Разговор с невидимкой

Это точно было воскресенье. Очень неприятное, потому что надо было идти и работать. Снимать новостной сюжет про больного ребенка. В редакции такое отдают девочкам. Женский голос, как принято у нас думать, вызывает даже у мужчин инстинкт материнства. Посмотрят сюжет, смахнут слезу, продадут машину, драгоценности жены и побегут спасать чужие жизни.

Но это не так.

Не потому что, телевизор смотрят сволочи и негодяи — хотя и это тоже — просто сюжеты о больных детях всегда одни и те же. Гробовой закадровый текст про диагноз, раздирающий вопль матери, крупный план ребенка, какой-нибудь риторический вопрос в конце и номер счёта на титрах. Грустная неизбежность. А жить хочется здесь и сейчас. Сволочи и негодяи вздохнут и переключат. Кто-то перечислит копейку для очистки совести — вдруг загробный мир существует, и там всё записывают.

В общем, 2 минутный сюжет о больном ребенке промелькнет пару раз за день. Его сохранят в архиве, а многочасовой рабочий материал убьют. Ещё и скажут, зачем сняла так много. У меня до сих пор лежат две кассеты с того самого воскресенья. Когда мне, наконец, отдадут контрольный пакет ценностей всей страны, я обязательно смонтирую из него крутой документальный фильм. Без закадрового текста. «Аутист Паша».

Большеротый, длиннорукий, пускающий слюни, вытянутый подросток с головой набок. Он лежал на постели, что- то бормотал, плевался и попадал в меня. Мама бегала вокруг, волновалась, за всё извинялась и протягивала бумажные платочки: «Вот, вот, возьмите. Я всё понимаю».

Мы сидели с аутистом Пашей, вглядываясь друг в друга. Мать причесывала ему волосы. Паше не нравилось, он сознательно всё лохматил и кривлялся. На какой-то минуте, ни с того ни с сего, он начал улыбаться и показывать пальцем на всех, кто рядом. Этих «всех» ни я, ни пашина мама не видели. Но Паша к ним прислушивался, смеялся над ними и что-то шептал. То ли «подожди», то ли «уйди». Иногда поворачивался и кивал мне. Потом театрально хлопал ладонью по своему рябому лбу — ну почему я такая недоразвитая и не хочу замечать очевидного. В какой-то момент мне казалось, что я действительно — типичный идиот, а Паша…

К Паше пришел друг. По всей видимости, он стоял сзади меня и дразнился. Паша, в свою очередь, тоже строил ему рожи, а временами напыщенно отворачивался. Делал вид, что ему все равно и у него есть более важные дела.

Его мать продолжала извиняться и бегать из комнаты в комнату, что-то приготовляя. Вся ее жизнь, как я поняла, сводилась к четкому, почти военному режиму. 6 часов — подъем, смена подгузников, иначе Паша проснется и будет бить ногой в стену. В 8 — завтрак, затем прогулка вокруг дома. Врачи на этом не настаивают, но мама считает, что так они меньше отрываются от реального мира. Деревья, грязные голуби, машины, бомжи — Пашу всё это приводит в восторг. Если бы не надзор взрослых, он мог бы пропадать на улице до вечера. Возвращаются к полудню, если тепло. Затем у Паши обед. Если осилит суп, мама даст ему «на сладкое» детские смеси. Бело-желтые порошки, смешанные с молоком и медом. Это собственно то, ради чего Паша готов каждый день просыпаться, есть суп, учить азбуку и поливать цветы. Всё это — его мужские обязанности. Папы кстати в этой семье нет. Он не ушел. Но, как мне сказали, сделал всё, чтобы его выгнали. Так, вдвоём, эта семья жила уже 13 лет. Или 4745 одинаковых дней.

Мама Пашу любила — это понятно. Но всё же эта жизнь, не матери, а сиделки, её измотала. Это было заметно и по запущенным волосам, и по кругам под глазами, в конце концов, по обгрызенным мизинцам. Пока Паша не спал, она должна была следить за всем, что происходит. Как-то, пока она была в душе, Паша решил погреть руки на кухонной конфорке. И хотя она успела прийти до запаха жареного, мысли о том, что не случилось, но могло, сводили ее с ума. И так постоянно.

Конечно, она не работала, и жила, как принято говорить, на «то, что придется». То, что придется — это и есть те самые «сто рублей, которые может перечислить каждый». Но лично я никогда не перечисляла. В тот день первый раз стало стыдно. Сто рублей, вдуматься — всего чашка кофе. Точнее, коричневой глины по цене кофе.

Дальше мы пили чай, Паша разговаривал с кактусом на кухне. Мать сказала, что однажды он его поцеловал, укололся и неделю ходил обиженный, грозил горшку пальцем. Некоторые кактусы возомнили о себе не пойми что.

На второй чашке поймала себя на мысли, что мне совсем не хочется прощаться с этим ребенком. Что если я уйду и пропущу что-то очень важное? Вдруг Паша отведет меня в сторонку от взрослых и нашепчет все важные секреты: как усмирять кактусы, и понимать глупые шутки невидимок за спиной? Мы ведь догадываемся, что они есть. Опрометчиво думать, что кроме нас тут никто не живет.

То воскресенье навсегда осталось у меня в дневнике. Три страницы черновых размышлений о том, кто эти люди, к которым принадлежит Паша. Дети они, или просто исторгнутые из хаоса существа. Больные, бессильные и беззащитные. Но какую такую правду они знают, раз так уверенно улыбаются, даже когда им больно. Ясно, что о чем-то мы совершенно не догадываемся. Слепые, нечуткие, рано повзрослевшие люди. Выходит, больные дети нужны нам больше, чем мы — такие унылые и скучные — нужны им.

Так что, если в нас осталась хотя бы частичка живого, детского и наивного, необходимо хотя бы иногда возвращаться к своим, в «песочницу». Играть, рисовать, смотреть мультики, пойти и дружно похоронить дохлую ворону за домом. Вспомнить всё, из- за чего нам когда то хотелось избежать рокового «иди кушать».

Кстати, в то воскресенье, после встречи с Пашей, в дневнике на полях приписала, что надо бы осторожней жаловаться. А то ворчишь на судьбу, как идиотка на сиделку, не понимая, что в любой момент ей может надоесть. И она вдруг не захочет менять мне подгузник.

А ещё хорошо бы помогать кому-то, и чувствовать себя нужным. Мысль красивая, но неприятная. Так мне казалось раньше. Ведь благотворительность — это сложно. Особенно если ты не Потанин. Найти, прийти, вписать эти циферки из паспорта, пройти какие-то процедуры, чтобы стать волонтёром. Потом ещё чему-то учиться.

После знакомства с «Даниловцами» за эту логическую цепочку стало вновь стыдно. Выяснилось, что система помощи давно придумана, а для таких, как я — нерешительных лентяев — есть специальные помощники. «Даниловцы» — люди, которые соединяют волонтеров и тех, кто в них нуждается. Только встань и приди. За тебя и так почти всё сделали. Организовать, договориться, найти, купить, вспомнить — не забыть — всё это непросто. Но если вместе — не так уж и сложно.

И последнее. Бывают у людей сволочные профессии, типа моей. Когда сидишь на работе допоздна, проводишь в командировках выходные, заматываешься, забываешь даже про день рождения мамы. При таком раскладе лучше избавить детей от вида полуживого взрослого. Но раз мы все ради чего-то живем и работаем, то почему бы не помочь тем, кто уже помогает другим. Не факт, что воздастся. Но жить с мыслью, что твой абонемент в фитнесс спас чью-то маленькую жизнь, гораздо приятней, чем просто жить, бессмысленно крутя педали и прожигая калории.

Для совсем наивных: деньги нужны сейчас. Детям нужно регулярно питаться, лечиться и по возможности радоваться жизни. Им в этом помогают «Даниловцы».

А им не поможет никто, если не ты.

http://nuzhnapomosh.ru/2014/02/razgovor-s-nevidimkojj/

СДЕЛАТЬ ПОЖЕРТВОВАНИЕ

Сумма перевода