Монолог чужого

Захар Прилепин написал хорошую статью. В ней он с проницательностью истинного литератора описал глубокий гражданский раскол нашего общества. Есть «Мы» и есть, по его словам, «Они». Ни «они» нас не понимают, ни «мы» их. И это трагично. Кто-то кого-то в будущем обязательно переедет катком.

Отдельное спасибо Захару, что он не написал, кого переедут катком, поставят к стенке, отправят в подвал. Может быть, как раз не нас, а их. Это у него сработал синдром пророка. Но описание очень похоже на правду, на суровый соцреализм.

Так, Захар нам показывает своего товарища-музыканта, который впал в депрессию от происходящего. «Он говорит: у меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески. Пишет, что в 90-е у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все „нулевые“». А у меня у самого ряд друзей, которые как будто заразились новой злой энергией.

С одним мы вместе росли, учились. Вместе провожали других своих друзей в эмиграцию. Читали запрещенные книжки. Опасались ареста. А когда свершилась демократическая революция, вместе ходили защищать Белый Дом в 93-м. И вдруг он стал махровым «ватником», стоит с платочком на перроне, машет добровольцам, отправляющимся в Новороссию.

Другого я привел работать в либеральную газету, и он там довольно успешно проработал много лет. Сам-то я ушел 1993-ом, не приняв расстрел Белого дома и согласия на этот расстрел тогдашних либералов. А мой приятель остался, ходил на все корпоративы, со всеми был «вась-вась». И вдруг в 2014-ом речь его изменилась. Обаму он иначе как обезьяной не называет. Теперь все они у него «фашисты», «хунта», «друзья хунты» и «национал-предатели».

-Что это? — спрашивает Захар Прилепин.

-Что это? — спрашиваю я.

-Что это? — спрашивает Елена Зелинская.

У Захара один ответ: виноваты в том не политика, не безумие нашей Думы, не какие-то объективные вещи, а просто это все оттого, что у нас разная антропология. Мы как кошки и собаки внутри одного ареала. Как белые и красные. Как люди и алиены. «Что им хорошо — нам смерть. Что нам радость — им депрессия». «Когда мы выплываем — они тонут. Когда они кричат о помощи — мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что топим. И наоборот: пока они нас спасали — мы едва не задохнулись».

Еще раньше ту же мысль провел коллега Виктор Милитарев. Он задался как бы вопросом искреннего изумления «Почему они нас так ненавидят?», продемонстрировав искреннее «непонимание»: делаем-то все правильно, патриотично, а они нас ненавидят.

Эдуард Лимонов довел ту же мысль до чеканной огранки. «Я продолжаю размышлять над феноменом „чужих“, — пишет он у себя на странице в ЖЖ. — Как так случилось, что они появились у нас в стране в достаточно заметном количестве, и как так случилось, что они вышли из шкафов, где прятали себя как скелеты из иностранной пословицы, и смело топчут наши мостовые?».

И все это невольно отсылает нас к «Обитаемому острову» Стругацких, — на котором — помните? — жили нормальные люди, легионеры, приветствующие войну с Хонтией, и некие выродки, у которых страшно болела голова от Пропаганды.

Но, положим, это я ударил под дых. Калькировал художественное произведение семидесятых на текущую ситуацию. Ведь и Оруэлла, и «Каина XVIII», и Стругацких каждый может использовать в пользу своей политической позиции против чужой. Однако неужели мы больше не можем обсуждать какие-то более предметные темы, чем антропологические различия?

Не «вставание с колен», не «приближение НАТО», не «судьбоносный выбор между Европой и Евразией». Потому что в своей реальной жизни мы ничего не выбираем — движемся по колее, не встаем с колен. В лучшем случае, выпив кофе, плетемся где-нибудь в пробке. И, безусловно, мы не видим в окно «приближения НАТО» — о нем нам сообщает какой-нибудь чиновник из телевизора. Все это мифы, образы, словесные конструкции, излучаемые Башней. Однако стоит выключить телевизор, забыть про чиновника, и больше не будет никакого «приближения НАТО». По-прежнему будет пробка, цены на бензин, приближение старости, поход к врачу…

В армии меня учили на начальника радиорелейной станции, обеспечивающей связь фронтов. И вот однажды, после серии изматывающих нарядов, чистки канализации, совершенно обалдевшие, мы сидели с товарищем на крыше казармы. Оба мы выпали в какое-то безмятежное состояние молодости, недосягаемости до нас приказов. А внизу с криками носились безумные сержанты.

И вот мой товарищ вдруг сказал (это запало мне в голову): «Знаешь, если через секунду из репродуктора нам скажут, что началась война с Америкой, к нам летят ракеты, и надо нажать на гашетку, то придется нажать. Потому что мы не знаем, как там на самом деле обстоят дела, мы — измучены, у нас нет связи ни с чем…»

Вряд у меня и Прилепина будут разночтения насчет того, стоит ли в наших судах принимать за правду лжесвидетельские показания. Вряд ли у меня и Милитарева будут разночтения насчет того, допустима ли фальсификация выборов. Вряд ли у меня и Лимонова будут разночтения насчет того, имеет ли россиянин право на мирные демонстрации и пикеты, свободу слова и писательский труд.

Но если мы, кошки и собаки, обо всем этом можем договориться, то как же вам может нравиться то, что происходит?

Фото: ИТАР-ТАСС/PA Photos.