Комплекс Катаева

Начиная с 1920-х годов, Валентин Катаев в анкетах и автобиографиях указывал, что служил в Красной Армии командиром батареи. Ещё при жизни писателя за границей был опубликован сборник «Устами Буниных», в котором содержались документы, разоблачающие ложь Катаева и доказывающие, что он служил в Добровольческой армии, но в СССР они остались неизвестны. Уже в наши дни ст. научный сотрудник ИВИ РАН А.А.Немировский восстановил «белую» биографию писателя: в марте 1919 года Валентин Катаев, после занятия Одессы белыми, служил в Добровольческой армии и проделал с ней всю короткую (и неудачную для белых) кампанию, весной-летом 1919-го участвовал в белом подполье в Одессе и ездил по конспиративным делам в Полтаву, после нового занятия Одессы белыми вновь вступил в Добровольческую армию и в сентябре 1919 — январе 1920 командовал башней на бронепоезде «Новороссия», заболел тифом, был эвакуирован в Одессу — и, не вставая с койки, оказался под красными. После выздоровления вновь участвовал в белом подполье, в конце марта или начале апреля 1920-го был арестован ЧК и, просидев под арестом до осени, спасся «чудом».

Эти факты Катаев скрывал всю советскую жизнь — почти 66 лет. Даже детям и жене о своей борьбе против Советской власти он ни словечком не обмолвился, повторяя им ложь про службу в Красной армии.

Но, кроме Буниных, были и ещё люди, от которых Катаев своего белого добровольчества не скрывал, да и не мог бы скрыть. Их было как минимум двое: младший брат, будущий писатель Евгений Петров, и ближайший друг Юрий Олеша.

Валентин и Евгений Катаевы — примечательное по наглядности опровержение схемы советской литературы 1920-х годов о двух братьях — красном и белом.

То бишь, исходно — полное совпадение с этой схемой. Старший брат, полностью прошедший социализацию в самодержавной России и потому опутанный, как цепями, предрассудками старого мира — белый. Хотя лично он вроде бы и неплохой человек, но буржуазно-крепостнические представления висят у него на ногах, как гири: единая и неделимая Россия, патриотический долг, честь офицера и всё такое прочее. Младший ещё не успел быть так порабощён буржуазно-крепостническими предрассудками, его чистая душа открыта для нового, своим горячим юным сердцем он понимает правду революции, а его свежий незашоренный ум полон коммунистических идей.

А вот дальше братья Катаевы схеме не следовали. Вовсе один брат не шёл войной на другого. Никто не переступал через чувство ради долга. Напротив, братство обоим было дороже и важнее государственного строя и политических идей.

Старший брат не сообщил белой контрразведке, что Евгений Катаев — большевик. Младший брат скрыл от ЧК, что Валентин Катаев — белый офицер и заговорщик.

Евгений Катаев знал, что Валентин Катаев дважды добровольцем уходил на войну с большевиками. Евгений Катаев понимал (брат ему мог этого прямо не говорить, но ведь не дураком же был младший), что восторженно-революционные публичные выступления Валентина Катаева в большевистской Одессе 1919 года — всего лишь маскировка и прикрытие его деятельности белого подпольщика. Евгений Катаев мог не знать об участии Валентина Катаева в новом белом заговоре весной 1920 года — но мог и знать. Даже не зная о подполье, младший брат был осведомлен о связях старшего и круге его общения.

Младший брат за компанию со старшим просидел полгода в тюрьме. И брата не выдал, хотя наверняка на допросах его спрашивали, где и когда был да что делал старший, с кем знаком, кто к нему приходил — список вопросов обширен, и проговориться легко. Но Евгений Катаев утаил от карающего меча революции правду о старшем брате. С риском для себя утаил, между прочим. Если бы ОдЧК по другим источникам установила участие Валентина Катаева в заговоре, то не было бы никаких гарантий, что скрывающего этот факт Евгения Катаева не расстреляли бы за недонесение или просто за компанию со старшим братом.

О том, что Валентин Катаев добровольцем выступал на войну против красных, а его публичная ура-революционная активность весны-лета 1919 была маскировкой работы в белом подполье, помимо брата, знал ещё как минимум один человек — ближайший друг Юрий Олеша. Вернее, о службе в Добровольческой армии он точно знал, просто не мог не знать, а о подполье если не знал, то должен был догадываться. Из воспоминаний Катаева видно, что он бывал в доме Олеши; соответственно, и наоборот. Катаев не слишком афишировал своё добровольчество, но даже если бы Катаев ничего и не говорил другу о том, что уходит на фронт (хотя представить такое сложно), достаточно было Юрию Олеше всего лишь однажды зайти домой к Катаевым в марте 1919-го или сентябре 1919 — январе 1920-го, чтобы всё понять.

В 1920-м Олеша и Катаев вместе работали в ОдУкРОСТА, в 1921-м вместе уехали из Одессы в Харьков, в Харькове вместе работали центральном республиканском ЮгРОСТА и жили в бывшей гостинице «Россия», начиная с 1922 г. в Москве вместе работали в «Гудке» и жили в Мыльниковом переулке. «Мы были неразлучны, пока он не женился» — вспоминал Катаев в 1978 году.

Катаев указывал в анкетах и автобиографиях, что служил в Красной армии; печатал рассказы и повести о Гражданской войне с упоминаниями о службе автора у красных. Олеша знал, что это ложь, и знал, что Катаев — замаскировавшийся и притаившийся враг революции. Олеша молчал.

Думается, именно этим знанием объясняется послевоенная ссора, зафиксированные мемуаристами довольно злые высказывания Олеши о бывшем друге («Соболев бросал руководящие слова, хорошо поставленным голосом говорил Федин, и Катаев тоже подкинул в общую упряжку свой грязный хвост»), ощутимая напряженность записей о Катаеве в «Книге прощания» — весь своего рода «комплекс Катаева», отмечаемый М. Ардовым и О. Лекмановым у Олеши. Есть от чего нервничать, напрягаться, даже с ума сходить. Честный советский писатель, беспартийный большевик Юрий Олеша изо всех сил старается, себя ломает, чтобы встать вровень с веком и с поставленными партией задачами (даже пытается себя убедить в том, что музыка Шостаковича плоха, хотя она ему нравится). И всё-таки ему не пишется, он занимается киносценариями да инсценировками чужой прозы, вымучивает из себя журнально-газетные статьи и рецензии. Годы идут и проходят, а его лучшим произведением остаётся сочинённая двадцать-тридцать лет тому назад повесть. А у закоренелого идейного врага советской власти, которого честный советский писатель, нарушая свой гражданский долг, двадцать лет и тридцать лет покрывает и не разоблачает, всё получается, роман за романом, и пишет он лучше всех в советской литературе («Катаев пишет лучше всех», «Катаев пишет лучше меня» — записи Олеши в «Книге прощания»). Так, пожалуй, и запить можно.

Ещё одному человеку Валентин Катаев сказал о своей службе у белых. Было это при драматических обстоятельствах.

После постановления ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» Катаев, выступая на общемосковском собрании писателей, посвященном этому историческому документу, сказал: «Зощенко был моим большим другом в течение многих лет но у нас было разное отношение к литературе Когда Зощенко в последнее время начал подготовлять книгу „Перед восходом солнца“, он мне показывал куски книги, и я сказал: или ты сумасшедший, нельзя эту книгу выпускать. Это неприлично. Там не только аполитичность, как у Ахматовой, а скрытое злопыхательство, какая-то патология Я развел руками. Я до сих пор не уверен, что Зощенко не просто больной человек. Нельзя в твердом уме и доброй памяти так писать. Он стал деградировать, как художник» (цит. по комментарию Олега Лекманова к роману Катаева «Алмазный мой венец»).

Как можно видеть, Катаев, солидаризуясь с линией партии и осуждая Зощенко, всё же попытался как-то его защитить — дескать, что его преследовать, он же просто псих. Но для Михаила Михайловича Зощенко, десятилетиями боровшегося со своим безумием и написавшего книгу «Перед восходом солнца» о том, как жить в обществе и не сойти с ума, такая защита от друга-писателя была, рискну предположить, едва ли не более мучительна и оскорбительна, чем политические обвинения от ЦК ВКП (б) и лично товарища Жданова.

Летом или весной 1947 года Катаев приехал в Ленинград и пытался объясниться с Зощенко. Об этом вспоминают в мемуарах С. Гитович, В. Каверин, Вяч. Вс. Иванов. Все они передают рассказ Зощенко. Наиболее подробное (и, в отличие от мемуаров, по горячим следам) изложение — в дневниковой записи Всеволода Иванова от 19 апреля 1948 года. Приведу её целиком.

«19.IV.1948

Зощенко долго рассказывал о том, как он пришел к умению писать пьесы. Он вывел закон — «каждое действующее лицо, даже эпизодическое, должно иметь свою историю, свой аспект, который и должно развертывать». («Я переменил любовницу», — сказал он небрежно, а сам — старый, морщинистый, в потертом костюме и в жилетке, которая заменяет ему галстук.) — Симонов, прочтя его пьесу, обещал ему «подбросить пару тысяч».— «Пару, значит, четыре?» — спросил Федин. Зощенко ответил, глубоко выговаривая «о» — «Он выписал две».— Зощенко спросил Б. Келлермана: «Как вы себя сохранили?» — Келлерман ответил: «Я всегда прихварывал, а вот теперь мне стало легче».— Мне он сказал по-русски, когда я отказался от сахару: «Захар — нет?». Он объяснил — его спросили — «Танец Смерти?», подвижными своими пальцами, подчеркивая, он сказал: «Танец в смерти. Это история человека, который не желал, однако, сотрудничать с фашистами. Другого пути не было. Таких было много в Германии», — и он добавил: «Но этого нет сил рассказать».— Зощенко заметил, что немец что-то тщательно записывает: «Что?» Немец объяснил — «Он хотел поехать с женой. Его не пустили. Он обещал ей записать, что ест. И все записывает: салат, суп. Исписал уже 15 страниц».— Катаев и Зощенко в Ленинграде. Катаев позвонил: «Миша. У меня есть 10 тысяч, давай их пропьем». Приехал на одной машине, она ему не понравилась — велел найти «Зис—110». Нашли. За обед заплатил 1 200. Уезжая, вошел в купе и поставил три бутылки шампанского.— Объясняя свое поведение в инциденте с Зощенко, Катаев ему сказал: «Миша. Я думал, что ты уже погиб. А я — бывший белый офицер».— За ужином, прихлебывая коньяк, Зощенко спросил Федина, который на мое приглашение пришел с задержкой и видел Зощенко впервые: «Костя, а ты не думал, что я — погиб?» — Горбатов пригласил обедать, затем повел в «Националь» и там, под каким-то предлогом, повел Зощенко к немцам.

Чернышевский — «Что делать?»

Б.-Гарт — «Аргонавты „северной Свободы“»

Л.Толстой — «Живой труп»

одна и та же тема, — и, однако, как разнообразно!

Литва. 1937 г. Мотив (без слов) — «Хороша страна моя родная» —"…

Упоминаемые в записи Всеволода Иванова лица, помимо Зощенко: Бернгард Келлерман — немецкий писатель, член делегации германской демократической интеллигенции; Константин Симонов — в тот момент заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, редактор «Нового мира»; Константин Федин — друг Зощенко и Вс. Иванова по «Серапионовым братьям», член редколлегии «Нового мира», член правления Союза советских писателей; Борис Горбатов — член редколлегии «Нового мира», секретарь Союза советских писателей, секретарь партгруппы правления Союза советских писателей.

Насколько можно судить по этой записи, Зощенко встретился (случайно или по предварительной договоренности) с Б. Горбатовым, скорее всего, в редакции «Нового мира», где писатель разговаривал с Симоновым. Горбатов пригласил Зощенко обедать (кормить авторов было редакционной традицией) и повел в «Националь», где (не предупредив Зощенко) «повёл к немцам» — делегации демократической интеллигенции. Борис Горбатов (по своей ли инициативе или же по чьему-то поручению) превратил традиционный для «Нового мира» обед с автором в международную акцию: демонстрацию зарубежной прогрессивной общественности (в лице немецкого демократического писателя Бернгарда Келлермана) живого и невредимого советского писателя Михаила Зощенко, недавно подвергшегося суровой партийной критике и ныне плодотворно работающего в советской литературе. Со Вс. Ивановым Зощенко встретился в обществе Келлермана и Горбатова. Судя по упоминанию сахара, салата и супа, они обедали вчетвером (присутствовал ли переводчик — из записи не понять). Ужинал Зощенко в обществе Вс. Иванова и подошедшего по приглашению Вс. Иванова К.Федина; где ужинали — неизвестно; может быть, в том же «Национале», может быть, где-то ещё. Ясно лишь, что с коньяком. Конечно, может быть и так, что ужин проходил с участием ещё и Горбатова с Келлерманом.

Из текста нельзя понять, рассказал ли Зощенко о словах Катаева Вс. Иванову наедине (и оставался ли он с ним наедине); или же Вс. Иванову и К. Федину за ужином; или же Вс. Иванову, Б. Горбатову, Б. Келлерману за обедом; или же Вс. Иванову, К. Федину, Б. Келлерману и Б. Горбатову; или же Вс. Иванову, К. Федину и Б.Горбатову. Возможен любой из вариантов. Возможно, что при беседе присутствовал ещё и сопровождающий Келлермана переводчик.

Разговор у писателя Катаева с писателем Зощенко, о котором впоследствии Зощенко рассказывал Вс. Иванову, С. Гитович и В. Каверину (может быть, не только им) был острый. Катаев чувствовал свою вину перед Зощенко и оправдывался — а такой разговор требует откровенности. Вот Катаев и сказал примерно следующее: Миша, я думал, повредить тебе я всё равно уже ничем не могу, а мне есть что терять и мне есть, что скрывать — я белый офицер, мне приходится подличать больше, чем тем, кто перед властью ничем не запятнан.

Более никому другому Катаев в своём белом прошлом не признавался, и можно понять, почему он открылся Зощенко. В романе «Алмазный мой венец» Катаев подчеркнул, чем ему особенно близок этот писатель:

«Одинокий молодой человек, худощавый и стройный, обратил на себя мое внимание не только приличной скромностью своего костюма, но главным образом, своим багажом — небольшим сундучком, обшитым серым брезентом. Подобные походные сундучки были непременной принадлежностью всех офицеров во время первой мировой войны. К ним также полагалась складная походная кровать-сороконожка, легко складывающаяся, а все это вместе называлось «походный понтер».

Из этого я заключил, что молодой человек — бывший офицер, судя по возрасту подпоручик или поручик, если сделать поправку на прошедшие годы.

У меня тоже когда-то был подобный «понтер». Это как бы давало мне право на знакомство, и я улыбнулся молодому человеку. Однако он в ответ на мою дружескую улыбку поморщился и отвернулся, причем лицо его приняло несколько высокомерное выражение знаменитости, утомленной тем, что ее узнают на улице.

Тут я заметил, что на брезентовом покрытии «понтера» довольно крупными, очень заметными буквами — так называемой елизаветинской прописью — лиловым химическим карандашом были четко выведены имя и фамилия ленинградского писателя, автора маленьких сатирических рассказов до такой степени смешных, что имя автора не только прославилось на всю страну, но даже сделалось как бы нарицательным.

Так как я печатался в тех же юмористических журналах, где и он, то я посчитал себя вправе без лишних церемоний обратиться к нему не только как к товарищу по оружию, но также и как к своему коллеге по перу.

…

Пока мы ехали в высоком, открытом старомодном автомобиле в облаках душной белой крымской пыли от Севастополя до Ялты, мы сочлись нашим военным прошлым. Оказалось, что мы воевали на одном и том же участке западного фронта, под Сморгонью, рядом с деревней Крево: он в гвардейской пехотной дивизии, я — в артиллерийской бригаде. Мы оба были в одно и то же время отравлены газами, пущенными немцами летом 1916 года, и оба с той поры покашливали. Он дослужился до штабс-капитана, я до подпоручика, хотя и не успел нацепить на погоны вторую звездочку ввиду Октябрьской революции и демобилизации: так и остался прапорщиком.

Хотя разница в чинах уже не имела значения, все же я чувствовал себя младшим как по возрасту, так и по степени литературной известности"

Зощенко и Катаев — не только коллеги по перу, но и товарищи по оружию. Оба они офицеры-фронтовики, добровольцы Первой мировой войны, раненые, контуженые и газами травленные. В глазах Катаева это было значимо не только в 1920-е, но и в 1970-е, когда писался «Алмазный мой венец». Причём если писатель Зощенко для писателя Катаева был равным, коллегой по перу (отношение к литературе у них было разное, в этом пункте Катаев не лукавил), то фронтовик Зощенко для фронтовика Катаева мог быть образцом для подражания — гвардеец, командир батальона, пять боевых орденов. Вот и признался бывший артиллерист бывшему гвардейцу: Миша, я белый офицер…

Гвардейцем Михаил Михайлович Зощенко оказался и впрямь бывшим — опасное признание в тайне хранить не стал. Впрочем, последствий для Катаева разговорчивость Зощенко не имела.

Фото: ИТАР-ТАСС