Великий русский поэт

Надо было мне на днях зачем-то что-то почитать про Константина Симонова, полез искать, и первой ссылкой в Гугле — сайт в доменной зоне co.uk, настоящий британский сайт со сделавшим его в одиночку настоящим англичанином (там написано — Mike Munford, не знаю, кто это), простенький даже по меркам 2003 года, в котором он сделан, но при этом очень обстоятельный, с портретом Серовой на главной странице и подробными комментариями к каждому стихотворению, причем устройство сайта таково, что, переходя от стихотворения к стихотворению, приходится читать и комментарии того англичанина, довольно бескомпромиссные и потому комичные: «Но, обманываясь в Валентине, Симонов не обманывался в своих собственных силах и силах России в целом, позволявших выстоять в таких условиях»; или даже — «Немецкая армия должна быть изгнана. Валентина перестала занимать главное место в его жизни».

Такой приятный сайтик, листаешь, листаешь, там написано, что «Хозяйка дома» — «величайшее стихотворение Симонова», и сначала смешно — сразу видно, что писал англичанин — «величайшее», потом задумываешься — хорошо, если не «Хозяйка», то тогда какое стихотворение Симонова лучшее, а потом грустно, потому что понимаешь, что единственным человеком с 2003 года, который задумывался о том, какое стихотворение Симонова можно назвать величайшим, был какой-то англичанин Майк Манфорд.

Надо сказать, что в русском интернете Симонов теперь тоже популярен — по социальным сетям уже не первый месяц гуляет пародия на «Жди меня» с пояснением, что это — знаменитое стихотворение Николая Гумилева, которое много лет скрывала от нас советская цензура, и, между прочим, поэт Симонов, бывший в СССР большим литературным начальником, всегда был категорически против реабилитации Гумилева, потому что не хотел, чтобы люди узнали, у кого он украл «Жди меня». То есть Симонов в наше время стал героем такой же мистификации для аудитории «Одноклассников», как донецкая медсестра Саша Грей, и тут даже возмущаться не получается, потому что ну хоть так, иначе бы кто вообще о Симонове-то вспомнил.

***

Я люблю Симонова. В незнакомом порту — «продают на улицах рыбачки осьминога и морского чорта» и «никогда не думал, что такая может быть тоска на белом свете», а где-нибудь на Руси — «ты знаешь, наверное, все-таки родина не дом городской, где я празднично жил», а в каких-нибудь совсем диких российских уголках — «холодная казенная бумага, нелепая любимая земля». «Неправда, друг не умирает, он рядом быть перестает», — да, разумеется, а та же «Хозяйка дома» — в конце вечеринки, когда все прощаются, ты и она прощаетесь понарошку, и никто этого не замечает, а когда все разойдутся, вы снова встретитесь, ну и «не считал по пальцам тех, кто звал тебя на ты», — не считал, не считал.

«С лейкой и блокнотом», — заезженно и оттого пародийно, но все равно круто. И даже «Россия, Сталин, Сталинград» — «в лицо мне курит первый ряд»; прошлой весной я выступал на точно такой же конференции в Польше, только вместо Сталинграда захотелось сказать «Крым наш» (и сказал). «Да, нам далась победа нелегко. Да, враг был храбр, тем больше наша слава», — это даже не про немцев, это про японцев, тридцать девятый год, Халхин-Гол. «Мир не делим на черных, смуглых, желтых, а лишь на красных — нас, и белых — их», — даже если не согласен, растеряешься. «Чужого горя не бывает, кто это подтвердить боится, наверно, или убивает, или готовится в убийцы».

В общем, я люблю Симонова, и я не хочу любить его один.

***

Детское воспоминание из того разряда, когда со стороны выглядит так, будто вспоминающий все это только сейчас и придумал — настолько кстати и настолько наглядно. Девяносто второй год, мой шестой класс, надо выучить стихотворение к девятому мая, нам всем по двенадцать лет, а это такой возраст, когда люди уже, в общем, умеют валять дурака, не делая ничего сверх того, о чем их попросили, и, поскольку учительница ничего не сказала по поводу минимального объема стихотворения, каждый второй, выходя к доске, читал вот это, самое короткое в хрестоматии:

И та, что сегодня прощается с милым,

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит.

Ахматова, кто же спорит, великая, но военные ее стихотворения, с каким выражением их ни читай, в любом случае не лучшее, что она нам оставила, и в любом случае, ее стихотворений нет среди топ-50 тех, которые современники массово заучивали наизусть и переписывали от руки на фронте и в тылу, но этот топ-50, если бы кто-то взялся его составлять, вообще выглядел бы странно. Сколько в нем было бы стихотворений Симонова — тридцать, сорок? Проще уж сразу авторский сборник собрать. А прошло семьдесят лет, и для нашего поколения, когда речь заходит о военной поэзии, стихи про «русскую речь, великое русское слово», уже стали значить больше, чем «майор привез мальчишку на лафете», с годами произошла такая подмена.

На том уроке в девяносто втором году я читал «Убей его». Не потому, что я такой молодец, а просто я как раз где-то тогда утащил у своей бабушки (и спустя десять лет, уже перед самой своей смертью, она у меня его отобрала обратно как важный артефакт своей юности; любила стихотворение «Если Бог нас своим могуществом», явно имея в виду молодую себя как «злую, ветреную, колючую») темно-зеленый томик сорок девятого года, там «Убей его» было еще в оригинальной, не испорченной автором версии, то есть убивать предлагалось не фашиста, а именно немца, и я с удовольствием, стоя у доски, повторял — «если немца убил твой брат, если немца убил твой сосед, это брат и сосед твой мстят, а тебе оправданья нет».

Наверное, первую бомбу под свое посмертное будущее сам Симонов и заложил в шестидесятые, когда в угоду текущим политическим обстоятельствам исправил в этом стихотворении «немца» на «фашиста». Уже тот, пятидесятилетний отставной литературный начальник с позорным опытом послевоенных погромных кампаний, но зато и первый издатель «Мастера и Маргариты»; человек, который сам себя считал прежде всего автором «Живых и мертвых», и о котором тот англичанин-фанат невозмутимо написал на своем сайте, что в 1954 году Симонов перестал быть поэтом. Мне эта формулировка нравится — да, конечно, перестал. Но ведь был! Если брать за точку перехода в непоэты именно пятьдесят четвертый год, то ему было тридцать девять, на два года больше, чем Пушкину или Маяковскому, или на два года меньше, чем Блоку. Огромная поэтическая жизнь, которую не отменит ни пьеса «Чужая тень», ни активное участие в расправе над Зощенко, ни вообще что бы то ни было.

Но забвение Симонова — следствие не только его послевоенной судьбы. Симонову, как и многим другим его товарищам по советской литературе, не повезло в постсоветские годы, когда то ли стихийно (никому не было дела), то ли в результате победы одной интеллигентской партии над остальными в России сложилось такое массовое представление о русской поэзии ХХ века, что вот был ее наивысший расцвет в виде Серебряного века, потом все погибло, и остались только Ахматова и Пастернак, а потом начался Бродский, которым все и закончилось — схема крайне примитивная, но она работает уже третий десяток лет, и поэты, оставшиеся за ее бортом — их для наших современников просто не существует, и эта схема уравняла абсолютно всех — и благополучного Тихонова, и рано (зато в своей постели) умершего Багрицкого, и расстрелянного Павла Васильева, и отсидевшего, но выжившего Смелякова, и блокадную Берггольц, и автора всех главных русских песен сороковых-пятидесятых Фатьянова, и несчастного Рубцова, и даже знаменитого в свое время Евтушенко, даже его! Когда полтора года назад по телевизору показали интервью Евтушенко о Бродском, в газетах писали, что как не стыдно телевидению ставить великого Бродского рядом с этим графоманом. Какой уж тут Симонов, нет у него никаких шансов вообще ни на что. «Ты помнишь, Алеша?» — нет, не помню.

***

И это какой-то чудовищно несправедливый феномен нашего нынешнего отношения к своей культуре. Была война. Во время этой войны у русских был национальный поэт, главный и, можно сказать, единственный. Человек, ставший на 1418 дней даже не солнцем русской поэзии, а вообще поэзией как таковой. Музыка — Шостакович и Прокофьев, кино — Эйзенштейн, живопись — Дейнека, поэзия — Симонов. Советский Гумилев и советский Киплинг, дворянин с партбилетом и Сталинскими премиями, автор двух абсолютно великих поэтических сборников — «С тобой и без тебя» и того, который потом назывался «Из дневника», то есть газетных стихов про войну. Человек, который памятник себе воздвиг нерукотворный, и человек, который, если бы он принадлежал чуть менее экстравагантному в отношениях с собственной историей народу, чем наш, стоял бы в виде памятника в каждом райцентре. А у нас про такого человека — один англичанин сделал сайт, да Кашин написал заметку, и все.

Мне кажется, так нельзя.

Снимок в открытие статьи: Константин Симонов/ Фото: Валентин Мастюков / ТАСС