Рыцари пустоты

«Горе от ума» Грибоедова мы все проходили в школе. Но воспринимали действо за предание старины глубокой, забавной картинкой, которая, по сути, нас не касается, а если и касается, то только через заимствование крылатых выражений, которых в комедии в достатке. Однако так получилось, что мир, в котором мы живем, а также вопросы, которые он ставит перед нами, удивительным образом схожи с тем, что показал в своей комедии Грибоедов. Россия будто ходит по кругу этого одного дня, представленного в ней.

Обращает на себя внимание, что у Фонвизина в комедии «Недоросль» все положительные персонажи так или иначе связаны с государственной службой, для них государство является непререкаемым авторитетом, так как принимается за четко организованную структуру, порядок, который держится на законе, на разумных основаниях — высшей целесообразности, уме. Таких людей с полным основанием можно назвать «разумными». С другой стороны, мы наблюдаем скотный двор: Скотинин — свинья, Простаков — теленок, Простакова с сыном — сука с щенком. Их неразумность является следствием замкнутости на личных, эго-интересах, подчинения не разумному закону, а страстям, обуревающим их. В мировоззренческой системе классицизма все достаточно просто и понятно.

У Грибоедова уже все совершенно иначе. Судя по монологам Чацкого, можно заключить, что главное для него — интересы общества, чувство долга перед которым он ежеминутно ощущает. Тем самым он в каком-то роде воплощает идеал положительного героя с точки зрения системы классицистических положений. Но вот проблема — реализовать он себя в полной мере не может, остается невоплощенной потенцией, которая если и может что произвести, то только шум, временное смятение умов. Так и остается «мальчиком на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади» — как аттестовал его Белинский. И проблема даже не в его личной любовной драме. На самом деле Чацкий близок к идеалу русского положительного героя. Одаренного, свободного в своих высказываниях, глядящего вперед, а не назад. В нем воплощено типичное стремление к симфоничности русской культуры: сплаву своего с иным. Он три года путешествовал по Европе, не стал ее безусловным фанатиком, обрел критический взгляд как на нее, так и на порядки, существующие в России. В нем могло реализоваться гармоничное сочетание своего, русского, с европейским, что всегда давало толчок к развитию отечественный культуры, становилось движителем его национальных сил. Однако, приехав в Москву, он обнаружил, что здесь вполне себе реализовалась и вольготно чувствует пародия на такой синтез.

Чацкий вовсе не резонер, не механический манекен, рупор, озвучивающий передовые книжные взгляды. Он — живая, целостная, глубокая и искренне страдающая личность. Ум с сердцем не могут приобрести лад по причине романтической раздвоенности, расколотости, разломленности Чацкого, который, как Парус Лермонтова, завис между «западной цивилизацией и русской действительностью». Причем не по своей воле.

Чацкого часто сравнивают с героем Сервантеса. Умен ли Дон-Кихот? Можно вспомнить, что многие из попадавшихся ему на пути были поражены его уму и рассудительности. Но с одной оговоркой: стоит только завести речь о рыцарстве, рыцарских романах, как герой совершенно теряет здравый смысл и начинает нести сущую околесицу. Можно предположить, что у Чацкого, как и Дон-Кихота — бедного печального рыцаря, произошло смещение понятий иллюзии и реальности. Реальность становится обманчивой, иллюзорной, а фантазия обретает осязаемые очертания по принципу преображения реально-конкретных ветряных мельниц в чудовищных великанов. Один из прототипов грибоедовского героя — Чаадаев грезил об устроении Царствия Божьего на земле.

Однако все это не совсем верно. Скорее не герой теряет здравый смысл, а в обществе, с которым он соприкасается, произошла особая мутация, производящая здесь не великанов, но практически чудовищ.

Грибоедов представляет мир обмана, иллюзии, перевернутой системы ценностей. Собственно, схожая динамика происходит и с нашим либеральным сознанием. Здесь нет никакой правды, ничего истинного, даже лица героев обманывают. Как в античном театре постоянно меняются маски. Здесь Молчалин, который по мысли Софьи «за других себя забыть готов» реализует идеал самоотречения, жертвенного начала и становится практически идеальным образом человека, показывающего чудеса выживаемости в любых условиях. Здесь привычка выдается за любовь. На ней и завязан любовный треугольник Молчалин — Софья — Чацкий.

Привычка в центре этого мира. На ней все держится. Пластмассовый мир победил.

Образ жизни через привычку — очень удобен. Бытие определяет сознание. Рыба гниет с головы. Все так живут испокон веку. Всегда найдется целая обойма оправданий своего образа поведения

В комедии никто ничего не делает. Происходит сплошная подмена понятий, выворачивание наизнанку их сути. Нет дела, все заменено либо иллюзией, либо страстью к достижению собственного благосостоянию любой ценой. Знаменитую сверку календаря Фамусовым едва ли можно назвать его работой. «Шумим, братец, шумим» — заявил Репетилов Чацкому. Мир пластмассовый иждивенческий. Собственно, он и складывался в новой России после распада СССР.

Для так называемого «фамусовского общества» понятие «ума» тождественно по значению с чином, карьерой, положением в обществе, личным достатком. Как сейчас любят вопрошать: если ты такой умный, то почему бедный? Представители этого мира проповедуют иезуитскую мораль, по которой цель оправдывает средства. Вовсе неважно, каким образом она будет достигнута: либо путем «универсального угождения» Молчалина, либо «военным карьеризмом» Скалозуба. Главное быть при партии власти и работать на свой гешефт. Обществу навязана система ценностей, которая зиждется на становом хребте индивидуальных интересов. По логике она схожа с колониальной системой, в которой с аборигенами происходит обмен общих интересов и долгосрочных перспектив на личные бубенчики.

Это общество далеко не монолитно. Тот же Молчалин — его внутренняя фронда. Со временем он вполне может трансформироваться в уездного предводителя дворянства Свияжского из романа Льва Толстого «Анна Каренина», который был человеком «чрезвычайно либеральным» и презирающим дворян как тайных крепостников. Его рассуждения и жизнь шли сами по себе своим чередом. «Он считал Россию погибшей страной, вроде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым дворянским предводителем» — пишет Толстой. По мнению Свияжского, «человеческая жизнь возможна только за границей». Туда он уезжал, как только подворачивался случай, но при этом держал руку на пульсе всего, что делалось в России. Русский мужик Свияжскому представлялся промежуточным звеном между обезьяной и человеком. Но на публике он показательно был расположен к этим самым мужикам, жал им руки, прислушивался к их мнению. При этом он был «очень образованный и необыкновенно просто носящий свое образование человек».

Со временем Молчалин может организовать и самую непримиримую оппозицию «фамусовскому обществу», стать Немцовым. Без этого общества он не может, а если и перестанет быть причастным к этому условному олимпу, то все равно будет прилепляться к нему через низвержение, нигилизм. Мимикрийный, иждивенческий персонаж. В современной России таких пруд пруди, и они уже давно проявили и возвысили свой голос, да так, что до поры забивали все прочие. Ну а абсолютный нигилизм по отношению к своему государству у нас — свидетельство хорошего тона, мандат на попадание в общество приличных людей.

В стихотворении Владимира Маяковского «Нате» есть отличный образ, характеризующий структуру и сущность «фамусовского общества»: «стоглавая вошь». Паразитическое, кровососущее насекомое, обладающее сотней лиц — галереей от персонажей упоминания до заглавных, а также череда сменяющихся масок того же Фамусова: герой-любовник, любящий отец, начальник, распекающий подчиненных и заискивающий перед вышестоящими. В тоже время это общество чрезвычайно сплоченное до степени аккумуляции своих основных черт в одном теле — образе Фамусова. Обе основные линии обустройства жизни в этом обществе: Молчалина и Скалозуба сходятся в типе Фамусова.

Это салонное, законсервированное общество — живой иллюстративный материал, показывающий, как изменилась, выродилась система ценностей, общественный идеал со времени Фонвизина. Чацкий, проповедующий высокие идеи служения интересам общества, выполнения своего гражданского долга, становится изгоем, осуждаем этим же обществом, как в свое время госпожа Простакова, но по противоположным обстоятельствам. Побеждают идеи личного блага, эгоизм, возведенный в ранг высшей ценности. Скотный двор фонвизиновского «Недоросля» объявил самовластье и со всем своим скарбом перешел в комедию Грибоедова. «Тут с грохотом распахнулись двери / Какие-то не люди и не звери», - приснилось Софье. Об этом высказался и сам Чацкий в своей знаменитой фразе «нынче любят бессловесных». «Бессловесные» — традиционное обозначение представителей животного мира. Зооморфных персонажей много у Грибоедова, подобный прием использован и у Гоголя в «Ревизоре». Однако это не просто художественный прием, а указание на то, что внутренняя установка, личностная идеологема становится и фактом физиологии, она деформирует не только содержание человека, но, по сути, и отражается на его внешности, образе поведения.

Общество не получает импульс к развитию, оно зацикливается в себе, пытаясь сохранить свое нынешнее положение дел, апробированные правила игры. Попадает в инерцию дурной бесконечности — движения по кругу: «Вчера был бал, а завтра будет два». Нет ничего нового: «Все тот же толк» — как сказал Чацкий. Или Молчалин: «День за день, нынче как вчера». Место новизны занимает ее подобие — мода, тренд. Место реальных дел — их имитация — балы, пускающие пыль в глаза.

Внутренние, национальные ресурсы общества остаются невостребованными, так как изначально заклеймены низшим штилем. Не развивается свое, приобретая карикатурные формы. Слепо копируется чужое, воспринимаемое за эталон. Поэтому основные чаяния на «гуманитарную помощь» извне, которая напоит увядающий мир животворными соками, на «алые паруса», мерцающие на горизонте, которые смогут эвакуировать из дурного настоящего. Все это уже давно перешло из сферы дискуссии в область веры. Точно отметил Чацкий: «Как с ранних пор привыкли верить мы, / Что нам без немцев нет спасенья». Никаких разумных оснований — только дело веры.

Очень показателен образ «французика из Бордо» из монолога Чацкого, который собирается со страхом к варварам в Россию, но очутился будто бы в своей провинции: «ни звука русского, ни русского лица». Почувствовал себя «маленьким царьком»: «Лишь рот открыл, имеет счастье». Все повторяют «урок, который им из детства натвержен» о райских европейских кущах.

Чацкий призывает к истреблению «пустого, рабского, слепого подражанья». Через это подражание общество приобретает ненастоящий, шутовской облик. Оно и есть основное свойство либерального духа, которым изъеден мир. В нем даже Чацкий превращается в консерватора, говоря про произошедший обмен на «новый лад» нравов, языка, «старины святой», одежды, про обреченность «все перенимать», про «чужевластье мод». И крайне актуально, что он предлагает взять пример с китайцев: «Премудрого у них незнанья иноземцев»…

Борьба с этим «слепым подражаньем», затверженным с детства уроком, критично для «фамусовского общества», так как это лишает его надежды. В оппозиции: «здесь» и «там» заключено его нравственное алиби, схожее с упованием на Царствие Небесное, по сравнению, с которым мир во зле лежит и исправлению не подлежит.

Отлично высказался в свое время о комедии Гоголь. Он пометил, что Грибоедов представил болезни общества от «дурно понятого просвещения»: «донкишотскую сторону нашего европейского образования, несвязавшуюся смесь обычаев, сделавшую русских не русскими, а иностранцами». Эта «несвязавшаяся смесь» своего с чужим и порождает социокультурную мутацию — чудовищ, смешение «французского и нижегородским», смесь пошлости. Или как назвал сам Гоголь: «скопище уродов общества».

Репетилова Гоголь охарактеризовал глупым либералом, «рыцарем пустоты во всех ее отношениях». У того же Скалозуба «либеральный взгляд на чины», которые не более, как средства к достижению личных целей.

Эти «рыцари пустоты» возникают в ситуации вакуума, когда нивелировано все реальное, настоящее и сведено до иллюзии, подделок — «несвязавшейся смеси», которая производит недоверие к ней даже самих членов этого общества. Поэтому и все они, а не только один Чацкий, по сути, отвергают этот мутационный мир, в котором лишь до поры могут приспосабливаться, чтобы потом поскорее разъехаться. Все внешнее — ложное, нет никакого дела, есть только личный интерес и более ничего. Чацкий лишь только попытался донести, что люди создали вокруг себя такую искусственную мешанину в качестве алиби своего образа жизни. Выстроили фантазийный шизофренический мир, в котором, не берясь познать и полюбить свое, представляют себя за иного, идеально-должного, не существующего в реальности: «царька», а на самом деле «французика из Бордо». Однако, сам он, по словам того же Гоголя, «показывается только стремление чем-то сделаться, выражает только негодование противу того, что презренно и мерзко в обществе, но не дает в себе образца обществу». Диктат общественного мнения его задавил и сделал нерукопожатным. К сожалению, ничего другого кроме этого общества он тоже не видит.

«Рыцари пустоты» возникают и в оппозиции славянофильство — западничество, которая суть две стороны одного и того же — следствия узости, односторонности, невозможности понять и объять отечественный культурный феномен. Поэтому и возникают подобия: вместо восприятия и ассимилирования чужого — слепое подражательство, вне которого ничего нет, кумиропочитание, отрицание собственной значимости. Вместо интеграции своих внутренних ресурсов — стремление к самозамкнутости, практически к бегству в старообрядческий скит.

Но при всем этом надо понимать, что, как отметил тот же Николай Васильевич, «прямо-русского типа нет ни в ком из них; не слышно русского гражданина», что все это только поверхностная мутация «французского с нижегородским», вызванная страстью к подражанию, стать тем, чем не являешься на самом деле.

Все это не касается народа, который, по словам Чацкого, является умным и бодрым. Это болезни прогрессивного, передового, высшего слоя, который тот же народ воспринимает за немцев. Здесь так и вспоминается роман Александра Терехова «Немцы», где показывается коррупционная спаянность наносного чужеродного звероподобного чиновного общества.

Собственно, об этом же писал в своем труде «Россия и Европа» отечественный философ Николай Данилевский. По мнению Николая Яковлевича, в русском народе отчетливо прослеживается раскол на два слоя: низший и высший. Первый остался национальным, русским; второй — «европейским до неотличимости». Постепенно презрительное отношение к русскому передается от высшего слоя и к народу, отсюда «с эпитетом русский соединялось понятие низшего, худшего». Все, что хоть в некоторой степени претендует преодолеть эту грань — становится евроремонтом.

«Народ понимает инстинктивно ту ненависть, которую питает Европа к России», — пишет Данилевский. Соответственно, в ритуал ряженья в европейские одежды также входит в презрительное отношение к своему народу.

Данилевский сравнивает наше европейничанье с «татарским данничеством». И пишет, что «болезнь эта препятствует осуществлению великих судеб русского народа», иссушает его историческую жизнь. Без этой реализации Россия рискует превратиться в «исторического недоросля громадных размеров» — фонвизиновского Митрофанушку, бегающего за юбкой мамки — «международного сообщества».

Тот же нигилизм, по мнению Данилевского, является следствие европейничанья. Также и сейчас мы трепещем перед приговорами Европы. Посмеиваемся над теми же санкциями, но при этом их значение для нас многим больше, чем они таковыми являются. Европе мы все время пытаемся что-то доказать, но это страстное желания доказывания рождает и еще большее недоверие к нам в самой Европе.

Сейчас и у нас сформировалась и закостенела схожая с «фамусовским обществом» элита. «Стоглавая вошь» может принимать какие угодно обличия. Рыцари пустоты могут выступать со всевозможными законодательными инициативами, рядиться по-молчалиновски в какие угодно одежды, главное, чтобы быть на плаву.

Общество эклектичное: и либеральное, и патриотическое одновременно. Вернее и не то и не другое, оно вообще внеидеологично, так как любая идеология будет намекать на императив общей пользы, надличностных интересов, а это вообще не прагматичная категория, она плохо монетизируется.

На самом деле, практически незадействованным остается национальный народный слой. Он до сих пор отстранен от политики и не является ее субъектом. Как раз события в Новороссии показали примеры появления харизматических лидеров из неэлиты. А значит, дай только возможность, и деятельные силы народа проявят себя. Но вместо этого мы вязнем в дурной бесконечности дня, описанного в «Горе от ума».

«России — не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею — ничего не остается, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать неодухотворенное тело, и в лучшем случае также распустится в этнографический материал для новых неведомых исторических комбинаций, даже не оставив после себя живого следа» — писал Николай Данилевский.

В итоге может так получиться, что останется «красивая рамка природы» со «вставленной картиной русской жизни». Как высказался о чеховском «Вишневом саде» Василий Розанов: «Все разъезжаются, ничего не держится на своем месте, всем завтра будет хуже, чем сегодня…» «Вишневый сад», готовый на продажу и вырубку…

Фото: ИТАР-ТАСС/ Максим Шеметов.