Свободная Пресса на YouTube Свободная Пресса Вконтакте Свободная Пресса в Одноклассниках Свободная Пресса в Телеграм Свободная Пресса в Дзен
Мнения
10 февраля 2013 10:27

Честный, советский

Лев Пирогов о повести Иосифа Ликстанова «Малышок»

605

В прошлый раз я писал о повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы». Решил заодно прочесть, что пишут о ней другие люди. Наткнулся на слова литературоведа Мариэтты Чудаковой, сказанные ею в эфире радиостанции «Свобода»: «Я остро, как только в детстве и отрочестве бывает, остро ощущала разницу между этими книгами („Марка…“ и „Дикая собака Динго“ — Л.П.) и какой-то тогдашней книгой, скажем, Ликстанова „Малышок“, еще всякой белибердой начала 50-х — конца 40-х годов».

Стало обидно.

Вспомнилась серенькая, скучного, казенного оттенка обложка, рыжие, начинающие ветшать страницы. Картинки, правда, были реалистические, как я любил. Но совершенно неинтересные — про какой-то завод, какие-то там станки, станки…

В книжках, наверное, специально так делают, чтобы на первой странице было совсем чуть-чуть текста, чтобы читатель подумал: «Ну, уж пару предложений-то как-нибудь прочту…» Начал читать — и не смог остановиться.

Оказалось, что станки — это не так уж невыносимо. У нас в школе в кабинете труда были станки. Два токарных, сверлильный и фрезеровочный. Можно было, читая, довообразить, что куда. А помимо станков, в книжке оказалось много чего — «затрагивающего струнки» и нажимающего на кнопочки. Во всяком случае, на мои.

Вкратце, так. В первый год войны подростки работают на уральском военном заводе. Постепенно складывается бригада: Костя Малышев, сирота, брат убит на войне; Сева Булкин, беженец с оккупированной территории; Леночка Туфик, эвакуированная, и двое местных: Катя Зайцева и Коля Глухих. Соревнуясь с комсомольской бригадой Мингарея Бекирова, бригада Кости Малышева выполняет норму на 250 процентов.

Представим на секунду, как бы об этом рассказали сегодня. Голод, болезни, вши. Качающиеся бледные тени — бачок подогретой воды с гнилым капустным листом на всех. Воровство. Заперший свою душу на семь замков цеховой мастер: мат-перемат, сучата, норму давай. Пальцы в заусенцах, бычки. Тоскливая грязь и тоскливый сумрак в каждом кадре, на каждой странице.

А в повести — солнце, чистота и порядок, и не только мастер, даже сам парторг завода возится с подростками, как с родными детьми. Такая неправда, покрывающая преступления сталинского режима, раздражает, конечно. Вас раздражает?

Меня нет.

Я чувствую, что в книге много того, что называется «выдавать желаемое за действительное», но лжи в ней нет. Есть голод. Отчего падает в обмороки Катя, почему Сева каждый вечер пьет по десять кружек «чая со свистом»? Есть тяжкий труд. Просто нет жалоб и нет взрослой несправедливости, нет фатальности взрослого мира, которых тогда в детской литературе «о сегодняшнем дне» вообще не было. Ни у Гайдара, ни у Житкова, ни у Сергея Розанова, ни у той же Могилевской.

Может быть, те, кто называет повесть белибердой, просто забывают, что она детская?

Вряд ли «белиберда» — это оценка литературного качества. Потому что книга написана очень хорошо, это чувствуется с первой страницы. Мастерски, скупыми точными линиями выстраивается пространство, заполняется непридуманными деталями, персонажи обрастают характерами, звучит их живая речь. Будто собственными ушами слышишь и таежный говорок Кости, и стрекот Кати и Леночки (это когда они вместе, — когда порознь, каждая говорит по-своему), и ломкий, предательски срывающийся с баса на фальцет голос Севы…

Может, причина «белиберды» в том, что в первых изданиях повести несколько раз встречается имя Сталина? Я специально, когда перечитывал, обращал на это внимание. И заметил, что, во-первых, встречается оно там гораздо реже, чем можно было бы ожидать от книги, изданной в 1947-м году, а во-вторых, мотив Сталина не является сквозным, так что и вычеркнуть его потом оказалось чрезвычайно просто: не понадобилось редактировать ничего, кроме непосредственно тех абзацев, где оно упомянуто. Знаете, о чем это говорит? О том, что имя Сталина было вставлено в текст после того, как он был написан. По заданию редактора или когда сам спохватился.

Если я это заметил, литературовед тоже мог бы заметить.

Ну да чужая душа потемки. За что эту книжку можно не любить, я могу только догадываться, а вот почему люблю ее сам, объяснить попробую.

Она уютная. Книги делятся на такие, в которых хочется жить, и такие, которые мы ценим за иные достоинства. В этой — хочется жить. Как в картине, которую увидел — и захотелось в нее попасть. Звонко стукнувшие о стенку лыжи, студеная, пахнущая холодом шерсть пса Шагистого, забежавшего в дом с мороза погреться, детские воспоминания о довоенном шоколаде, от которого «вот здесь, за ухом, щекочет», сизая, быстро меняющая цвет по краям стальная стружка, кружащий голову запах сосновых досок в упаковочном цехе, медвежья шкура на полу в Катиной комнате, Шагистый старается не наступать на шкуру, Леночкина мама-кубышка, почему нас не впускают в жилище Леночки?..

Если перечитывать книгу в разном возрасте, или даже, может быть, в разное время года, набор деталей меняется, а количество их растет, и ты уже обращаешь внимание на новые, на другие, из которых можно выстроить целое параллельное повествование, рассказать целую другую историю. Как в хорошем кино, где в кадре всего больше, чем необходимо по смыслу, в хорошей книге этого «всего» тоже больше, чем может вместить чье-нибудь одно разумение.

А еще там и про любовь есть. Считается, что это неинтересно мальчикам, но это когда аж ложка стоит, неинтересно. Когда тебе в лоб тычут: «Ты читаешь про детско-юношескую любовь, дружок, прекрасное чувство, нежное, как дыхание лепестка, и трепетное, как сердце птички». Тогда да, хочется сплюнуть, сказать что-нибудь мужественное грубым голосом и скучающе-презрительно отойти в сторону.

Но в «Малышке» даже слова такого ни разу не сказано — «любовь». Там любят друзей, родину, работу, родителей — а не, тьфу, друг друга.

Автор очень деликатен, педагогичен. Как раньше умели описывать любовь без постельных сцен, так и Ликстанов сумел описал ее без заземляющей и отталкивающей «конкретики». Ведь и Катя, и не по годам серьезный, самостоятельный Малышок еще почти дети, им это было бы не к лицу. А душа уже просыпается. И Ликстанов пишет об этом так, будто что-то совсем другое имеет в виду и вообще смотрит в другую сторону. Иногда с добрым юмором:

«- Ах, ничего ты не понимаешь в женской психологии! — воскликнула Катя.

Конечно, Малышок не знал, что такое психология, но решил, что это совершенно лишняя и вредная вещь".

Он вообще удивительно ненавязчив, этот Ликстанов. Написал всего несколько книг, одна из которых оказалась очень хорошей, заболел и умер.

Не знаю, к чему я это. Разобрало.

Каждый раз, перечитывая книгу, с некоторым удивлением вспоминаешь заново о ее «советскости». О руководящей роли партии, об организации соцсоревнования и прочем. Может, она могла бы она обойтись вовсе без всего этого? Не думаю. Она — про это. Про советсткость. А была ли эта советскость в жизни или только в книжках…

Отец Кати написал ей письмо перед уходом на фронт: «Расти честным, советским человеком…» Глаз метнулся убрать запятую между «честным» и «советским». Это же не одно и то же. Книга старая, — наверное, правила пунктуации изменились.

А потом понимаешь: это изменились другие правила. Раньше ведь как считалось? Если человек достоин звания «советский», значит, он честный. То есть сначала честный, потом, следующая ступень, — советский. Поэтому быть «честным, советским» — это все равно что «честным, еще честнее».

Мог ли взаправдашний, некнижный отец напутствовать дочь такими словами? Почему бы нет. В тогдашних книгах, во всяком случае, это воспринималось нормально. А вот «будь честным, российским», наверное, уже не воспринимается.

Или я чего-то не понимаю?

Ведь вполне может быть, что для нынешнего ребенка слова «будь честным, российским» прозвучат так же естественно, как те слова звучали для нас. Вот только пишет ли их кто-нибудь сегодня? Надо писать.

Есть, впрочем, люди, испытывающие к таким словам отвращение. Такие слова кажутся им ложнопафосными, безвкусными, лживыми. Прикрывающими страшную правду о том, как тяжело жили люди.

Я отчасти их понимаю. Меня от слов «честный, российский» тоже слегка корежит. «Ка-акой честный? А расстрел Белого Дома? А развал промышленности, науки, образования, здравоохранения? А коррупция? А импорт рабов-мигрантов?!»

(А те, другие, мне: «А большевистский террор? А коллективизация? А ГУЛАГ? А борьба с низкопоклонством перед Западом? А дело нас, врачей, наконец?..»).

Наверное, они правы. Сейчас действительно люди стали помягче, полегче жить. Особенно — образованного сословия. Раньше ведь интеллигента запросто могли сослать, посадить, расстрелять… Правда, могли и вознести на такую высоту, какая не снилась нынешнему (если он не задействован в развлекательной индустрии, конечно), но потом все равно — сослать, посадить… А то и отнять дачу.

Что же до людей простых, не столь образованных, то многие из них, пожалуй, удивились бы, узнав, что после отмены советской власти им стало легче. Но поскольку к их мнению прислушиваться не принято, будем считать, что жизнь улучшилась без оговорок.

Поэтому, наверное, слова типа «честный, российский» больше в ней не встречаются.

Ведь вот откуда берутся религии и их суррогаты — идеологии? От тяжести жизни. Была у греческих и римских рабов эта тяжесть, — возникло христианство, потяжелело на сердце у принца Гаутамы, — возник буддизм, тяжело жил советский человек — возникли светлые, чистые, прекрасные книжки и фильмы.

Тяжесть жизни порождала всякие гадости, которые оседали и накапливались в ней самой, а душистый пар искусства поднимался вверх. Люди смотрели фильм, восхищались тем, как там все правильно и красиво (соответствует их представлениям о должном) и шли жить дальше — как обычно. В конце концов, искусство существует не для жизни, а для мыслей о ней.

Почему так?

Где-то я читал, что в одних культурах (в индийской, например) предусмотрена полная свобода духовной жизни (верь в кого хочешь, богов — тыщи) при очень жестком регламенте жизни материальной (кастовое и возрастное деление и тому подобное). В европейской культуре наоборот: стремление к социальной свободе и «материальной независимости» при жестком регламенте в духовной сфере. Вспомним, сколько религиозных войн было в Европе. Горе тому, кто осмеливается верить неправильно!

И до сих пор необходимость войн принято объяснять не экономическими причинами, а субрелигиозными — идейными. Например, «за установление демократии». Умом понимаем, что причины шкурные, экономические, а душою — нет. За ресурсы люди умирать не пойдут, а за свободу и справедливость пойдут.

Опять то же самое расхождение между жизненной практикой и воодушевляющим представлением о том, что есть правильно.

Нужно ли вообще человеку воодушевляться?

Воодушевился — и пошел в бой. Убил, самого убили, осиротил детей. А понимал бы, из-за чего сыр-бор, глядишь, и войны бы не было…

Собственно, в этом направлении и работает вся современная европейская социальная инженерия: воодушевляться не нужно. Нужно избегать конфликтов, защищать права всех от всех, а высвободившуюся душевную энергию тратить на азарт потребления или на совершенствование среды обитания.

Вон, в передовой Швеции (которая все это поняла первой, так что даже не участвовала в Мировой войне) родителю сегодня нельзя хлопнуть по попе расшалившегося ребенка, — арестует полиция. А у нас только в книжках детей не бьют…

Людям, которым противен гражданский пафос («честный, советский»), наверное, хочется, чтобы в первую очередь в жизни не били.

Именно эти люди задают сегодня тон в отечественной культуре. И что же? Жизнь течет своим чередом, а в культуре гуманитарная катастрофа. Все низменное — на пьедестале, ему все цветы вдохновения, а доброе, хорошее — существует «факультативно», где-нибудь на обочине.

Почему нельзя везде — и в жизни, и в искусстве — стремиться к хорошему? Может, не дает Закон сохранения? Если где-то прибавили, значит, где-то обязательно убавится?

Ну а мы-то где, на какой стороне? Кто прав? Либералы, консерваторы? Социалисты, патерналисты?

Розанов писал, что великая жизнь нужнее великой литературы. Но под великой жизнью он имел в виду никак не шведский социализм, а все тот же «пафос», требующий сверхнапряжения и человеческих жертв. Плохой бы швед получился из Василия Васильевича.

Все хорошие русские — плохие немцы. Потому мы и воевали все время, несмотря на то, что похожи.

Никто не прав. Ни либералы, ни консерваторы. Ни прагматики, ни идеалисты. А права только война между ними. Война эта — совокупительный акт. С виду ни на что хорошее не похоже, но именно так рождается жизнь.

Ну а смысл жизни в детях, конечно, поэтому нет ничего интереснее, важнее и лучше детской литературы.

Последние новости
Цитаты
Сергей Ищенко

Военный обозреватель

Игорь Юшков

Ведущий эксперт Фонда национальной энергетической безопасности

Сергей Обухов

Доктор политических наук, секретарь ЦК КПРФ

Фоторепортаж дня
Новости Жэньминь Жибао
СП-Видео
Фото
Цифры дня