Талант в обмен на жизнь

Поймали нарушителя советской границы — такой афганский дедушка в чалме. Чего пришел? Говорит — у нас в кишлаке старикам трудно живется, а в СССР о стариках заботятся, пенсию платят.

Начальник заставы иронически прищуривается — «За пенсией, значит, пришел? А вот ты трубочку куришь, дай-ка ее сюда, английская, где взял?» — дедушка отвечает, что трубочку ему археолог английский подарил.

Дедушку разоблачат по чалме. Мусульмане наматывают ее на голову справа налево, а у дедушки она слева направо. Тут он уже отпираться не смог, сознался, что настоящая его фамилия Джонсон, закончил университет в Принстоне, и в Советский Союз под видом афганского дедушки он заброшен для шпионской деятельности. Английская трубочка чекистам тоже пригодится — у другого шпиона, Стенли, найдут футляр от этой трубки, и на очной ставке уже в Москве на Лубянке полковник МГБ торжествующе вложит трубку в футляр — бита ваша карта, господа шпионы!

Я люблю этот жанр, наш нуар, наш комикс, самый идиотский советский масскульт для самых невзыскательных современников, включая детей. Фильм про чалму и про трубку — это «Застава в горах», 1953 год. Один из двух авторов сценария фильма — Николай Робертович Эрдман, автор классического «Самоубийцы». Мы проходили его в школе в одиннадцатом классе, в той его стадии, когда часов по литературе уже безнадежно меньше, чем русских писателей, и имена шли даже не через запятую, а еще плотнее, без пробела — Ильф и Петров, Зощенко, Булгаков, Олеша, Катаев и вот Эрдман, великая советская литература досталинского времени. Но если бы школьную программу составлял я, то я бы вынес Эрдмана в отдельную тему, чтобы не только прочитать «Самоубийцу», но и посмотреть любой из послевоенных фильмов по его сценариям. Я бы выбрал именно «Заставу в горах», потому что это такой дистиллированный трэш, в котором ни один характер, ни одна реплика, ни одно слово не выдает в авторе сценария человека, придумавшего историю с самоубийством Подсекальникова. Контраст — это всегда самое убедительное. Сначала прочитай «Самоубийцу», потом посмотри «Заставу в горах» и скажи, куда все делось.

На эту тему можно задавать школьникам сочинение, тем более что ответить, куда все делось, несложно. Между «Самоубийцей» и «Заставой» были арест и ссылка, и как бы считается, что Эрдман легко отделался (арестовали в 1933 году), но, с другой стороны, пожертвовать талантом в обмен на жизнь — это легко?

Читателям нашего поколения эта формула, — талант в обмен на жизнь, — еще может казаться очевидной, но время стирает многие важные нюансы, а если о них не задумываться, то скорость этого процесса увеличивается вдесятеро. Уверен, что, если у нас ничего не изменится, уже через каких-нибудь десять лет общим местом станет вот такое отношение к Эрдману — что да, нормальная творческая эволюция: в двадцать восьмом году у него Подсекальников выбирал, как бы поэффектнее написать предсмертную записку, а в пятьдесят третьем под видом афганского дедушки в СССР пробирался шпион Джонсон, то есть классик советской драматургии сумел подняться над мелочной тематикой нэповских времен, разобрался и пришел к выводу, что самое важное для художника — воспеть подвиг МГБ, противостоящего Обамам пятидесятых, которые забрасывают к нам шпионов в неправильно повязанной чалме.

Сейчас это еще кажется абсурдом. Но вот прошлой осенью в газете «Труд» я читал интервью филолога Натальи Корниенко, крупнейшего специалиста по Андрею Платонову. Ее спрашивают, актуален ли Платонов сейчас, и она отвечает, что, конечно, «жгуче актуален» — «Закончил он свой путь будто сегодня написанной геополитической пьесой „Ноев ковчег, или Каиново отродье“ — о мировом господстве Америки». Если это шутка, то она слишком тонкая, или, что кажется более вероятным, человек всю жизнь так увлекался литературой, что об остальном просто не думал и тихо верил программе «Время». Потому что это, конечно, совсем не про геополитику.

«Ноев ковчег» — у Платонова действительно была такая пьеса, последняя, предсмертная; уже после его смерти (и, черт побери, об этом я читал у самой Корниенко!) Симонов, возглавлявший тогда «Новый мир», брезгливо сказал, что печатать это нельзя, потому что это поток сознания. В наше время это звучит как комплимент Платонову, по меркам соцреализма его главные романы — тоже поток сознания, и здорово, что у него не получилась конъюнктурная поделка. Но он хотел, чтобы она получилась. В «Ноевом ковчеге» он как раз старался написать обычную антикосмополитическую чепуху, как «Чужая тень» того же Симонова или «Голос Америки» Лавренева. Он честно придумал стандартный по тем временам сюжет — археологические раскопки на Арарате и американские шпионы, которые хотят завладеть сокровищем. Он хотел видеть эту пьесу поставленной, у него не было денег, ему нечего было есть, он болел, и он знал, что шансы на постановку в 1949 году могут быть только у пьесы, в которой плохим американцам противостоят хорошие советские. Не смог, но старался; текст «Ноева ковчега» доступен, каждый может в этом убедиться. Но проходит шестьдесят с чем-то лет, и даже серьезный исследователь ссылается на ту пьесу как на реальный аргумент в разговоре о «мировом господстве Америки». То ли еще будет!

Новый шаг к «то ли еще будет» делает Захар Прилепин. Полтора года назад его стараниями вышло первое собрание сочинений Анатолия Мариенгофа. Важное событие, большое — массовый читатель у нас знает Мариенгофа как автора «Циников» и скандального биографа Есенина, а благодаря Захару теперь можно убедиться, что и поэт был выдающийся, и драматург интересный.

Мариенгоф в тюрьме не сидел, в ссылке не был и никаких особенных тягот со страной не разделял. Вел буржуазную жизнь члена Союза советских писателей, дожил до старости, умер в своей постели. Но, как и Эрдман, и Платонов, и Лавренев, и кто угодно в те годы — когда стало нельзя писать, как он умеет, попробовал писать как положено. У Мариенгофа есть и пьеса «Мамонтов» о замаскировавшемся враге народа на важной должности, который в начале войны сбегает к немцам, но его потом ловят и, ура-ура, расстреливают, и пьеса «Суд жизни» о химике-космополите, который, вот негодяй, написал статью в американский журнал, и теперь ему тоже не будет прощения, такие химики нам не нужны. Я, читатель, благодарен Захару Прилепину, включившему эти агитационные пьесы в собрание сочинений Мариенгофа. Я хочу видеть и понимать, во что превратился автор «Циников» к 1949 году, эти пьесы — важные документы по важной теме.

Но теперь Захар Прилепин в очередных политических спорах ссылается на еще одну такую же пьесу Мариенгофа — «Белую лилию», в которой положительный профессор объясняет, что такое космополитизм: «Это значит, что Англия должна стать сорок девятым штатом Америки, Франция — пятидесятым, Италия — пятьдесят первым и так далее». «Там огромное количество правды, понятной нынче любому русскому ребенку», — комментирует эту агитку Захар, и, даже до сих пор надеясь, что он иронизирует, я понимаю, что иронии, если она там все-таки есть, не поймет никто, и что для многих поклонников Захара теперь так и будет — мол, вот видите, даже Мариенгоф, совсем не сталинист и не большевик, писал, что американцы хотят покорить мир, а наши космополиты (то есть, как теперь чаще говорят, либералы) им в этом помогают.

Можно, конечно, подождать, пока кто-нибудь (Захар?) процитирует Ахматову: «И Вождь орлиными очами увидел с высоты Кремля, как пышно залита лучами преображенная земля», — и скажет, что вот видите, даже великая Ахматова признавала несомненную роль Сталина в послевоенном восстановлении страны. Боюсь, что что-то такое тоже скоро будет сказано, но я не готов ждать и возмущен уже сейчас.

Очевидные вещи — на то и очевидные, чтобы не проговаривать их вслух, иначе очевидными они быть перестают. Вот это уже, видимо, да, перестало быть очевидным: в 1949 году, на пике послевоенного закручивания гаек, степень свободы художника в Советском Союзе достигла исторического минимума. Принцип «талант в обмен на жизнь» окончательно восторжествовал именно в конце сороковых. В советской литературе даже 1937 года можно найти много живых слов и характеров (в конце концов, Шолохов «Тихий Дон» только в 1940-м дописал), в 1949-м — не найдешь. Или молчание, или космополиты, Америка и шпион Джонсон, карта которого бита. Ни шага влево и ни шага вправо, просто нельзя, просто невозможно. Даже у сидевшего Ажаева в «Далеко от Москвы», написанном на лагерном материале, вместо заключенных — жизнерадостные комсомольцы-добровольцы с песней и добродушной шуткой романтически долбят вечную мерзлоту, потому что любая другая интерпретация колымских будней давала Ажаеву беспроигрышный шанс съездить в Магадан еще раз. Кто первым сошлется на Ажаева как на исторический документ?

Есть масса анекдотов про «но есть нюанс», построенных на одной и той же шутке — нюансом часто называют самое большое, самое принципиальное обстоятельство, которое на самом деле не нюанс, а полное и исчерпывающее объяснение. Советский 1949 год — как раз такой нюанс из анекдота. Нельзя ссылаться всерьез ни на один опубликованный тогда (или даже просто написанный для публикации) текст — это в любом случае будет обманом. И теперь этот обман почему-то перестает быть очевидным. Если так, то, видимо, мы сами уже ушли куда-то в сорок девятый год — по уровню двоемыслия, по готовности говорить что положено, по страху, в конце концов. «Мы» — громко, конечно, сказано. Конкретный Захар, конкретная Корниенко, конкретные авторы известных газет, конкретные люди с федеральных телеканалов. Хочется их позвать из сорок девятого к нам в две тысячи пятнадцатый, но уже слабо верится, что они смогут вернуться.

Фото: facebook Олега Кашина