Вольная борьба

В декабре 2018 года исполнилось 100 лет со дня рождения Александра Исаевича Солженицына, одного из самых противоречивых советских и русских писателей. В свое время его работы не оставляли никого равнодушным и вызывали пламенные споры, переходящие в пожар конфликтов и нередко заканчивающиеся пепелищем взаимоотношений. Сейчас, по прошествии многих лет, жар этих дебатов немного спал, но негаснущим огнем продолжают светить нам размышления творца. Вглядываясь в это мерцание сегодня, попытаемся еще раз понять его этапное произведение.

Вспоминаю, как при первом прочтении «Архипелага ГУЛАГа» (далее — АГ), в начале книги меня не покидало ощущение, что это произведение — месть пострадавшего человека по отношению ко всему, изуродовавшему его жизнь. И пришлось немало потерпеть, чтобы, дочитав примерно до 150-й страницы, дождаться того, что делало это произведение по-настоящему интересным: страх человека перед осознанием того, что сложись жизнь иначе, и ему выпал бы жребий стать не жертвой, а палачом; и вопрос, нашел бы он в себе, еще довольно молодом парне, силы отказаться от этого предложения судьбы или нет. Многие же не осиливают этот ров во вступлении, забрасывают чтение и остаются с ошибочно упрощенным восприятием этой книги. И в самом деле, АГ изобилует фрагментами с подозрительно удобными для автора примерами, из-за чего не обладающие положительной предубежденностью читатели, начинают относиться к книге очень критично. Многие мои знакомые как раз так и считали. Но не сам ли он виноват?

Впрочем, это скорее отличительная черта новых поколений: недоверчивость и критическое восприятие. Может, отсюда и иное восприятие у людей, читающих АГ сейчас, в отличие от тех, кто это делал лет тридцать назад.

Тем более, скептицизм усиливается, когда понимаешь, что́ служит мотивом для нескончаемых передергиваний. Многие люди, по отношению к которым История, персонифицированная в лицах высоко и низко стоящих исполнителей, была полностью несправедлива, не могут простить ей этого до конца жизни. Да и после жизни. Мы продолжаем жить в наших родных, близких, коллегах, и они подхватят эту эстафетную палочку «не забудем, не простим». Мертвые беззащитны? — едва ли: чаще всего найдутся те, кто за них заступится. Поэтому сложно не видеть необъективность отдельных людей по отношению к сталинскому правлению.

Впрочем, именно вранья в АГ не так много, как это пытаются представить противники этой книги. Солженицын действует немного тоньше, и этого хватает, чтобы уложить на лопатки подавляющее большинство своих оппонентов. Александром Исаевичем движет, в том числе и месть, но не только; он действительно и мыслитель, и писатель, и ангел, и общественная фигура (при написании АГ он уже мог предвидеть, что ей станет). И эта многогранность автора позволяет ему успешно решать многие задачи, в том числе удовлетворять автоангажированность. Конечно, при ближайшем рассмотрении становится очевидным, что главным механизмом выступает тенденциозность, но у Солженицына она очень сбалансирована, а когда нужно просто отходит в сторону — благо перед нами все-таки художественное полотно.

Так в чем выражена тенденциозность Солженицына? На самом деле, было бы ошибочно приписать все привычной генерализации частных случаев, когда условно из десяти примеров выбирается лишь один случай, еще два упоминаются вскользь, а оставшиеся, не очень подходящие, просто игнорируются. Надо еще учитывать, что эта выборка изначально предоставляется людьми, которым не до объективности — им бы душу излить. Очевидно: перед нами систематическая ошибка индуктивного мышления. Но вправе ли мы быть так строги к автору за это?

Еще одним пластом предвзятости подтверждения (англ. confirmation bias) являются передергивания и будто бы случайные ошибки. Их довольно много (особенно числа пострадавших автор ловко множит), но здесь приведем только две. Первая касается демографии. Приводя те или иные числа жертв репрессий, Солженицын нередко добавляет о том, что именно это привело к серьезному демографическому упадку. Логично, что это должно было бы быть выражено в падении объективных показателей, например, в ежегодном приросте населения в процентах. И что мы видим? По данным переписи населения, проведенной в январе 1959 года, численность населения СССР составила почти 209 миллионов. К концу же 1913 года в тех же границах проживало около 159 миллионов. Итого: в период с 1914 по 1958 год ежегодный прирост населения — 0,6%. А что же другие крупные страны, на себе почувствовавшие ужасы мировых войн? У Англии — 0,46%, а у Франции и Германии — по 0,41%. О чем это говорит? Нет, не о том, что Солженицын врет, а о том, что он приводит лишь выигрышную для него статистику, да еще и интерпретирует ее так, как ему выгодно. Более конструктивная дискуссия должна происходить следующим образом.

— Да, ежегодный прирост у нас был выше, чем у западных держав, но ведь мог быть еще выше: не зря же Менделеев в начале XX века посчитал, что к 2050 году численность населения Российской империи должна составить 800 миллионов. Но такой она не будет, и в том числе из-за сталинских репрессий.

— Виноваты не только и не столько сталинские перегибы, но и другие причины (конец Российской империи, войны, перестройка, развал СССР).

То есть вопрос демографии в итоге должен переходить в вечный спор между K-стратегией размножения и R-стратегией. В рамках К-стратегии задача общества (стаи, своры, группы) добиться высокой вероятности выживания немногочисленных потомков (берем качеством); в рамках R-стратегии задача, чтобы потомков было много, а вот выживание каждого в отдельности непринципиально (берем количеством). Для биологов это интересный тип задач. Для гуманистов такая постановка вопроса является кощунственной. Хочется искать объяснение рассуждениям Солженицына о демографии в его гуманистических чертах характера, но это будет лукавством. Нет, тут он просто использует ловкий маневр.

Но если в случае с демографией мы имеем место с выгодной интерпретацией, то в случае с анализом появления концентрационных лагерей (как и самого слова) — с подтасовкой, впрямую граничащей с ложью.

«А 5 сентября 1918, дней через десять после этой телеграммы, был издан Декрет СНК о Красном Терроре, подписанный Петровским, Курским и В. Бонч-Бруевичем. Кроме указаний о массовых расстрелах в нём, в частности, говорилось: «обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях».

Так вот где — в письме Ленина, а затем в декрете Совнаркома — был найден и тотчас подхвачен и утверждён этот термин — концентрационные лагеря - один из главных терминов Двадцатого века, которому предстояло широкое международное будущее! И вот когда — в августе и сентябре 1918 года. Само-то слово уже употреблялось в 1-ю мировую войну, но по отношению к военнопленным, к нежелательным иностранцам. Здесь оно впервые применено к гражданам собственной страны…"

Очевидно, что в сознании людей концлагерь — это про фашистов. Поэтому довольно-таки сильным ходом будет взять да и назвать основателями этой практики большевиков. Однако, значительно раньше нечто похожее на концлагери, появившиеся у нас в 1918 году, появилось во времена Гражданской войны в США. В штате Джорджия в 1864 году южанами был создан лагерь для военнопленных под названием Андерсонвилль, действовавший до мая 1865 года. За все время существования лагеря в нем побывало около 45 тысяч человек. Из-за постоянной переполненности некоторые заключенные спали на земле вне зависимости от погоды. Доля погибших в лагере шокирует: больше четверти (свыше 13 тысяч человек). Фотография одного из узников лагеря напоминает изображения мучеников нацистских лагерей. Таким образом, «новый» метод борьбы, который применяли большевики по отношению к классовым врагам, применялся в Америке за полвека до этого. Аналогия, причем, практически полная, если бы не термин, которым это явление обозначено.

То, что словосочетание «концентрационный лагерь» было до большевиков, Солженицын не отрицает, правда, вновь ошибается. Испанские «campos de concentración» появились еще во время войны за независимость Кубы (1895): туда испанцы интернировали мирное население. Немного позже термин «concentration camp» более широко применялся в ходе Второй Англо-Бурской войны (1899−1902). Впоследствии этот термин стали применять все чаще, и то, что его решили использовать в своем декрете коммунисты, является просто данью интернациональному военному языку.

Солженицын же хватается за это стечение обстоятельств и выводит из него формулу, хотя очевидно, что ретронимично термин «концентрационный лагерь» можно использовать по отношению ко многим событиям истории. Что мешает лагери, которые создавали американцы для чероки и навахо назвать концентрационными?

Но при желании можно сказать, что Солженицын не соврал, а просто запутался. Важно, что он добился своей пропагандистской цели.

Да, Александр Исаевич часто изобретательно хитрит. Но должны ли мы быть столь строги к человеку, так сильно пострадавшему от режима? Может быть, правильнее воспринимать весь АГ несколько иначе?

Одним из способов прочтения АГ является следующий. Не надо упрекать автора в мести режиму и Истории, надо просто принять автора-летописца в качестве метагероя своего произведения. Иными словами, необходимо вмонтировать биографию Солженицына в действие АГ тем или иным способом. Один вариант: всю биографию разместить, как первую главу АГ. Второй: кусочек разместить в начале, а другие кусочки перед подходящими фрагментами. Третий: распылить биографию совершенно случайно, чтобы важен был сам дух судьбы писателя, а не триггеры-события. Подобная трансформация произведения не лишит его наиболее пробивных и значимых событий, но в то же время: а) избавит книгу от излишних политических и исторических провокаций; б) добавит произведению объемного не сдающегося главного героя.

После этой переделки роман начинает восприниматься несколько иначе, но полнее. Необязательно переводить АГ в произведение от третьего лица (хотя можно), важно, что на ментальном уровне отдельные его части мы будем считывать именно так.

Итак, жил-был писатель, который в свои ранние годы несправедливо пострадал от своего государства. Однако он смог это пережить и решил написать про все лишения и страдания. Причем своего личного опыта ему казалось недостаточно, и он начал собирать материал у других людей. Он старается охватить все темы, связанные с тюремной жизнью: исторические, бытовые, философские, экономические и прочие. Он писал про то, как много времени есть в лагере, чтобы подумать обо всем. Он писал про то, почему так редко были в лагерях побеги и редко ли. Он писал о бандитах. О восстаниях. О том, во всем ли виноват вождь. О любви. О холоде. О голоде. О добре и зле.

Многие были ему благодарны за то, что он открыл глаза обществу, другие, наоборот, проклинали, что вскрыл так тяжело заживающие раны. В какой-то момент писатель устал от этой темы, но и соратники, и обыватели не давали ему ее оставить. Живя в другой стране, писатель уже нескрываемо стал утопать в ненависти по отношению к своему прежнему государству. Должно ли это указывать, что прежний разоблачительный труд нес на себе обильную порцию клеветы? Вопрос. Потом его государство рухнуло, и он вернулся на родную землю. Однако он не переставал бороться, теперь уже раздражая прежних союзников.

Данный угол зрения дает более объемный взгляд на это произведение. Важно помнить, что герой Солженицына не просто оказался невинно осужденным, но это еще и произошло в страшный момент истории нашего государства. Впрочем, это применимо для всех героев АГ. Абсолютно всех: и таких же, как сам писатель, политзаключенных, и прочих заключенных (включая воров), тюремщиков, следователей, оставшихся на воле обывателей, чиновников, высшее партийное руководство.

Репрессии 30−40-х годов стали логическим продолжением затянувшейся борьбы за власть в предшествующую эпоху, которая несла на себе энергию тотального взаимного недоверия. Причиной этих настроений в обществе была сильная перезрелость революции (или каскада революций: здесь не важно. —  А. Р.). Путь к новому социально-политическому устройству был очень долг и тернист. Естественно неправильно начинать отчет ни с декабристов, ни даже с петрашевцев: так можно и до Пугачева, и до Разина, и до оппонентов царя Гороха дойти. Скорее всего, исток того, что в итоге привело к падению царизма, надо видеть в проникновении европейских настроений после «Весны народов» 1848−1849 года. Оформляться эти брожения во что-то серьезное стали после понимания провала крестьянской реформы, и стали активной силой в конце 1860-х — начале 1870-х годов. Вот тогда и началось. В историографии принято разделять революционный генезис в России конца XIX века на этапы народнический и пролетарский (марксистский), но очень похоже, что эта условность досталась нам в наследство от советской пропаганды.

Неудачное покушение на Александра III в 1887 году должно было привести к прекращению реакции и стать глотком свежего воздуха для «свободолюбивой России», однако привело к обратному — казни Александра Ульянова с товарищами. Революционное движение в России ненадолго затухло, чтобы разгореться вновь на стыке веков. Многие мятежные деятели уставали и переходили в разряд теоретиков и зрителей. Шутка ли: Ленин в начале своей эмиграции 1908−1917 годов был уверен, что совсем скоро бурная волна сметет царизм, а уже в «Докладе о революции 1905 года» за 1917 год писал: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции…»

Последовавшие Февральская и Октябрьская революции, а затем и Гражданская война были для людей большой жатвой перебродивших перезрелых плодов долгих десятилетий революционного созревания. И все эти годы пути были усыпаны таким большим количеством неудач и предательств, что началась игра на удержание успеха. Общество и новая власть плохо отдавали себе отчет, в чем должно это удержание выражаться, пытаясь направить эту активность в какие-то высокие идеи, но получалось плохо. В итоге к полной власти пришел Сталин, который в отличие от безвылазно сидящих заграницей Ленина, Троцкого и Зиновьева, все время был в Российской империи и пропустил через себя все «прелести» становления новой власти в стране. В то же время, если говорить по-житейски: это честно. Однако эта историческая справедливость по отношению к одному человеку привела к тому, что именно он стал персонификацией всей той накопленной за многие годы социальной энергии.

Еще одной проблемой было то, что население страны в 1913 году и уже через двадцать лет отличались друг от друга так сильно, что все те идеи прежних идеологов революции оказались во многом непригодны, и писать новый план приходилось на коленке.

Мы хвалим руководителей раннего СССР за искоренение безграмотности, забывая о том, что это был общемировой тренд, и многие развитые и развивающиеся крупные страны, отставшие по уровню грамотности населения в предшествующие 50−100 лет, устранили этот пробел в первой половине XX века. Другой важный момент, что мы не понимаем, с какой дикой скоростью происходил этот процесс. Параллельно с этим аврально и неадекватно быстро отстраивались социальные лифты. Новые возможности давали людям колоссальный социальный капитал, переварить который должным образом в столь сжатые сроки общество было объективно не готово. И как предосудительно вели себя некоторые «новые русские», на которых в 90-е годы свалились нежданные богатства, так и многие «советские грамотные граждане» 20−30-х пошли по головам ближних своих.

Таким образом, совокупность этих двух спрессованных временем факторов — запоздалая революция и новый социальный капитал для основных слоев населения — во многом предопределила те общественные и политические потрясения, которые и привели к возникновению Архипелага ГУЛАГа. В реальной жизни было так много сумбура, что попытка увидеть в этом конфликт гуманизма и государственности, что нередко мелькает в произведении Солженицына, несколько тенденциозна. В времена, которые описывает Солженицын, никакого простого рассмотрения конфликта личностного и общественного быть не может. В тот момент у этого вопроса так много подводных течений, что АГ — не про это. Да Александр Исаевич это прекрасно понимает! А вот его интерпретаторы — нет.

Вообще и автор, и его герой очень пытливы в поиске того, что привело к сталинским репрессиям. Одно из предположений, что за всем стоит идеология. Но обвинения в адрес идеологии, несмотря на колоссальный объем произведения, выглядят крайне поверхностными.

Автор не поясняет, когда в обществе есть идеология, а когда нет. Например, была ли идеология в США на протяжении всей их истории? А у Российской империи? Солженицын не пытается проанализировать случаи, когда огромные человеческие жертвы никак не были связаны с идеологией. Пытаясь мыслить, как автор АГ, начинаешь запинаться.

Впрочем, нет. О том, что важной причиной перегибов сталинской пенитенциарной системы является идеология, говорит не просто вездесущий автор, а как раз автор-герой. Необходимо надеть нашу шапочку-смекалочку и вновь вспомнить, через что прошел Солженицын. Он ищет, что привело к этому и кто виноват. И одним из виновных он называет себя.

На протяжении всего произведения автор пытается проанализировать: что бы он мог сделать иначе? И с глобальной точки зрения: чтобы препятствовать развитию всего того ужаса? И с личностной морально-этической: чтобы не быть гадом в конкретной ситуации. И он не хочет находить оправдания тому, что веди себя такие, как он, на определенной этапе иначе, многое можно было бы изменить. И на бытовом уровне, в отдельных эпизодах, в которых герой повел себя неблаговидно, совесть его грызет.

Развитие поиска причин трагедии пронизывает эту книгу не просто как лейтмотив, а как самый настоящий элемент фабулы. Отдельные ветви этого поиска расходятся, сходятся, исчезают. Этот лабиринт дает понять: перед нами художественное произведение. Важно, что активный, не собирающийся сдаваться, главный персонаж не является обязательной чертой художественности, но для произведений, описывающих лагерную жизнь, столь характерны уныние и безжизненность, что такой герой становится лучом света в темном царстве и порождает огонь веры, надежды и… чего-то неправдоподобного. Конечно, все эти сотни свидетельств очевидцев, на которых построен АГ, являются основой, но вся конструкция произведения заставляет нас отнести его к художественно-документальной прозе.

«Стыдно писать о том, чего не было» (приписывается Толстому). И вроде то, о чем пишет Солженицын, реально было, однако художественная степень обработки столь значительна, что многие его единомышленники сразу или со временем, стали обвинять писателя в какой-то недостаточной правдивости.

Варлам Шаламов считал, что Солженицын сидел не в тех лагерях, каких-то ненастоящих, отсюда недостаточный градус уныния и безнадеги в АГ. Фазиль Искандер говорил: «Кто не ломался, тех плохо ломали». Но оптимизм и вера в человека не позволяет Александру Исаевичу верить в это.

Сложно было многим коллегам Солженицына не завидовать его борцовским качествам. Его многие не понимали. Может, здесь что-то природное. Может, настройки души таким причудливым образом выстроились. Читая Шаламова, теряешь веру в человечество. А у Солженицына, наоборот, очень много мест, где люди предстают как создания, достойные своего Творца.

И это причудливое человеколюбие подкупало и подкупает читателей АГ. Удивительно: Солженицын не обеляет «своих» заключенных, часто он предъявляет случаи безволия, трусости, отчаяния и прочих неблаговидных черт. Но и после этого они остаются людьми. Эта манера Солженицына не могла не привести к тому, что он во многом монополизировал эту тему, что казалось многим другим авторам нечестным. В результате Александру Исаевичу стали припоминать и откровенно незаслуженную Нобелевскую премию (он и не спорил), и жестокую манеру работы со своими «информаторами», и порой ядовитую манеру поведения. И дошло все до того, что Солженицына стали называть едва ли не «трупожором», наживающимся на горе по-настоящему пострадавших людей.

Но это несправедливо. Просто Солженицын — борец, который порой нарушает неписаные правила игры и не стесняется использовать предельно жесткие приёмы. Когда на определенном этапе развития общество нашло удобную конструкцию, сделав козлами отпущения считанное число вышестоящих, Александр Исаевич не мог с этим мириться. По всей видимости, с иронией он говорит: «Но признаем уже и тут: если у Сталина это всё не само получилось, а он это для нас разработал по пунктам, — он-таки был гений!» Солженицын считал, что необходимо наказать, если не всех, то значительно большее число провинившихся в появлении и обслуживании людоедской репрессивной политики.

Впрочем, Солженицын понимает сложность задачи о том, где провести черту: кого осудить, а кого — нет. Здесь у него нет противоречия, и понимая, что заявленным огромным цифрам пострадавших должно соответствовать сопоставимое число тем или иным образом находившихся на противоположной стороне, писатель осознает, что социальная амнистия необходима, дабы это не вылилось в очередной виток ненависти в обществе. Порой, покачивая головой, надо перевернуть страницу.

Порой, но не всегда. И не рискует ли общество, стараясь не бередить раны, превратить самих себя в общество манкуртов и тем самым утратить собственную идентичность. Солженицын считает, что есть шанс на то, чтобы из этого ужасного опыта, наоборот, выйти просветленными и сильными. Одной из сквозных идей творчества Федора Михайловича Достоевского, Солженицына XIX века, является то, что стать лучше можно, лишь опустившись на самое дно. Александр Исаевич не призывал нас опуститься на дно, но он считает, что коли мы достигли дна, надо посильнее от него оттолкнуться, и к звездам.

Но общество решило по-своему, не послушало писателя. У «всех» были родственники, кто сидел, но и у «всех» были родственники, кто сторожил. Лагерная тема за долгие годы обросла обоюдно острыми и обоюдно нелепыми мифами, а образ живого и противоречивого Солженицына трактуется по-разному в соответствии с духом момента. Знаки былых времен остаются с нами, сильно искажаясь.

Время лечит тем, что мы забываем и искажаем былое. Конечно, девяностые близки годам сталинских репрессий преимущественно серьезными социальными потрясениями и большими человеческими жертвами. Но еще они близки и тем, что испытывали общество и многих его представителей на духовную и душевную стойкость. И социум, осознавая, что прошел эту проверку не вполне достойно, ищет способы себя обелить. У общества значительно меньше возможностей на искупление, чем у отдельного человека, а посему более надежными инструментами становятся ложь, забвение и молчание.

Солженицын не хотел молчать, но подспудно понимал, что общество не сможет посмотреть на себя в зеркало, пока время не зарубцует раны на лице. Но одновременно писатель считал, что социум может и должен быть сильнее. Как и человек.

Несмотря на страшный климат, описанный в книге, она полна иррационального оптимизма в том, что человек способен не гнуться даже в самых ужасающих условиях. Произведение, от которого ждешь беспросветного удушливого уныния, полно несломленных героев, готовых не сдаваться даже будучи на краю пропасти.

Иногда Александр Исаевич раздражает своим нежеланием понять сломившихся. Что ж, он строг к остальным так же, как строг к себе. Однако именно благодаря этой жесткости Солженицын превращает атмосферу ужасного и депрессивного мира Архипелага ГУЛАГа в удивительно мотивирующее и вдохновляющее полотно. Человек остается человеком.

---

Автор родился в 1988 году в Нижнем Новгороде. Окончил радиофизический факультет ННГУ им. Н.И. Лобачевского. В настоящее время там же работает младшим научным сотрудником.