Секонд хэнд Светланы Алексиевич

«Время секонд хэнд» Светланы Алексиевич (р.1948) — это последняя часть её проекта «Голоса Утопии», попавшая в список финалистов «Большой книги» этого года. Книга охватывает два периода нашей истории — 1991−2001 (часть первая), 2002−2012 (часть вторая). Цель/задача автора - показать homo soveticus и запечатлеть следы советской цивилизации. Замах серьёзный. С исполнением хуже. Предисловие и первая часть - в основном взяты из её давней, 1993 года, книги «Зачарованные смертью». То есть являются реальным секонд хэндом. Но это еще полбеды. Настоящая беда - в том ощущении неподлинности, которое остаётся после чтения этого вроде бы документального повествования, вроде бы verbatim и non-fiction.

Записанные на диктофон речи обыкновенных людей поражают

воображение - люди говорят, как пишут. Причем пишут публицистику: «Страна покрылась банками и торговыми палатками»; «Горбачевские годы… Свобода и купоны. Талоны… купоны…»; «Советское время… У Слова был священный, магический статус. И по инерции на интеллигентских кухнях еще говорили о Пастернаке, варили суп, не выпуская из рук Астафьева и Быкова, но жизнь все время доказывала, что это уже неважно…» «Геополитика пришла к нам в дом. Россия распадается… Скоро от империи останется одно Московское княжество…» Вероятность того, что Алексиевич встречались, как на подбор, именно такие особые обыкновенные люди, ничтожно мала. Кроме того, в записанных рассказах на удивление много анекдотов. Повальная любовь интервьюируемых Алексиевич к анекдотам тоже сомнительна.

Или вот такой приём: рассказ в рассказе. Женщина, у которой в Чечне погибла дочь («Олеся Николаева — младший сержант милиции, 28 лет»), вдруг начинает пересказывать историю бывшего офицера, встреченного в электричке. Пересказывает от его имени и в художественных подробностях: «Стоит старый чеченец и смотрит: нас полная машина дембелей. Смотрит и думает: нормальные русские парни, а только что были автоматчики, пулеметчики… снайперы…», — это будто бы бывший офицер так ей рассказывал. И при этом саморазоблачался: «Можно многое себе позволить… Ты — пьяная скотина и у тебя оружие в руках. В голове — один сперматозоид… …Работа палаческая… Умирали за мафию, которая нам еще и не платила». Поверить в то, что всё это воспроизводит несчастная мать, очень трудно.

Вот другая несчастная мать; она говорит о невероятно любимом сыне, в 14 лет покончившим с собой. И - уснащает свой рассказ множеством стихотворных цитат — от обэриута Введенского до Высоцкого. Читает стихи и «Василий Петрович Н., член коммунистической партии с 1922 года, 87 лет» (в версии 1993 года — с 1920 года, но это пустяки). «Умирали ради него [ради будущего], убивали. Крови было много… и своей, и чужой… «Иди и гибни безупречно! / Умрешь недаром — дело прочно, / Когда под ним струится кровь…», «То сердце не научится любить, которое устал ненавидеть… » Он же наизусть воспроизводит пассаж из романа «Что делать?», своего любимого. Видимо, для придания разговорной живости этой слишком уж литературной речи вставлены то здесь, то там ремарки: «Из-за кашля опять неразборчиво»; «Почти кричит»; «Удивленно» и т. п. Но это мало что меняет.

Ошибки в мелочах тоже свидетельствуют против подлинности.

Например, москвичка говорит: «Бабушка просила похоронить ее на Хованском кладбище, но без взятки туда не пробиться, кладбище старое, известное…» Однако любой москвич (в отличие от жителя другого города) знает, что Хованское кладбище — не старое, а, по московским меркам, новое, организовано в начале 1970-х.

Вот некто неизвестный («Из уличного шума и разговоров на кухне (2002−2012)») рассказывает о том, как он, отвечая на призыв Егора Гайдара к «москвичам, всем россиянам, которым дороги демократия и свобода», пошёл к Белому дому и там вроде бы таскал раненых. Однако те, кто отвечал на призыв Гайдара, не могут не знать, что призывал он прийти и спасать демократию не к Белому дому, а к Моссовету.

А вот русская беженка из Абхазии: «Рано-рано проснулись от грохота. По нашей улице шла военная техника. […] Одна машина затормозила возле нашего дома. Экипаж русский. Я поняла — наемники». То есть русская девушка называет русских солдат — наёмниками, но почему-то бежит в далёкую незнакомую Москву, бросая родную мать в Сухуми. Злые люди не разрешают ей взять в самолёт даже мамины пирожки (!), а рядом грузят чемоданы и большие коробки «товарища майора». Всё очень пафосно и неправдоподобно.

Homo soveticus предстаёт со страниц этой книги в лучшем случае безнадёжными лузером. Он гордится честной бедностью, новой жизни не знает, её не принимает и знать не хочет. Для него

чтение «Доктора Живаго» и др. - главное в жизни. Один из совершенно невероятных эпизодов книги — молодая женщина с больным ребёнком в больнице: «У меня всегда был под мышкой „Архипелаг ГУЛАГ“ — я его в ту же минуту открывала. На одной руке умирает ребенок, а в другой — Солженицын. Книги заменяли нам жизнь. Этот был наш мир».

Чаще же этот homo soveticus — редкостный подонок и сволочь. Например, переживший оккупацию еврей (в Белоруссии) рассказывает, как он впервые услышал слово «жид» - именно от советских людей, своих соседей. И советские крестьяне на евреев доносили. И советские партизаны над евреями издевались… Нет, немцы, конечно, тоже присутствуют — всё-таки война, гетто, — но как-то по касательной. А некоторые даже проявляют человечность: так, один немец, поняв, что мать рассказчика — русская, посоветовал ей не прыгать в общую яму-могилу.

Бывший энкавэдэшник-палач вспоминает: «…на войне я отдыхал. Расстреливаешь немца — он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… Вроде свои… В литовцев и поляков было легче стрелять. […] Мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… Иногда нам выдавали кожаные фартуки… Работа была такая. Служба».

А вот и лихие 90-е, в вспоминания о которых почему-то вмешивается Сталин: «Каждое утро во дворе находили труп, и уже мы не вздрагивали. Начинался настоящий капитализм. С кровью. Я ожидал от себя потрясения, а его не было. После Сталина у нас другое отношение к крови… Помним, как свои убивали своих…»

Сегодняшний день не лучше. Армянка, беженка из Баку, говорит дочери, которая хочет «походить по Красной площади». — «Туда не пойдем, доченька. Там — скинхеды. Со свастикой. Их Россия — для русских. Без нас».

По Алексиевич, мы — фашисты, бандиты, стукачи, палачи, иногда жертвы или идиоты с томиком Солженицына под мышкой… Это такой сильно ношеный секонд хэнд из мифологии, которую принято называть либеральной. Предисловие к книге Алексиевич назвала «Записки соучастника», вроде бы смиренно признавая, что она — тоже homo soveticus. Но это всего лишь еще один художественный приём, ничего по сути не меняющий. Скорее — усугубляющий дело. Потому что перед читателем не verbatim и не non-fiction, а беллетризованная публицистика, за которой проступает глобальная — пропагандистская — неправда. И то, что это сочинение попало в список финалистов «Большой книги», можно счесть простым недоразумением. (А разговоры о Нобеле в связи с Алексиевич просто смешны. Даже если их ведут добропорядочные немцы.)

И напоследок случай из жизни. Одна американская журналистка, Janet Cooke, опубликовала очень трогательную историю про 8-летнего героинового наркомана. Мальчика все жалели, а Janet Cooke дали престижную Пулитцеровскую премию в номинации «За очерк» («for Feature Writing»). Потом выяснилось, что мальчика-то не было — журналистка его просто придумала. Премию пришлось вернуть.

Фото: обложка книги"Время секонд хэнд" Светланы Алексиевич