Регент сводного хора

О поэзии Леоновича не написано фактически ничего. Андрей Турков два года назад достойно поздравил его с 80-летием, но юбилейные заметки и серьезный стиховедческий анализ — не одно и то же. Вот не стало его — девятый день миновал. Ни строчки о стихах! Почему так случилось с одним из самых несомненных поэтов ХХ века, безошибочно узнаваемых с одной строфы?

Идут года — стоят дела.

Накапливается утрата,

как призрачная тьма Рембрандта

или собора полумгла.

В одном из писем Володи ко мне заключался вопрос-ответ, взывание-недоумение по этому поводу: «Неужели ОНИ не слышат!?»

Да, ОНИ именно и прежде всего не воспринимали акустики, которая определяет поэзию Леоновича. Звука, недоступного «экспертам» по вопросам премий и грантов, специалистов на тему «где чего дают». А уж до расшифровки, считывания и усвоения смыслов дело и вовсе не доходило, стопорилось на ранних подступах. О приятии тут говорить излишне: ИХ должно было воротить и корчить от каждого посыла, каждой ноты и модуляции. Все скомпенсировано. И если ты хорошо знаешь, где и чего, то напрочь не слышишь ЧТО и не соображаешь КАК. Отношения медведя и уха здесь ритуально добрососедские, договорные.

У Леоновича было два крупных «недостатка», с которыми невозможно войти ни в какую «обойму», тем более тусовку. Первый заключался в принципиальной и органической внешней антиистеблишментности. В уровне непохожести на НИХ. В какой бы версии публичности ни появлялся Володя, невооруженным глазом было видно, что не этого он поля ягода. Хуже, чем чудак, — чужак. Способностью к социальной мимикрии Леонович не обладал. Он знал единственный способ достижения общественных целей — пушкинский. Но «истину царям» говорил уже без пушкинской улыбки. Ее, похоже, навсегда стерло с уст всенародное телевизионное веселье и олигофреническое балагурство тех, кто занял место Поэта, — по-зощенковски, «с подселением». И оболочки цинизма — нет, не идейного, а игрового, защитного — не нарастил. Особенно это было заметно на писательских сходках начала 90-х. Большинство просто пользовалось тем, что стало «можно». Меньшинство выжучивало — и выжучило — те или другие преференции. Один Леонович достигал полного серьеза, а значит, заведомо проигрывал.

Исключение составляли моменты, когда он не был чужим среди своих, а занимался тем, к чему Бог предназначил, — читал стихи. Тогда, на дистанции между ним и залом, его непохожесть принималась и понималась теми немногими, кто так же, как он, поэзию ощущал Служением, а не оказанием «культурных услуг».

Вторым «изъяном» было его неколебимое народничество. С тех пор, как в нашей культуре возобладал смердяковский снобизм, с леоновичевскими поэтическими воззрениями и жизненной практикой делать — те паче ловить — там стало нечего. Все, кому он нагадал неизбежное «и встанет горла поперёк/ у нищих отнятый кусок!», временно потеряв возможность физически уничтожить такого гадателя, получили власть бойкотировать, игнорировать его. Иногда думается, что этот садизм замалчивания покруче лесоповала и одиночки в «Крестах». На горестный восклик: «Отец Небесный, нет народа/ и не бывало никогда!» в наши дни имели право лишь несколько людей. Леонович из равных — первый. Потому что не от лакейского презрения, а из недр кровной сопричастности это вырвалось — и тут же прошением о милости микшировалось, жизнью трудника, выбранной им, рафинированным и насквозь прокультуренным, оправдалось, бабушкой, певшей слыханные «от народников» песни в Кологриве, утешилось. Из тех песен, из некрасовских стонов, из причитываний карельских и костромских старух (— Слушай, праведный лес, земля праведна,/водушка праведна!/Не запутай, тропинушка, сынушку моего! —, бабка Лиза с крыльца ворожит), из нечленораздельного мычания русских алкашей, из высокой музыки русского аристократизма Леонович создал «сводный хор» своей поэзии и стал его регентом:

По крайней мере, некий сводный хор

мне слышится — так дышит мой народ.

«Дети сельских учителей» — Павел Васильев и Борис Корнилов, — приняв мученическую кончину, поворотом политического руля были вынесены на гребень новой волны (и под ней же вскоре погребены). Сельский учитель Владимир Леонович был проигнорирован своей эпохой. Но, может, это прижизненное пренебрежение теперь является залогом бессмертия, как прежде — «на десять годиков бюллетень»? Остается только по мере сил погашать этот страшный заём.

Леоновича через запятую величали «поэт, переводчик». Но то, что он «перевел в слезах от счастья», доступно лишь тем, кто хотя бы отчасти знаком с оригиналом:

Ты жива, моя родина…

Ты жива. Затаилась. Ноябрь. Ничего, ничего…

Его похоронили в деревне Илешево под Кологривом, рядом с гениальным изографом Ефимом Честняковым, написавшим гигантское яблоко всенародного окормления и счастья. Уютнее и символичнее и представить ничего нельзя!

Фото: Г. Беляков.