В прошлый раз я писал о повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы». Решил заодно прочесть, что пишут о ней другие люди. Наткнулся на слова литературоведа Мариэтты Чудаковой, сказанные ею в эфире радиостанции «Свобода»: «Я остро, как только в детстве и отрочестве бывает, остро ощущала разницу между этими книгами („Марка…“ и „Дикая собака Динго“ — Л.П.) и какой-то тогдашней книгой, скажем, Ликстанова „Малышок“, еще всякой белибердой начала 50-х — конца 40-х годов».
Стало обидно.
Вспомнилась серенькая, скучного, казенного оттенка обложка, рыжие, начинающие ветшать страницы. Картинки, правда, были реалистические, как я любил. Но совершенно неинтересные — про какой-то завод, какие-то там станки, станки…
В книжках, наверное, специально так делают, чтобы на первой странице было совсем чуть-чуть текста, чтобы читатель подумал: «Ну, уж пару предложений-то как-нибудь прочту…» Начал читать — и не смог остановиться.
Оказалось, что станки — это не так уж невыносимо. У нас в школе в кабинете труда были станки. Два токарных, сверлильный и фрезеровочный. Можно было, читая, довообразить, что куда. А помимо станков, в книжке оказалось много чего — «затрагивающего струнки» и нажимающего на кнопочки. Во всяком случае, на мои.
Вкратце, так. В первый год войны подростки работают на уральском военном заводе. Постепенно складывается бригада: Костя Малышев, сирота, брат убит на войне; Сева Булкин, беженец с оккупированной территории; Леночка Туфик, эвакуированная, и двое местных: Катя Зайцева и Коля Глухих. Соревнуясь с комсомольской бригадой Мингарея Бекирова, бригада Кости Малышева выполняет норму на 250 процентов.
Представим на секунду, как бы об этом рассказали сегодня. Голод, болезни, вши. Качающиеся бледные тени — бачок подогретой воды с гнилым капустным листом на всех. Воровство. Заперший свою душу на семь замков цеховой мастер: мат-перемат, сучата, норму давай. Пальцы в заусенцах, бычки. Тоскливая грязь и тоскливый сумрак в каждом кадре, на каждой странице.
А в повести — солнце, чистота и порядок, и не только мастер, даже сам парторг завода возится с подростками, как с родными детьми. Такая неправда, покрывающая преступления сталинского режима, раздражает, конечно. Вас раздражает?
Меня нет.
Я чувствую, что в книге много того, что называется «выдавать желаемое за действительное», но лжи в ней нет. Есть голод. Отчего падает в обмороки Катя, почему Сева каждый вечер пьет по десять кружек «чая со свистом»? Есть тяжкий труд. Просто нет жалоб и нет взрослой несправедливости, нет фатальности взрослого мира, которых тогда в детской литературе «о сегодняшнем дне» вообще не было. Ни у Гайдара, ни у Житкова, ни у Сергея Розанова, ни у той же Могилевской.
Может быть, те, кто называет повесть белибердой, просто забывают, что она детская?
Вряд ли «белиберда» — это оценка литературного качества. Потому что книга написана очень хорошо, это чувствуется с первой страницы. Мастерски, скупыми точными линиями выстраивается пространство, заполняется непридуманными деталями, персонажи обрастают характерами, звучит их живая речь. Будто собственными ушами слышишь и таежный говорок Кости, и стрекот Кати и Леночки (это когда они вместе, — когда порознь, каждая говорит по-своему), и ломкий, предательски срывающийся с баса на фальцет голос Севы…
Может, причина «белиберды» в том, что в первых изданиях повести несколько раз встречается имя Сталина? Я специально, когда перечитывал, обращал на это внимание. И заметил, что, во-первых, встречается оно там гораздо реже, чем можно было бы ожидать от книги, изданной в 1947-м году, а во-вторых, мотив Сталина не является сквозным, так что и вычеркнуть его потом оказалось чрезвычайно просто: не понадобилось редактировать ничего, кроме непосредственно тех абзацев, где оно упомянуто. Знаете, о чем это говорит? О том, что имя Сталина было вставлено в текст после того, как он был написан. По заданию редактора или когда сам спохватился.
Если я это заметил, литературовед тоже мог бы заметить.
Ну да чужая душа потемки. За что эту книжку можно не любить, я могу только догадываться, а вот почему люблю ее сам, объяснить попробую.
Она уютная. Книги делятся на такие, в которых хочется жить, и такие, которые мы ценим за иные достоинства. В этой — хочется жить. Как в картине, которую увидел — и захотелось в нее попасть. Звонко стукнувшие о стенку лыжи, студеная, пахнущая холодом шерсть пса Шагистого, забежавшего в дом с мороза погреться, детские воспоминания о довоенном шоколаде, от которого «вот здесь, за ухом, щекочет», сизая, быстро меняющая цвет по краям стальная стружка, кружащий голову запах сосновых досок в упаковочном цехе, медвежья шкура на полу в Катиной комнате, Шагистый старается не наступать на шкуру, Леночкина мама-кубышка, почему нас не впускают в жилище Леночки?..
Если перечитывать книгу в разном возрасте, или даже, может быть, в разное время года, набор деталей меняется, а количество их растет, и ты уже обращаешь внимание на новые, на другие, из которых можно выстроить целое параллельное повествование, рассказать целую другую историю. Как в хорошем кино, где в кадре всего больше, чем необходимо по смыслу, в хорошей книге этого «всего» тоже больше, чем может вместить чье-нибудь одно разумение.
А еще там и про любовь есть. Считается, что это неинтересно мальчикам, но это когда аж ложка стоит, неинтересно. Когда тебе в лоб тычут: «Ты читаешь про детско-юношескую любовь, дружок, прекрасное чувство, нежное, как дыхание лепестка, и трепетное, как сердце птички». Тогда да, хочется сплюнуть, сказать что-нибудь мужественное грубым голосом и скучающе-презрительно отойти в сторону.
Но в «Малышке» даже слова такого ни разу не сказано — «любовь». Там любят друзей, родину, работу, родителей — а не, тьфу, друг друга.
Автор очень деликатен, педагогичен. Как раньше умели описывать любовь без постельных сцен, так и Ликстанов сумел описал ее без заземляющей и отталкивающей «конкретики». Ведь и Катя, и не по годам серьезный, самостоятельный Малышок еще почти дети, им это было бы не к лицу. А душа уже просыпается. И Ликстанов пишет об этом так, будто что-то совсем другое имеет в виду и вообще смотрит в другую сторону. Иногда с добрым юмором:
«- Ах, ничего ты не понимаешь в женской психологии! — воскликнула Катя.
Конечно, Малышок не знал, что такое психология, но решил, что это совершенно лишняя и вредная вещь".
Он вообще удивительно ненавязчив, этот Ликстанов. Написал всего несколько книг, одна из которых оказалась очень хорошей, заболел и умер.
Не знаю, к чему я это. Разобрало.
Каждый раз, перечитывая книгу, с некоторым удивлением вспоминаешь заново о ее «советскости». О руководящей роли партии, об организации соцсоревнования и прочем. Может, она могла бы она обойтись вовсе без всего этого? Не думаю. Она — про это. Про советсткость. А была ли эта советскость в жизни или только в книжках…
Отец Кати написал ей письмо перед уходом на фронт: «Расти честным, советским человеком…» Глаз метнулся убрать запятую между «честным» и «советским». Это же не одно и то же. Книга старая, — наверное, правила пунктуации изменились.
А потом понимаешь: это изменились другие правила. Раньше ведь как считалось? Если человек достоин звания «советский», значит, он честный. То есть сначала честный, потом, следующая ступень, — советский. Поэтому быть «честным, советским» — это все равно что «честным, еще честнее».
Мог ли взаправдашний, некнижный отец напутствовать дочь такими словами? Почему бы нет. В тогдашних книгах, во всяком случае, это воспринималось нормально. А вот «будь честным, российским», наверное, уже не воспринимается.
Или я чего-то не понимаю?
Ведь вполне может быть, что для нынешнего ребенка слова «будь честным, российским» прозвучат так же естественно, как те слова звучали для нас. Вот только пишет ли их кто-нибудь сегодня? Надо писать.
Есть, впрочем, люди, испытывающие к таким словам отвращение. Такие слова кажутся им ложнопафосными, безвкусными, лживыми. Прикрывающими страшную правду о том, как тяжело жили люди.
Я отчасти их понимаю. Меня от слов «честный, российский» тоже слегка корежит. «Ка-акой честный? А расстрел Белого Дома? А развал промышленности, науки, образования, здравоохранения? А коррупция? А импорт рабов-мигрантов?!»
(А те, другие, мне: «А большевистский террор? А коллективизация? А ГУЛАГ? А борьба с низкопоклонством перед Западом? А дело нас, врачей, наконец?..»).
Наверное, они правы. Сейчас действительно люди стали помягче, полегче жить. Особенно — образованного сословия. Раньше ведь интеллигента запросто могли сослать, посадить, расстрелять… Правда, могли и вознести на такую высоту, какая не снилась нынешнему (если он не задействован в развлекательной индустрии, конечно), но потом все равно — сослать, посадить… А то и отнять дачу.
Что же до людей простых, не столь образованных, то многие из них, пожалуй, удивились бы, узнав, что после отмены советской власти им стало легче. Но поскольку к их мнению прислушиваться не принято, будем считать, что жизнь улучшилась без оговорок.
Поэтому, наверное, слова типа «честный, российский» больше в ней не встречаются.
Ведь вот откуда берутся религии и их суррогаты — идеологии? От тяжести жизни. Была у греческих и римских рабов эта тяжесть, — возникло христианство, потяжелело на сердце у принца Гаутамы, — возник буддизм, тяжело жил советский человек — возникли светлые, чистые, прекрасные книжки и фильмы.
Тяжесть жизни порождала всякие гадости, которые оседали и накапливались в ней самой, а душистый пар искусства поднимался вверх. Люди смотрели фильм, восхищались тем, как там все правильно и красиво (соответствует их представлениям о должном) и шли жить дальше — как обычно. В конце концов, искусство существует не для жизни, а для мыслей о ней.
Почему так?
Где-то я читал, что в одних культурах (в индийской, например) предусмотрена полная свобода духовной жизни (верь в кого хочешь, богов — тыщи) при очень жестком регламенте жизни материальной (кастовое и возрастное деление и тому подобное). В европейской культуре наоборот: стремление к социальной свободе и «материальной независимости» при жестком регламенте в духовной сфере. Вспомним, сколько религиозных войн было в Европе. Горе тому, кто осмеливается верить неправильно!
И до сих пор необходимость войн принято объяснять не экономическими причинами, а субрелигиозными — идейными. Например, «за установление демократии». Умом понимаем, что причины шкурные, экономические, а душою — нет. За ресурсы люди умирать не пойдут, а за свободу и справедливость пойдут.
Опять то же самое расхождение между жизненной практикой и воодушевляющим представлением о том, что есть правильно.
Нужно ли вообще человеку воодушевляться?
Воодушевился — и пошел в бой. Убил, самого убили, осиротил детей. А понимал бы, из-за чего сыр-бор, глядишь, и войны бы не было…
Собственно, в этом направлении и работает вся современная европейская социальная инженерия: воодушевляться не нужно. Нужно избегать конфликтов, защищать права всех от всех, а высвободившуюся душевную энергию тратить на азарт потребления или на совершенствование среды обитания.
Вон, в передовой Швеции (которая все это поняла первой, так что даже не участвовала в Мировой войне) родителю сегодня нельзя хлопнуть по попе расшалившегося ребенка, — арестует полиция. А у нас только в книжках детей не бьют…
Людям, которым противен гражданский пафос («честный, советский»), наверное, хочется, чтобы в первую очередь в жизни не били.
Именно эти люди задают сегодня тон в отечественной культуре. И что же? Жизнь течет своим чередом, а в культуре гуманитарная катастрофа. Все низменное — на пьедестале, ему все цветы вдохновения, а доброе, хорошее — существует «факультативно», где-нибудь на обочине.
Почему нельзя везде — и в жизни, и в искусстве — стремиться к хорошему? Может, не дает Закон сохранения? Если где-то прибавили, значит, где-то обязательно убавится?
Ну а мы-то где, на какой стороне? Кто прав? Либералы, консерваторы? Социалисты, патерналисты?
Розанов писал, что великая жизнь нужнее великой литературы. Но под великой жизнью он имел в виду никак не шведский социализм, а все тот же «пафос», требующий сверхнапряжения и человеческих жертв. Плохой бы швед получился из Василия Васильевича.
Все хорошие русские — плохие немцы. Потому мы и воевали все время, несмотря на то, что похожи.
Никто не прав. Ни либералы, ни консерваторы. Ни прагматики, ни идеалисты. А права только война между ними. Война эта — совокупительный акт. С виду ни на что хорошее не похоже, но именно так рождается жизнь.
Ну а смысл жизни в детях, конечно, поэтому нет ничего интереснее, важнее и лучше детской литературы.
