Без надежды и любви?

«Вера», прозаическая вещь Александра Снегирева, опубликованная в первом номере «Дружбы народов» (и, говорят, отдельная книжка будет) вызвала нешуточный интерес в текущем Нацбест-марафоне и целый набор откликов рецензентов — иногда растерянных и ошеломленных.

Компактный роман-притча. В традициях Андрея Платонова (похоже, это самый главный для Александра русский автор, слышатся мотивы «Фро» и «Счастливой Москвы») и Фридриха Горенштейна. Про традицию Виктора Ерофеева говорить не стану, ибо нет такой традиции, а есть пиар, несколько проржавевший в былых боях.

Если из триады Вера-Надежда-Любовь вычленить фигуру, наиболее адекватную России во всех ее временах и пространствах, это будет, конечно, «Вера».

Верой зовут и главную героиню — возраст которой приближается к неумолимому женскому сороковнику на фоне ста лет одиночества и ее, и всего семейства, и всей, естественно, страны Россия. Вера — москвичка во втором поколении, блондинка, увядающая красотка и полуеврейка. Ни семьи, ни дома, есть только дверь за ковром, не из Хаксли-Моррисона, а, скорее из русской народной психоделии и детских страхов. Равно и в качестве жутковатой метафоры отечественно-семейной истории. Тоже всё знаково.

Отправная летописная точка, пункт «А» — великая война («самая страшная в истории человечества», — очень серьезно повторяет Снегирев известную аттестацию). С дородовой памятью 37 года, в котором верин отец получил имя Сулеймана, в честь «великого лезгинского поэта», в тот важный год и скончавшегося. Надо сказать, Снегирев вообще исторически чуток — вся современная Россия — это Россия послевоенная, и чем дальше ВОВ, тем сильней ощущение смертной и кровной с ней связи, протекающей глубоко параллельно не столько историческому, сколько истерическому пропагандистскому мейнстриму.

(Любопытно: аналогичной хронологии придерживался другой знаменитый акын, а ныне самый харизматичный мертвец страны — Владимир Высоцкий. История его России тоже начиналась с ВОВ, и в бэкграунде имела 37−38 годы. Гражданскую, например, войну он не воспел практически никак).

Вся жизнь Веры превращается в набор символов, которые автоматически проецируются ясно куда. Предсказуемых, конечно, но внушительных и объемистых. Потеря девственности (с элементами насилия) в разрушенной церкви, на малой родине. Церковь сию восстанавливает отец Веры — сельский выходец, солдат, ученый-химик, затем многолетний неофит и — в своем финале — лох-пенсионер. Эмиграция в Америку в перестроечные, что ли, годы — уже не колбасная, а, так сказать, посудомоечная. Возвращение — просто потому, что потянуло неудержимо. Гламурная работа, хорошее бабло, в глянце про интерьеры (русская литература, кстати, традиционно любит интерьеры, я вот недавно перечитывал нобелевский роман «В круге первом», и с остолбенением обнаружил, что он не только про сталинскую тюрьму и эпоху, но и про интерьеры).

…Продолжим о Вере. Расточительность и благотворительность. Едва наметившийся роман с кремлевским идеологическим вельможей, не развившийся, естественно, никуда. А так, конечно, были и банкир, и секс в автозаке и — ближе к финалу — с одной стороны — протестный активист с авангардной постановкой балета, бородой и жвачкой в качестве оружия креакла, с другой — лысый силовик, который не любит кавказцев, на них зарабатывает и деятельно готовится к ядерной зиме. Веру они имеют (в разных изводах сексуальности), но больше ни в каком качестве не хотят.

Наконец, Вера попадает в сексуальное рабство к мусульманам-гастарбайтерам, а от совсем печального финала ее уберегает Высшая сила — эдакая взрослая рифма к первому девичьему опыту. Веру, вампиризированную обстоятельствами и мистическим опытом, отчасти безумную, оставляют в относительном покое, бездетной сиротой, всеми плюнутой.

Словом, сценарий — и далеко не в одном кинематографическом смысле. Любопытней, однако, не «что» в этом романе, а «как».

Прозаик Снегирев придумал для своей вещи особую стилистическую форму — это своеобразная докладная записка некоему демиургу, вдруг заинтересовавшемуся происходящим на одном из пятен земной поверхности с целью понять — как всё это у них разруливается, и вообще, стоит ли оно того. Не репортаж даже, а документ, изготовленный метким и недобрым наблюдателем, умеющим в одно касание передать историко-социальный контекст, расколоть на атомы быт, а в два — проникнуть в женскую суть (чаще не до сердцевины, но до пустоты).

В подобной конструкции и манере плюсы органично разрешаются минусами, и наоборот. Поэтесса и рецензент выдвинутых на Нацбест текстов Наташа Романова очень точно пишет об эксклюзивном свойстве снегиревского языка: дескать, сразу ясно, что писал современный человек для современников, своевременную книгу. И дело не в подламывании под модный контекст и не в лексике, а в именно таком восприятии, да и приятии, мира. Эту мысль следовало бы продолжить — тот острый дефицит вещества любви, который обнаруживают в «Вере» рецензенты, должен быть прежде всего атрибутирован ее автору. Нет, не в качестве претензии, разумеется — жестокий талант достоин уважения не единственно за талант. Тем не менее, подобный сильный текст — не только продукт истории и судьбы Веры-России, но и всепроникающей иронии, актуальной цинико-эстетической продвинутости; амортизации и кристаллизации — в гранитный камушек из давнего шлягера — души.

Но, собственно, кто я такой, чтобы читать морали Александру Снегиреву, написавшему неожиданную, глубокую, мускулистую вещь о «серьезных вещах». Уместнее и правильнее будет просто поздравить.

Снимок в открытие статьи: Александр Снегирёв/ Фото: thankyou.ru