дарья Максимовна: А мне девять.

— Он уделял вам время?

Д.М.: Все свое свободное время. Жили мы за городом, дедушка нас звал, и мы шли с ним гулять в парк. Парк — большой, как лес. Горький любил собирать грибы. И мы ему помогали. Он очень радовался, если сам находил гриб. В своем «Детстве» Горький рассказывает, как ловил птиц. Надо сказать, он прекрасно разбирался в птичьих голосах и учил нас распознавать, какая птица поет.

— А любил ли Горький природу? Судя по его высказываниям, он чувствовал отчуждение человека от ее слепой властности.

М.М.: Здесь у меня возникают воспоминания о последней встрече с дедушкой. Он уже был болен. Хотел, видимо, с нами пообщаться напоследок, ощущая, что дни его сочтены. В то время были популярны идеи поворота вспять рек. Дедушка верил, что надо осваивать север нашей страны, делать тамошнюю суровую жизнь более терпимой. «Представляете, если там будет теплее! Можно будет сажать яблони и разные растения»… Тогда была сильна идея дерзновения. Казалось, надо вклиниваться в мир и что-то менять к лучшему.

— Он был веселым человеком?

М.М.: Да, любил людей, любил общаться. Очень веселым был наш отец — Максим. В Сорренто, где Алексей Максимович грустил вдали от Родины, Максим старался создать такую атмосферу, чтобы Горького отвлечь. Все собирались, придумывали шарады, выпускали «Соррентийскую правду» — домашний рукописный журнал, который Максим оформлял. Гости, приезжавшие к нам, принимали в журнале участие. Журнал, весьма красочный, хранится сейчас в архиве.

Д.М.: Зато бабушка у нас была серьезная, строгая.

— Дедушка с вами играл?

Д.М.: Мы общались в прогулках. Вообще-то он считал, что детям игрушки — искусственных собак и кошек — дарить не следует. Надо иметь живых существ. У нас всегда был живой уголок и с рыбками, и с птичками. Одно время в большом аквариуме, в четырех стеклянных стенах, высилась муравьиная куча. Через стекло была видна неустанная работа муравьев, их ходы…

— В быту Горький был скромным?

М.М.: Недавно кто-то заявил: Горький любил роскошь. Повод: особняк Рябушинского, куда дедушку поселили почти насильно. Переезжать в это грандиозное здание он не хотел, правительство предложило, деваться было некуда. А в жизни он не терпел излишеств. Случилось, нам подарили особенно красивые платья — заставил их снять и отправил в детский дом.

— Неужели?

Д.М.: Это был 35-й год. Ромен Роллан гостил у нас. Какая-то фабрика прислала два красивейших платья, шелковые, белые, с синими птичками. Нас нарядили и привели в столовую, где сидел Роллан. Дедушка спрашивает: «Что такое? Откуда платья?» Отвечают: «Фабрика… Прислали…» Он: «Немедленно снимите!» Нас увели, мы, конечно, рыдали. И эти платья были отправлены в детский дом. Дедушка воспитывал нас строго. Помню, в Сорренто каждое утро нам давали манную кашу. А в комнате был камин, и я стала бросать в камин эту надоевшую кашу. Завелись мыши — никто не мог понять: откуда? Подсмотрели. Пришел дедушка, схватил меня за руку и страшно ругал. «Дети голодают, а ты смеешь мышей кормить!» Бабушка вытащила меня из его объятий…

М.М.: По поводу одежды — еще одна деталь. Водитель Алексея Максимовича рассказывал: когда умер Максим, его пальто дед набросил на плечи и последние два года жизни с этим пальто не расставался. Кстати, в Тессели, в Крыму, он часто просил водителя разжигать костер и подолгу, буквально часами смотрел на пламя. Особенно после смерти Максима. Последняя встреча с дедушкой была связана как раз с тем, чтобы мы не забывали папу, самого близкого дедушке человека. После смерти Максима главной любовью Горького были мы, две маленькие девочки, жившие с ним в Горках, на даче.

Смерть Максима фактически его сломила. Он сидел в кресле перед камином, мы с Дарьей присаживались рядышком, и весь разговор сводился к отцу. Когда наш отец вернулся вместе с семьей в Союз, он сразу же стал думать, чем ему заняться. Талантливый человек, он обладал большим юмором, мог быть художником, мог писать, даже публиковал статьи, но не смог реализоваться из-за того, что фактически все время находился при Горьком как секретарь. Он знал в совершенстве итальянский и французский, потому что наша бабушка по своей линии, не связанной с Горьким, жила много в Париже, а летом все уезжали в Италию. Этим знанием языков Максим помогал дедушке — читал нужные книги, пересказывал их содержание, занимался почтой.

— Есть такая байка: якобы вождь привез пролетарскому писателю конфеты, а те были отравлены.

Д.М.: Начнем с того, что дедушка конфеты не ел. А если бы ему подарили, нас бы угостил…

— Вы общались со Сталиным?

Д.М.: Марфа дружила с его дочкой, Светланой. Они вместе учились все десять лет. А как-то Сталин прислал за мной машину, меня привезли на дачу. Он повел меня на второй этаж, напоил чаем, угостил шоколадными конфетами.

— Опять конфеты…

Д.М.: Я от ужаса, что вижу «живого бога», не могла ни одну проглотить. Сталин был обходителен, спрашивал: «Как ты живешь?»

М.М.: У меня воспоминания о Сталине не из приятных. Он любил подтрунивать надо мной. Однажды обедали. Первое, что спросил он: много ли мальчиков вокруг меня крутится. Я смутилась, Светлана меня выручила, отшутилась…

— Марфа Максимовна, вы были замужем за сыном Берии. А Берия-старший вам знаком?

М.М.: Конечно, Берия приезжал, мы вместе обедали, играли иногда в волейбол. Мне представляется, он в Кремле был умнее всех вместе взятых.

— Горький делился с вами творческими идеями, говорил о своем писательстве?

М.М.: Когда мы гуляли вместе, он нам что-нибудь рассказывал как бы из своего детства. Мы воспринимали это как его воспоминания. Но потом, в год его смерти, я все нашла в его книжке, в «Детстве». Я заново знакомилась с рассказами, уже слышанными на прогулках в лесу. Почему-то он не хотел, чтобы мы раньше времени читали им написанное.

— Возникло много кривотолков по поводу правдивости горьковской автобиографии. Будто бы Алексей Максимович прибеднялся, навыдумывал эффектных происшествий…

Д.М.: То, что он нам рассказывал на даче в Горках, я затем прочла в книге. Я уверена: это правда.

— Я знаю, Горький интересовался спиритизмом, был мистичен.

Д.М.: Не знаю, как это объяснить, но в минуты его смерти ясный день вдруг сменила страшенная гроза. С громом, с ливнем. Гроза длилась то короткое время, пока дедушка умирал.

М.М.: Да, я это тоже помню. И еще. Жила много лет у нас в доме Липочка, медсестра, ставила Горькому банки, делала уколы. И вот накануне смерти деда вижу: она с метлой бегает по коридору. Огромная ворона металась в комнатах Горького. А когда умерла бабушка, мы вошли в ее спальню — и там летал голубь.

— Представим, если бы Горький жил сейчас? Как бы он судил об окружающем?

Д.М.: Тяжко было бы ему. Думаю, тяжко.

— Имя вашего деда, незаслуженно приглушенное, сейчас снова зазвучало.

Д.М.: Уверена, Алексей Максимович вернется к читателю. Сейчас том за томом издают письма Горького. Почитайте! В письмах — Горький открытый, без прикрас. Между прочим, за несколько месяцев до смерти Фаина Раневская говорила мне по телефону: «Я перечитываю «Клима Самгина» взахлеб. Это гениально!