Писатель трех поколений

Уважаемые читатели «Свободной прессы», у меня в гостях, в моей мета-гостиной, мой старинный друг, знаменитый писатель и руководитель легендарного издания «Литературная газета» Юрий Михайлович Поляков.

Прежде я уже рассказывал, что первая десятка моих гостей — это будут суперизвестные персоны, составляющие элиту нашей культуры и политики.

Юрий Михайлович в этом отношении человек уникальный. В последние тридцать лет он является одним из самых востребованных и плодовитых писателей России.

Сергей Сибирцев: Юра, вопрос в лоб: каким образом тебе удалось много лет назад заинтересовать своим творчеством сразу многотысячную читательскую аудиторию? У тебя уже давно есть свои фанаты. Буквально недавно организовался Клуб твоих почитателей при Московском государственном индустриальном университете, в котором преподает наш общий друг, доктор философии Петр Калитин, ставший председателем Клуба.

Юрий Поляков: Сережа, есть известный английский анекдот: почему у вас перед домом такая ухоженная зеленая лужайка? — а я ее каждый день стригу по утрам; и всего-навсего… триста лет.

И можно эту аналогию перенести на мой скромный опыт, когда в течение тридцати лет я выпускаю книги, которые пользуются неизменным читательском спросом. И, естественно, за эти годы сформировался круг моих постоянных читателей, — это люди и моего возраста, и старше меня, и уже давно по наследству их увлечение моим творчеством передается в семьях молодым читателям. Я знаю семьи, где уже три поколения читают мои книги.

Писательская судьба вообще странно устроена: кто-то ярко дебютировал и потом напрочь исчез, кто-то, наоборот, задержался и лишь в зрелые годы выстрелил яркой книгой. У меня так сложилось, что все мои вещи, начиная с первых — «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», — с которыми в начале были издательские проблемы, выйдя в свет, тотчас же попали на острие общественного интереса. Я это объясняю очень просто: я в своих задумках, сюжетах, замыслах никогда не ориентировался на конъюнктуру, которая - за, и которая - против. Допустим, человек хочет состояться в писательской власти. У него было два пути: или он пишет рабочий роман и получает официальное признание, или сочиняет антисоветский роман и получает неофициальное, но не менее бурное, а иногда даже более выгодное признание.

Кстати говоря, и диссиденты многие таким образом построили карьеру. Помнишь, в знаменитых магазинах «Березка» было практически невозможно встретить лауреата государственной премии. А, скажем, скандального автора зарубежных издательств, который имел на руках соответствующие платежные средства — чеки, — там повстречать среди покупателей было вполне возможно.

С.С.: Это да. Поясню: «Березки» — это были такие особые закрытые магазины для некоторых привилегированных и заслуженных соотечественников.

Ю.П.: Да, Сережа, такое странное расслоение общества существовало. Так что миф о том, что диссиденты непременно загорали в мордовских лагерях или психиатрических лечебницах, все это, как говорится, сильно преувеличено. Многие из так называемых гонимых художников вполне сносно жили в сталинских высотках и, уверяю, неплохо себя чувствовали и благоденствовали.

Я же всегда руководствовался каким-то внутренним импульсом, каким-то социальным раздражением, какой-то социально-эмоциональной болью. И, скажем, когда я проходил службу в армии, меня поразило несоответствие реальной моей службой и той, о которой я знал по книгам и кинофильмам. И я решил отобразить эту реальную армейскую действительность. Я чувствовал, что это абсолютно несправедливо, что никто из тогдашних писателей об этом не вопит! И после многотрудных издательских мытарств повесть все-таки была опубликована под названием «Сто дней до приказа», и оказалось, что проблемы, поднятые мною, волнуют миллионы людей. Кстати, эта повесть до сих пор переиздается и востребована.

То же самое, могу сказать и о книге «ЧП районного масштаба»: существовал общественный комсомол и жил, жировал аппаратный комсомол. Про общественный все знали. И про него писали, снимали фильмы. А про аппаратный комсомол вообще все замалчивалось. И я решился, — я написал об этом закрытом комсомоле. В итоге получилась повесть, ставшая бестселлером, — она была экранизирована, инсценирована… И как же меня костерили и травили после публикации! А потом те же ругатели осчастливили автора премией Ленинского комсомола, — весьма престижной всесоюзной наградой!

С.С.: Да, Юра, парадоксальная ситуация!.. Зажимали, не пущали, гнобили, а потом награждали! Радуйся, писатель!

Ю.П.: Это со стороны многим казалось, что у Полякова все как по маслу… Сережа, а помнишь, когда начался слом советской эпохи, советского социума, когда множество наших коллег бросились осваивать антисоветскую конъюнктуру. Все эти наши вчерашние лауреаты «гос» и прочих советских премий, вчерашние успешные партийные писательские бонзы вдруг оказались такими ярыми антисоветчиками, поносителями своей родины…

С.С.: Бакланов… Ананьев… Черниченко… Коротич…

Ю.П.: Не только коротичи, — много кого оказалось в этом гурте предателей. Они вдруг все предстали ярыми западниками. А мне как раз тогда вдруг стало страшно жалко эту мою советскую страну, все ее чудесные проекты, которые навернулись, и чрезвычайная наивность ее, которая и погубила в конечном счете красный проект. И у меня в тогдашних повестях непроизвольно появилась ностальгия по милому советскому прошлому. И тогда же вышла моя повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова», — тоже ставшая очень популярной, вскоре экранизированная и до сих пор каждый год переиздающаяся. В этой повести живет отчетливая тоска по прошлому, в котором было столько искренности, открытости, любви, презрения к презренному металлу… Повесть вышла в журнале «Юность» в июне, июле и страшном августе девяносто первого года…

С.С.: Когда тиражи были еще миллионными!

Ю.П.: Да, Сережа, у «Юности» — три с половиной миллиона, а у «Литературной газеты» — и все шесть с половиной! И как же меня тогда выпорола вся тогдашняя правильная демкритика за эту ностальгию!

С.С.: Еще бы, Юра, мы же все тогда с таким открытым забралом перли в светлое капиталистическое завтра! Причем тогда понятия капитализма не фигурировало в наших простодушных мозгах, — мы все жаждали какого-то «развитого» социализма с благополучнейшим «человеческим лицом», а в конце концов уперлись всей своей благодушной мордой в бандитский капитализм девяностых…

Ю.П.: И то же самое произошло в девяносто третьем, когда еще большинство, особенно в писательском мире, пребывало в этой либеральной эйфории. Меня вдруг взяло такое зло за все, что уже натворилось, и я тогда откликнулся на это «Демгородком». Это была первая откровенная сатира на ту тотально-либеральную Россию. Эту книгу, кстати, запрещали к распространению. И мне многие говорили: ты что, с ума сошел?! куда ты лезешь?! И вот таким образом практически каждая моя вещь попадала на острие читательского восприятия. Потом неожиданно, когда наши знаменитые коллеги бросились в политизированную литературу или стали рожать футурологические романы, какие-то политические триллеры, мне вдруг захотелось написать простой, обстоятельный, неторопливый семейный роман. В духе толстовских семейный сочинений. И у меня возникли идеи романов «Замыслил я побег…», затем «Грибной царь», несколько повестей на эту же тему, сборник «Возвращение блудного мужа».

С.С.: Кстати, ты в романе «Замысли я побег…» придумал замечательный неологизм «эскейпер».

Ю.П.: Нет, Сережа, это не вполне мой неологизм. «Эскейпер» — это известное определение. Просто я его актуализировал. И вдруг оказалось, что эта заявленная мною тема — убегающий в неизвестность герой — всех волнует.

И опять же все эти вещи уже экранизированы, инсценированы, переиздаются постоянно. Я думаю, что это попадание в десятку читательского интереса связано с тем, что я безошибочно коснулся больных точек современной действительности.

Когда все бросились писать постмодернистские романы, потому что именно за них давали «Букеры», «Бестселлеры», «Большие книги», я подумал: если вам так интересно вместо серьезной работы заниматься какими-то тинейджерскими играми, то, что ж, — играйте, пожалуйста. Причем играть бросились не только молодые сочинители, но и такой мной уважаемый писатель как Маканин…

Это просто несерьезно все. Я продолжал писать свое. И выяснилось, что все книги, которые получали все вышеозначенные премии, совершенно не переиздаются. Зайдите, посмотрите на эти книжные полки: книги Быкова стоят нераспроданные с первого издания! Потому что читателя не обманешь. Дочитать до конца его «Орфографию» — это подвиг. И я с удовольствием пожму руку тому подвижнику, кто его совершит!

А мои книги — тот же роман «Козленок в молоке», который не получил ни одной премии, — на сегодняшний день был переиздан тридцать пять раз! И к тому же был экранизирован на ТВ.

С.С.: Юра, все-таки твоя писательская судьба уникальна. Тебя любит миллионная читательская аудитория. Но они, увы, не в праве тебе присуждать престижные литпремии. Обеспеченные же этими премиями писатели, глядя на твои супертиражи, разумеется, истекают желчью и неправедной завистью.

Помнишь, когда я был в жюри «Хрустальной розы», я попросил тебя, чтобы ты дал согласие на эту престижную премию. И поразительно! — проблемы там тоже объявились. Тебя просто вычеркнули из шорт-листа! Меня тогда здорово поддержали выдающиеся наши современники, мои коллеги по жюри - Татьяна Доронина и Сергей Есин.

А среди членов жюри были люди, которые утверждали: зачем Полякову премия?.. он же все имеет… он же суперпопулярен!.. Я твердо настаивал: Поляков украсит нашу премию! Так мне было тогда странно, что наши добрые приятели так порою рассуждают!

Ю.П.: Пойми, Сережа, в литературе нет приятелей. Приятели там, где льется пиво и более крепкие напитки… То же самое получилось у меня с драматургией. Когда я стал писать пьесы просто от отчаяния, потому что я театрал, и когда я ходил, смотрел и видел, что мне под видом трактовки классики предлагают восхищаться очередной версией «Трех сестер», где главный конфликт заключается в том, что Барон и Соленый любовники, но Барон решил жениться на натуралке, за это его Соленый благополучно и застрелил… Или еще мне показывают суперсовременную пьесу, где положительные милые герои обжили пару помойных гнилых баков и плюются друг в друга слюной и соплями, при этом рассуждают на какие-то экзистенциальные темы. Или это какой-нибудь очередной модный автор, на персонажи которого ты таращишься и даже хохочешь до такой изуверской степени, что у тебя начинают болеть мускулы лица, но потом идешь с номерком в гардероб и уже на подходе к нему начисто забываешь не только сюжет, но и саму тему своего дурацкого смеха.

А я стал писать оригинальные пьесы. И надо мной некоторые мои высоколобые коллеги стали хихикать и глубокомысленно талдычить, что это не современная драматургия, что все Сафронов… Помнишь, Сережа такого советского драматурга-классика?..

С.С.: Разумеется, помню. А что Сафронов? Помню, он возглавлял и суперпопулярнейший журнал «Огонек».

Ю.П.: Для этих товарищей, которые, в сущности, не читали Сафронова, эта фамилия априори была бранная. Потому что он был настоящим патриотом советской России. И потому что он участвовал в кампании против космополитов, будучи большим писательским начальником. У нас ведь и до сих пор литература воспринимается с чисто идеологической точки зрения. Те желчные коллеги, которые тогда подхихикивали, — их пьесы, если еще и идут, то, в лучшем случае, в каком-то подвале мест на пятьдесят, в которых сурово сидят такие же сугубо продвинутые зрители, как и авторы квазипьес. А мои пьесы идут десятилетиями в театре Сатиры, где 1200 мест, у Татьяны Дорониной во МХАТе, в котором зал на 1400 мест, в театре Российской армии, где 1100 мест. И если их там ставят, то они идут не один сезон! У меня абсолютный рекорд — «Контрольный выстрел» у Дорониной, который уже идет четырнадцать лет. Назовите мне современного драматурга, у которого в репертуаре идет пьеса столько лет. Из живых такого нет. Ну, разумеется, с Вампиловым я не хочу равнять себя, но из здравствующих драматургов таких востребованных нету, Сережа.

А ведь потом и на зарубежных сценах стали ставить мои пьесы. Я ведь не хитрил перед собой, творя мои оригинальные сочинения. Я просто писал такие пьесы, которые мне было бы самому, как зрителю, интересно читать и смотреть, а не в пустую тратить свой драгоценный вечер. Я писал эти пьесы для зрителя, фамилия и имя которого Юрий Поляков.

Именно для зрителя, который не обладает никакими литературными способностями, но любит нашу русскую классическую сцену, который простой преподаватель школы, к тому времени я был уже, кстати, кандидатом филологических наук. То есть я внутреннем взором ощущал своего будущего зрителя, который имел тот же социальный опыт, что и я, имел то же мировоззрение и то же чувство смешного и трагического, но только, разумеется, не был писателем. Вот для кого писатель Поляков и творил свои пьесы. И вдруг открылось, что мои драматургические сочинения интересны миллионам. Они идут по всей стране, в ближнем и дальнем зарубежье, и везде аншлаг.

Я не раз уже высказывал мысль о бесперспективности и онтологической бессмысленности постмодернизма в современной драме. Меня в свое время назвали мракобесом от драматургии. А совсем недавно я этими же своими соображениями поделился на одном из популярных порталов, который после моего выступления буквально загудел: наконец-то кто-то сказал правду! Понимаешь, Сережа, люди устроены так, что они хотят слышать что-то, когда приходит время это услышать.

С.С.: Юра, ты уже около десяти лет состоишь в таком уникальном сообществе — Совете по культуре при Президенте. Возглавляешь «Литературную газету» с 2001 года. По сути дела, до твоего прихода газета уже загибалась. А ты пришел и, в сущности, за какие-то месяцы сумел поставить всегдашнему и новейшему читателю ЛГ правильный угол зрения. Естественно, кто-то отрекся от нее. Хотя все равно, я полагаю, и они втихоря читают газету. Юра, газета — это, прежде всего, разговор напрямую с читателем. Как ты полагаешь, современный художник слова должен отдавать свой дар публицистике?

Ю.П.: Дело в том, что есть прекрасные писатели, которые никогда вам честно не скажут, что они думают о текущих политических и социальных катаклизмах, которые бурлят в стране и в мире. Они считают, что таким образом подставят себя как свободного сочинителя: вдруг не понравятся членам какого-нибудь жюри их политические взгляды?.. Знаешь, Сережа, публицистика все-таки необходима писателю по целому ряду причин. И неслучайно все наши крупные писатели — и советские, и русские — не чурались публицистики. Публицистика — это как прямой массаж сердца. Можно лекарствами лечить, можно хорошим образом жизни, а когда человек помирает, нужен именно такой профессиональный массаж сердца, — это и есть публицистика. И это действует на социум, тем более, если у тебя есть авторитет писательский. Дело в том, что художник, прикасаясь к публицистике, спускает свой социальный пар, свою социальную злобу, раздражение. Она у него выходит через прямую речь. И, сбросив социальную злобу, ты становишься свободным художником-Демиургом. Лично для меня это было всегда очень важно, потому что я свое социальное раздражение не тащил в романы, оно было благополучно сброшено через публицистику.

Для писателя — профессионализм — это суперискренность. Кому нужен лукавый писатель? Никому. А у нас сейчас появилась целая плеяда писателей, которые никогда не скажут, что они думают на самом деле. Ну и зачем такие нужны? Сказок я в детстве начитался…

С.С.: Да, Юра, возможно, ты и прав. Боясь публицистики, писатели в какой-то мере загоняют себя в резервацию молчания.

Слушай, а такой щекотливый вопрос: недавно во Франции был принят закон, разрешающий однополые браки, после которого на улицы Парижа вывалилась многотысячная армада недовольных. Как ты думаешь, этот закон является неким заокеанским антидемографическим проектом? Тем более аналогичные законы уже действуют не только в благословенной Франции. А вдруг и у нас наша замечательная Дума примет подобный политкорректный закон? Каково твое мнение?

Ю.П.: Я думаю, что тут все гораздо сложнее. Ведь уже были аналоги в истории. И если мы возьмем, скажем, кризис античной цивилизации, там были те же проблемы сексуальных отклонений, излишеств и изысков. В конце концов, эти замечательные цивилизации дурно закончили. Видимо перед закатом любой цивилизации появляются какие-то характерные симптомы, как у заболевшего человека — цвет кожи, белки глаз, ногти начинают ломаться… Это признаки кризиса цивилизации, а может, и умирания, которыми тут же и начинают манипулировать некие конспирологические мировые силы. Например, либералы ищут поддержку у этих сексуальных меньшинств. Почему? Потому что у либералов традиционно почитается меньшинство, здесь идет совпадение интересов по методике навязывания воли меньшинства. Или же, преодолевая цивилизационный кризис, эти же самые мировые закулисные силы полагают, что его можно преодолеть только путем полного разрушения традиционного общества. И они специальными методиками эти процессы активизируют. Но мы это уже имели. Имели порушенную Российскую Империю, которую разрушали как оплот традиционализма. И выходили из этого кризиса уже на другом уровне, претворяя в жизнь авторитарные, даже тоталитарные методы. Сталинская деспотия. А это путь в никуда. А ведь некоторые адепты однополых браков непременно скажут мне: а куда вы денете музыкального гения Чайковского? А я отвечу: никто никогда не будет отменять Чайковского! Возьмем Мусоргского, Саврасова, которые были запойными пьяницами. Но при этом они остаются в нашей памяти гениальными творцами. Не будем же мы в связи с их болезненным пристрастием к зеленому змию возводить пьянство в норму.

С.С.: Согласен. Физиологические отклонения не должны носить тотальный государственный статус. Общайтесь в клубах, в своих общества — сколько угодно! Кстати, эту ныне злободневную голубую тему я обозначил еще в 1995 году в своем романе «Государственный палач». У меня уже тогда было предчувствие, что нам эту тему будут навязывать уже на государственном уровне. Причем, на западном…

Ю.П.: Вот ты и накаркал…

С.С.: Предвидение неких социальных аномалий — это же нормально для писателя. Ведь, когда пишешь, помимо своей воли, заходишь в такие области, которые в нормальном состоянии не чувствуешь. Надевая же кожушок публициста, ты обязательно начинаешь видеть злободневные, горячие темы социума.

Я думаю, почему тебя читает уже не одно поколение писателей… Интересная оговорка! Разумеется, имел в виду — читателей! А она правильная! Тебя читают и наши коллеги. Хотя в наше время, как правило, писатели творчеством друг друга не интересуются.

А твои книги востребованы точно! Подписанные тобою мне экземпляры давно гуляют по гостиным моих друзей…

Юра, а вспомним нашего давно ушедшего друга и коллегу Анатолия Афанасьева, который писал такие замечательные остросюжетные романы о нашей непутевой действительности. Каждый его роман — это готовый сценарий фильма. Но его романы были имперские, они были пропитаны болью за Россию, за нормальных людей. А сколько сейчас на телевидении инсценируется халтуры псевдописателей!

Юра, ты много ездишь по стране. Общаешься с высокими государственными слугами, с так называемыми вип-чиновниками, которые позволяют себе жить как Государи: супермашины, супердворцы, суперобслуживание, супервояжи по всему миру… Вспоминаю советское застойное время, когда я служил в Калужской области селькором: приезжаю в район, смотрю на жилище секретаря райкома — небольшой дом, огороженный штакетником, а не трехметровой каменной стеной, как сейчас у наших некоторых государевых слуг. Я тогда поражался этому простому благоустройству. А сейчас небольшой земский начальник в таких сказочных хоромах проживает, получая, в общем-то, мизерное государственное жалование. И на какие шиши это все?

Ю.П.: Понятно, на какие шиши…

С.С.: Наш президент затеял, заявил борьбу с коррупцией. А ведь в провинции почти ничего не делается. Или мне это только кажется, как и нашей замечательной эклектичной оппозиции? Неужели большие ребята на местах ничего и никого не боятся?

Ю.П.: Сережа, тут опять нужно разбираться с точки зрения исторических процессов, потому что мы это все уже имели и в XIX веке, и в начале ХХ, и получили в итоге пару замечательных революций. А вспомни-ка, именно после большевистского переворота образовался громадный разрыв в существовании между партийным, советским, чекистским аппаратом и, скажем, не просто пролетариатом, а квалифицированными рабочими. Так например, тогдашний руководитель завода мог получать в 100−200 раз больше, чем суперквалифицированный рабочий. Все это приводило к локальным восстаниям, социальной нестабильности. НЭП еще обострил эту ситуацию. Потому что тогда произошла сплотка власти, как любил говорить Солженицын, и нэпманов. И чем это все закончилось? Законом о партийном максимуме, когда государственная номенклатура, будь то руководитель производства или руководитель Союза писателей, — все они могли получать не больше какой-то определенной суммы, чтобы не возвышаться на несколько порядков в своем денежном благополучии над основной советской массой. И этот закон сохранялся практически до крушения нашей советской власти. Я помню, пришел однажды в гости в семью одного директора оборонного завода. Сидим, выпиваем… Вдруг звонок. На пороге такой обыкновенный мужичок. Он несколько смущенно спрашивает у знаменитого хозяина: «Петрович, у тебя похмелиться не найдется? — А ты чего, дорогой, запил что ли? — Да нет, вчера гости приезжали… — Понятно, давай тогда с нами за стол». Но мужичок отказался. Я спрашиваю хозяина: «А кто это был? — А это один из моих лучших слесарей. Хороший мужик, не пьет, но так иногда бывает». Пожалуйста, эти ребята жили на одной лестничной площадке! Это было вполне нормально. Естественно, когда в 1991-ом году произошел переворот, тут же возник слой людей, которые стали безнаказанно брать, хапать. «Еще закон не отвердел…», как писал Есенин. Для того, чтобы по настоящему дать по ушам коррупции, усилий власти недостаточно. Власть должна почувствовать, что это для нее сегодняшнее дыхание масс становится смертельно опасным. Тогда она начинает бороться с этой ползучей коррупцией и квазичиновниками по-настоящему жестко, как за это в свое время за этих ретивых ребят взялся Сталин. И ведь навел порядок! Видимо, двадцать с лишним лет, после коренного слома нашего строя, еще недостаточно, чтобы наши правители почувствовали гибельную опасность своего безучастия к жизни народа. А все-таки хочется вспомнить, что режим в Советском Союзе отнюдь не был тоталитарным. Италия, Англия, Германия, США… разве они не страдали тоталитаризмом?.. Впрочем, сейчас в России пусть частично, незаметно, почти мозаично, но формируется гражданское общество.

Я верю, что наше поколение еще застанет то время, когда законы по-настоящему начнут исполняться и рядовыми гражданами, и чиновниками, и бизнес-элитой. И я считаю, что Путин поступает мудро, не навязывая народу супержестких схем. У нас сейчас нельзя построить народ и приказать радоваться: «Любуйтесь, дорогие! Вот этих сволочей расстреливаем!».

У меня в романе «Гипсовый трубач» герои в шутку рассуждают, как победить социальную несправедливость, чудовищную разницу доходов? А очень просто — надо установить предел — допустим, миллион долларов. И если ты имеешь больше миллиона хотя бы там на один доллар, к тебе заранее не предупреждая, приезжает спецбригада и спрашивает: «Вы такой-то, такой-то? Это ваш счет в Сбербанке?». И выстрел в лоб. На следующий день в газетах — «убит за превышение лимита на богатство». И ты представляешь, во что превратится страна? Страна превратится в сущий цветущий сад. Миллионеры будут бегать по улицам, чтобы всунуть миллионы детскому дому, нищие будут бегать от миллионеров, потому что у них уже тоже скоро будет больше миллиона. Понимаешь? На рубль больше — и пуля в лоб. Разумеется, это шутка, но в ней есть только доля шутки.

С.С.: Именно доля шутки. Потому что жизнь так может повернуться квазиоптимистично к новейшим буржуинам, что не приведи господи! А вспомним одного из ребят, который столько в свое время награбил, и которому на днях стукнуло полтинник, — о бедном Ходорковском гутарю…

Ю.П.: Сережа, этого бедного олигарха посадили еще и за то, что он потворствовал физическому устранению своих экономических оппонентов, рвался к реальной высшей власти.

С.С.: Твои ближайшие планы как у редактора? Блистательный проект премии Дельвига… В перспективе еще какие проекты?

Ю.П.: Сережа, у нас много проектов. Один из них — «Многоязыкая лира России», который осуществляется при поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Мы печатаем писателей национальных литератур, про которых наши издатели уже подзабыли. Ведь наша культура и литература многонациональная. Многонациональна она за счет многих факторов. У нас замечательный проект под названием «Литрезерв». Сейчас будем разворачивать совсем новейший проект «Библиотекарь» в поддержку современных библиотек. Проект «Словесник» по гуманитарному циклу, в котором будем продвигать, прежде всего, преподавание русского языка и литературы. И хотим создать при газете Клуб «Друзей русского языка». Это наши ближайшие планы.

С.П.: Юра, чертовски признателен за искренность в нашей мета-побеседице. Желаю всяческих успехов всем твоим проектам!

Ю.П.: Взаимно, Сережа. И как же я могу быть неискренним при общении с другом…

Читайте также:

Беседа Сергея Сибирцева с Александром Прохановым

Беседа Сергея Сибирцева с Юрием Мамлеевым