«Меж двух отчизн, которым я — не нужен…»

Капли крови отыграли там и тут,

будто это — медиаторы текут,

это — дождь краеугольный моросит

и чеканка ожидания висит.

Севастополь: ветер, вітер в голове,

вновь прорезались шипы на булаве,

если вырастешь и станешь моряком —

ты не трогай эту мову языком:

потому, что украинская земля —

полюбила и убила москаля.

2013

РУССКИЙ ИНДЕЕЦ

Алекею Горбунову

Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,

волосы его — измолотый черный перец,

тело его — пурпурный шафран Кашмира,

а пенис его — табак, погасшая трубка мира.

Он лежал на кухне, как будто приправа:

слева — газовая плита, холодильник — справа,

весь охвачен горячкою бледнолицей,

мысли его — тимьян, а слова — бергамот с корицей.

Мы застряли в пробке, в долине предков,

посреди пустых бутылок, гнилых объедков,

считывая снег и ливень по штрих-коду:

мы везли индейцу огненную воду.

А он бредил на кухне, отмудохан ментами,

связан полотенцами и, крест накрест, бинтами:

«Скво моя, Москво, брови твои — горностаи…»,

скальпы облаков собирались в стаи,

у ближайшей зоны, выстраивались в колоны —

гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,

покидали генеральские дачи — апачи,

ритуальные бросив пороки,

выдвигались на джипах — чероки.

Наша юность навечно застряла в пробке,

прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,

а в коробках — коньяк и три пластиковых стакана:

за тебя и меня, за последнего могикана.

2012

* * * *

Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы:

У первого украинского дракона были усы,

роскошные серебристые усы из загадочного металла,

говорили, что это — сплав сала и кровяной колбасы,

будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.

Первого украинского дракона звали Тарас,

весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,

эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,

фамилия Тиранозавренко — опять входит в моду.

Представьте себе просторы ничейной страны,

звериные нравы, гнилой бессловесный морок,

и вот, из драконьего чрева показались слоны,

пританцовывая и трубя «Семь-сорок».

А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,

в татуировках, похожих на вышиванки,

читаем драконью библию: «Вначале был мордобой…

…запорожцы — это первые панки…"

Через абзац: «Когда священный дракон издох,

и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,

и укрыл его украинский народный мох,

заискрилась лагерная «колючка»,

в поминальный венок вплелась зашибень-трава,

потянулись вражьи руки к драконьим лапам…"

Далее — не разборчиво, так и заканчивается глава

из Послания к жидам и кацапам.

2009

ШИШИА

Резервация наша обширна, покуда: обыватель богат и ссыклив,

час прилива, и море похоже на блюдо — маринованных слив,

вдоль веранды — прохладная синь винограда, накрывают столы,

конституция — наша, чего тебе надо, благодарности или хулы?

Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:

присягали на верность, и все ж — вороваты из Бобруйска и Львова рабы,

лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,

как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.

Резервация наша обширна, колодцы — производят лечебную грязь,

где теперь пограничники — первопроходцы, почему не выходят на связь?

Заплутали одни — под Парижем и Кельном, а другие — вошли в Мозамбик,

и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре — русский язык.

Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,

так причудливо — рабство впадает в свободу, а кого обвинят:

государственный строй, что дурным воспитаньем — развратил молодежь,

иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдеж,

брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:

чем презреннее вождь, тем поэт — мелковатей, и понятней стихи.

Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски, и не скинуть ярмо:

всяк, рожденный в Бобруйске — умрет в Геморойске, будет пухом — дерьмо.

…пахнет воздух ночной — раскаленным железом и любимой едой,

басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнется звездой,

и останется грифель, стремящийся к свету — заточить в карандаш,

хорошо, что унылую лирику эту — не пропьешь, не продашь.

2012

БЭТМЕН САГАЙДАЧНЫЙ

«Новый Lucky Strike» — поселок дачный, слышится собачий лайк,

это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.

Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,

но, у парня — самобытный почерк, запорожский нрав.

Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,

он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.

В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,

знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.

Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —

самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.

Даже украинцу-самураю трудно без невест.

Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

2009

ИСХОД МОСКВИЧЕЙ

Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи —

от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,

уходили в небо последние москвичи,

о своей прописке больше не сожалея.

Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —

золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:

«Кто прописан в будущем, тот спасен,

забирайте детей своих и уходите…"

Шелестит, паспортами усеянная, тропа:

что осталось в городе одиночек?

Коммунальных стен яичная скорлупа

и свиные рыльца радиоточек.

Это вам Москва метала праздничную икру —

фонари слипались и лопались на ветру,

а теперь в конфорках горит украинский газ,

а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,

лишь таджики-дворники, апологеты лопат,

вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.

Даже воздух переживает, что он — ничей:

не осталось в городе истинных москвичей.

Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант,

у него в одной руке белеет раскаленный гидрант,

свой народ ведет в пустынные облака

и тебе лужковской кепкой машет издалека.

2010

ЧЕРНЫЙ ВАРЕНИК

В черной хате сидит Петро без жены и денег

и его лицо освещает черный-черный вареник,

пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,

а теперь он — сельский упырь, неврастеник.

Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто —

басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста —

окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки,

счастье — это насквозь — троеточие ржавой вилки.

Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро,

зацветает волчья ягода вдоль забора,

дым печной проникает в кровь огородных чучел,

тишина, и собачий лай сам себе наскучил.

Вот теперь Петро улыбается нам хитро,

доставайте ярый чеснок и семейное серебро,

не забудьте крест, осиновый кол и святую воду…,

превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики,

се упырь Петро почуял любовь и свободу.

А любовь у Петра — одна, а свободы — две или три,

и теперь наши слезы текут у Петра внутри,

и теперь наши кости ласкает кленовый веник,

кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри —

в этот стих про черный-черный вареник.

2009

* * * *

Напой мне, Родина, дамасскими губами

в овраге темно-синем о стрижах.

Как сбиты в кровь слова, как срезаны мы с вами —

за истину в предложных падежах.

Что истина, когда — не признавая торга,

скрывала от меня и от тебя —

слезинки вдохновенья и восторга

спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,

за пазухой Господней, в лебеде,

где жжется рукопись, где яростно живется

на Хлебникове и воде.

2004

ДОСТОЕВСКИЙ

Сквозь горящую рощу дождя, весь в березовых щепках воды —

я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,

память-память моя, заплетенная в две бороды,

легкомысленной пахла зубровкой.

И когда в сорок пять еще можно принять пятьдесят,

созерцая патруль, обходящий торговые точки —

где колбасные звери, как будто гирлянды висят

в натуральной своей оболочке.

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле —

по размеру следов, по окуркам в вишневой помаде,

эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай шевроле,

видишь родину сзади?

Чей спасительный свет, не желая ни боли, ни зла,

хирургической нитью торчит из вселенского мрака,

и старуха-процентщица тоже когда-то была

аспиранткой филфака.

2012

* * * *

Отгремели русские глаголы,

стихли украинские дожди,

лужи в этикетках Кока-Колы,

перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,

на краю одной шестой земли,

там, где мы самих себя спасали,

вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,

уходили в землю прозапас,

Родина о нас совсем не знала,

потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное —

оказалось ближе и родней,

потому, что мы совсем другое

называли Родиной своей.

2008

ПРИШЕСТВИЕ

Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:

и во мне прорастает собор на крови астронавтов,

сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших —

прет навстречу собор дураков на моче сумасшедших.

Ночь — поддета багром, ослепленная болью — белуга,

чую, как под ребром — все соборы впадают друг в друга,

родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки:

что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.

И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой,

миру явится бог дрожжевой — по воде порошковой,

сей создатель обломков — горяч, как смеситель в нирванной,

друг стеклянный, не плачь — заколочен словарь деревянный.

Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,

я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке —

до утра, под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:

это что там — украденный мяч или поздний ребенок?

Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,

и откроется шар золотой — бахромою наружу:

очарованный выползет еж, и на поиски пайки —

побредет не Спаситель, но все ж — весь в терновой фуфайке.

Принудительно- яблочный крест на спине тяжелеет:

ежик яблоки ест, ежик яблоки ест, поедая — жалеет,

на полях Байконура зима, черно-белые строфы,

и оврага бездонная тьма, как вершина Голгофы.

2011

МОСТЫ

1.

Лишенный глухоты и слепоты,

я шепотом выращивал мосты —

меж двух отчизн, которым я не нужен.

Поэзия — ордынский мой ярлык,

мой колокол, мой вырванный язык;

на чьей земле я буду обнаружен?

В какое поколение меня

швырнет литературная возня?

Да будет разум светел и спокоен.

Я изучаю смысл родимых сфер:

пусть зрение мое — в один Гомер,

пускай мой слух — всего в один Бетховен.

2.

Слюною ласточки и чирканьем стрижа

над головой содержится душа

и следует за мною неотступно.

И сон тягуч, колхиден. И на зло

мне простыня — галерное весло:

тяну к себе, осваиваю тупо,

с чужих хлебов и Родина — преступна;

Над нею пешеходные мосты

врастают в землю с птичьей высоты,

душа моя, тебе не хватит духа:

темным-темно, и музыка — взашей,

но в этом положении вещей —

есть ностальгия зрения и слуха.

1990−91

Аццкий аффтар, вещий Баян, не много ль

мерзлых букв и мраморной крошки в твоих мечтах?

Посреди зимы проклюнется редкий Гоголь,

очарованный, утконосый птах.

Снегопад, и ты живьем замурован в сказку,

где, на всех — для плача и смеха — одна стена,

и слепой художник вгоняет эпоху в краску,

а его бросают — любовница и жена.

Остается сирые книги в потемках трогать,

браконьерствовать — водкой глушить тоску,

и торчит звезды в заусеницах желтый ноготь —

время штопать носки, уезжать в Москву.

Что Москва? Не зря Долгорукий в пьяном

пароксизме взялся за этот труд:

дальновиден был — потому, что даже славянам

на погосте нужен свой Голливуд,

точка сборки, дворцовый ответ Бараку,

вот и едем мы сквозь заснеженную страну —

расстрелять поэта, отправить на Марс собаку,

по большому счету выиграть войну.

2009

Об авторе:

Александр Михайлович Кабанов — русский поэт, гражданин Украины, главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Київські Лаври».