Тоска по Родине

25 января 1920 года. Греческий пароход «Спарта», как и другие суда, готовится покинуть объятую паникой одесскую гавань. Слухи множатся — один тревожней другого. Стрельба в городе становится все громче -наступающие красные теснят белые части. В Одессу врывается конница Котовского, и вот-вот краснозвездные всадники появятся в порту…

Среди растревоженных людей с чемоданами и баулами — супружеская пара. Это знаменитый русский писатель Иван Бунин с супругой Верой Муромцевой.

Наконец, пассажиры «Спарты» облегченно вздыхают — пароход поднимает якорь. Писатель провожает долгим взглядом тающие вдали берега: «Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вот оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь…».

Отныне путь в Россию был закрыт и писателю, и его книгам. Но, конечно же, его помнили на Родине, да и во многих домах жителей СССР, а в прошлом граждан Российской империи, хранились дореволюционные сборники писателя. Но как он устроился на чужбине, знали лишь единицы…

Окольными путями — через Константинополь, Софию и Белград — Бунин попал в Париж. Творческая жизнь в эмиграции сложилась удачно — и муза Ивана Алексеевича не покидала, и издатели жаловали своим вниманием. За тридцать с лишним лет — до смерти в 1953 году — Бунин написал десять книг, в том числе автобиографический роман «Жизнь Арсеньева». Это произведение принесет Бунину мировую славу и Нобелевскую премию, которой ранее не удостаивался ни один русский писатель.

Мыслями он постоянно возвращался в прошлое.

«Я ненавижу всякий насильственный переворот: все насильственное, всякие скачки мне противны. Потому что они противны природе». Это слова не Бунина, а его известного современника, писателя Дмитрия Мережковского. Но Иван Алексеевич не только соглашался с коллегой, но был злее, непримиримее его в отношении к новой власти. «Подумать только, надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! — возмущался он в «Окаянных днях.

Дореволюционная Россия, которую Бунин, аристократ, монархист, дворянин, боготворил, постоянно напоминала о себе. Бунин говорил жене, что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга; что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее».

Впечатления то и дело воскресали, возникая, словно картины из темноты. Становились ярче детали, громче звучали голоса, проступали запахи."Если бы я эту икону, эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так непрерывно, так любил", — говорил Бунин. Он с трепетом описывал Москву — свой дом на Поварской, Храм Христа Спасителя, Чудов монастырь, Мясницкую, Каланчевку, Арбат, где «сладко и тепло пахло из кондитерской Скачкова, стояли кадки с лаврами у подъезда „Праги“, где хорошие господа уже кушали молодой картофель в сметане».

Бунин не раз вспоминал Воронеж, где родился. В рассказе «Натали» он описал заснеженный город, над которым клубится вьюга. В санях мчится человек, с жадностью поедающий глазами родной город.

И Елец, этот утопающий в тенистых садах уголок, был любим Ивану Алексеевичу. Под его пером герой рассказа «Поздний час» навестил город, прошел по его улицам, пытаясь оживить в памяти и заново почувствовать былое. Елец мелькает и «Деревне», и в «Жизни Арсеньева».

Не раз Бунин мысленно возвращался и в Орел. Он впервые приехал в этот город, когда ему не было и двадцати. В то время начиналась другая, неизведанная жизнь: издательница «Орловского вестника» Надежда Семенова, предложила молодому человеку место в своей газете.

И дебютная книжка Бунина — сборник стихотворений — вышла в Орле. Впрочем, критики ее ругали, обвиняли автора в «обилии штампов», «неуклюжих оборотов», «нарочитой красивости». Но скоро рецензенты заговорили по-другому…

Про язык Бунина — чистейший, изысканный, сказано немало. Один из критиков назвал его одним «из последних лучей какого-то чудного русского дня». Бунин отвергал неологизмы, новации — читая нынешних авторов, он бы, наверное, беспрестанно ужасался! —  отвергал декадентство и модернизм, считая их «отвратительным варварством». Но когда Ивану Алексеевичу делали комплименты, он… мрачнел. «Какой такой особый язык? — говорил он. — Пишу русским языком, язык, конечно, хороший, но я то тут при чем?».

Кокетство? Может быть. Ведь Бунин знал себе цену…

О возвращении в Россию писатель не думал. Потому что решил давно — обратного пути нет. Впрочем, его не раз уговаривали. Однажды — известный писатель Алексей Толстой. Встречу с ним в 1936 году Бунин описал в очерке «Третий Толстой», который вошел в его хлесткие, сердитые «Воспоминания». Гость из Москвы стал его соблазнять:

«В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Я перебил, шутя:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.

Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету. Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?

Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго…".

В 1946 году с Буниным встретился молодой, но уже известный советский писатель Константин Симонов. Говорят, что он получил задание Сталина — уговорить писателя вернуться на родину. Но и эта миссия не увенчалась успехом.

На встрече с Симоновым Бунин высказал удивительные вещи. Он признался, что от многого из написанного в «Окаянных днях» он отказывается. А ведь в этом дневнике он ругал большевиков и их лидеров, в частности Ленина, не жалея выражений, насылал на них всяческие беды…

Бунин сказал Симонову, «что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что писал до этого, в том числе „Окаянные дни“, я по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны…».

Наверное, уместно напомнить, что Иван Алексеевич горячо переживал ход Великой Отечественной войны. Однажды сказал жене: «Если бы немцы заняли Москву и Петербург, и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость».

Симонов вспоминал, что Бунин высоко отзывался о Сталине и даже называл его национальным героем. Во время встречи предложил тост: «Выпьем за великий русский народ — народ победитель! И еще — за полководческий талант Сталина»!

Вряд ли он стал бы публично прославлять советского лидера. А вот Александр Вертинский, вернувшись из эмиграции, на это пошел. Создатель томных, интимных мелодийвдруг написал величественный гимн вождю:

«Чуть седой, как серебряный тополь,

Он стоит, принимая парад.

Сколько стоил ему Севастополь?

Сколько стоил ему Сталинград?

И в седые, холодные ночи,

Когда фронт заметала пурга,

Его ясные, яркие очи

До конца разглядели врага…"

Был ли искренним Вертинский? Знал ли Сталин о существовании этой песни? Почему она не звучала по радио? Ответов на эти вопросы нет. Но песня впечатляет…

Наверняка Симонов передал Сталину оценку его деятельности Буниным. Но при жизни писателя его книги так и не вышли в СССР. И только в 1956 году, во времена хрущевской «оттепели» было издано первое собрание сочинений Бунина. Так он, спустя много лет после отъезда, вернулся на Родину…

Снимок в открытие статьи: писатели (слева направо) Максим Горький, Дмитрий Мамин-Сибиряк, Николай Телешов, Иван Бунин в Ялте, 1900 год /Фото: РИА Новости