Врать нельзя рассказывать

…В детстве, наверное, все читали «Фантазеров» Носова. То же самое — Жолковский. Словно герои рассказа советского классика, раньше он врал просто так, а теперь, как утверждает сам, «пройдя длинный путь дискурсивной эмансипации: лингвистика — поэтика — постструктурализм — демифологизация — эссеистика — рассказы», фантазирует с пользой. И книга его мемуарных виньеток «Напрасные совершенства» — прямое тому подтверждение. «Врать, преувеличивать, придумывать события нельзя, но что рассказать, а что нет, какую авторскую позу принять — твое авторское право», — сообщает знаменитый российско-американский филолог, пользуясь этим самым правом весьма и весьма виртуозно.

Вначале, конечно, была не слава. А всего лишь доброе слово — о большой советской семье с экзотической генеалогией — дядья Пий Григорьевич и Тобиас Борисович, тетя Сусанна Абрамовна, двоюродный дедушка Давид Исаевич Шейнис, принесший маме дефицитную «маленькую баночку сметаны (граммов 100−150)», и даже домработница Анна Максимовна Гилинис, в супе которой попадались волосы, но которая упорно употребляла архиконсервативную формулу величания «ваше превосходительство». И вообще, в «детских» главах книги все такое обстоятельное, утробное, витальное. Много про котлеты и томатный сок, дачи, дома отдыха и обязательно — про людей. «Тарасов был крупного телосложения, с большой головой, какая бывает у способных и откормленных детей из хороших семей, черноволосый, с красивым смуглым цветом лица. Большая родинка на левой щеке тоже говорила о породе». Иногда даже немного занудно, тут бы Галковского подпустить, перефразируя Кузмина, да автор и сам вовремя осекается, сообщая, что «вдруг оказалось, что раньше всех гибнут совершенно вроде бы здоровые, яркие, отборные».

Среди героев книги — Борис Пастернак и Эрнест Хемингуэй, Дмитрий Шостакович и Лев Гумилев, Александр Кушнер и Сергей Гандлевский, Михаил Гаспаров и Юрий Щеглов, а также папа автора, мастер устных новелл, которому тот обязан своей любовью к виньеткам, и который любил симметрию, прожив по десять лет до и после советской власти. Кстати, папа знал историю про Шостаковича и билеты, в которой застенчивая знаменитость сунулся было в окошко театральной кассы, козырнув именем, и услышал оттуда: «- Ви себе Состаковиц, я себе Рабиновиц, ви меня не знаете, я вас не знаю…» И тут же история про Тито, который, правильно истолковав взгляд Сталина, не явился на встречу, а бросился скорее домой и стал диктатором, напомнив тем самым о дядюшке Берлиоза из «Мастера и Маргариты», так и не сунувшемся в нехорошую квартиру и умчавшемся к себе в Киев.

В целом же книга виньеток Александра Жолковского развивается в духе истории нашей Родины, последовательно обходя места боевой славы и параллельно обтекая различные перегибы на тех же самых местах. Эвакуация в Свердловск, кампания против космополитизма, пионерские лагеря, где «добавки дают вволю» — все это плавно колышет градус, словно у известной поэтессы, не опускаясь до чересчур горького сарказма. То занимательные гомоэротические пассажи с учителем литературы, то вдруг мрачная картина «унифицирующего угнетения юных душ, в которой я не мог не узнать своего вытесненного прошлого». Хотя, чего его вытеснять? Все равно ведь пробьется наружу, и недаром автор «Напрасных совершенств» отмечает, что «за прошедшие полвека с лишним даже у самой безнадежной ерунды было время оказаться заслуживающей внимания». И даже у Анатолия Гоголя и Леонида Пушкина — советских генералов из фильмов о Джеймсе Бонде — о которых автор повествует во второй, более зарубежной части своей истории русской литературы.

Порой кажется, что без логоцентризма автору штанов с утра бывало не надеть. А без деконструкции? То есть, если при разборке автомата «схоластическими дефинициями подменялась реальная подготовка»? Или когда на лекции появлялся настоящий генерал, заменяющий заболевшего преподавателя, «большой, лысеющий, с желтым, видимо, из-за расстройства печени, лицом и одышливой походкой».

«- Знаете ли вы, что такое война? — начинал он.

— Войны не будет, товарищ генерал, — подавал кто-нибудь голос. — Ведь мы за мир, товарищ генерал.

— Наслушались хрущевской… [брехни]?! Будет война! Люблю войну!.. Кругом дым, снаряды. Рука летит, нога. Будет война! Будет! — Ослабев от жестикуляции, он вяло отирал лоб и отпускал нас, не дожидаясь звонка".

То есть дальше, как уже все поняли, речь у Жолковского об оттепели. Первые университетские каникулы (страшно сказать, в далеких 1954−55 годах), добровольно-принудительные поездки в колхоз, стажировка в военном лагере после 4-го курса с репертуаром песен вроде «Воровку не заделаешь ты прачкой…», и все это «в ореоле бахтинского карнавала» и на фоне марксиситко-ленинской морали. А еще, конечно же, Международный фестиваль молодежи и студентов и факультетское поручение написать письмо самому Хемингуэю! Просто так случилось, что «с широкой улыбкой человека, привыкшего быть на коне» Дима сказал: «Почему бы тебе не написать старику Хэму, которым ты занимаешься?» До массового культа в кругах советской интеллигенции этому автору, «спорному, но не реакционному», было еще далеко, поэтому писалось не особо сложно. И потом, какие были тогдашние переводы зарубежной классики, сохранившиеся с 30-х годов? Например, той же Райт-Ковалевой — знаете, какие? Там сплошь и рядом случались то «гуттаперчевые чулки» (болотные сапоги), то «юноши с голубиными глазами» (невинным взором), и все это для «придания жара работникам и быстроты работы».

В дальнейшем, чтобы влиться в стройные ряды советской семиотики, автор будущих виньеток об этом героическом времени разрабатывает структурную поэтику и кибернитическую лингвистику, окончив заочную аспирантуру Института восточных языков при МГУ, «готовившего выездных переводчиков и шпионов». Кстати, из зарубежных авторов того времени — сплошные борцы за мир и друзья Советского Союза вроде Бернарда Шоу, из полузапрещенных — шпионский Микки Спиллейн. А так налицо все приметы вышеупомянутой оттепели, а также последующая целина, торжество кибернетики и неожиданная история музыкантши, подвергшейся суровой проработке за любовную связь с гидом тургруппы в Италии, о которой ее спутники не преминули донести по начальству.

Тут же — первая будущая жена, первые настоящие джинсы, хотя, «джинсы это немного громко сказано — они были польские, зеленые, дешевые, но, как написал бы Гоголь, издали вполне могли сойти за фирменные», и прочие экзотические фигуры речи и мифические персонажи вроде «любимого Остапа Бендера, еще неведомого Воланда». Кстати, Бендер времен мифического «Союза меча и орала» в те знойные времена встречается чаще. «В. В. вошел в зал, поглядел направо-налево, сказал: „О, Дамир. Пойду возьму у него денег“, — подошел к одному из столиков и моментально вернулся к нам. Не знаю, сколько тот ему дал, но после этого мы вели роскошную жизнь в ресторане, катались на глиссере, а в Лидзаву вообще вернулись на такси», — сообщает мемуарист.

Как бы там ни было, но всем героям и персонажам находится теплое местечко в этих занимательных записках по памяти, с натуры и по прошествии порой шести десятков лет. Советские филологи Иванов и Топоров, американский доктор Мурэдьян и повоевавший с японцами однокурсник Яша П., и даже вдова наркома Литвинова, детская писательница Айви Вальтеровна Лоу. Нескладные, романтические, ветреные и честные перед собой и неблагодарными потомками «старики» и «старухи» — автор помнит их всех, даже безымянных девушек без адреса. «А телеграмма: „ПОМНЮ И ВСЕГДА БУДУ ПОМНИТЬ ЭТУ НОЧЬ БЛАГОДАРЮ ВАС ЦЕЛУЮ ЦЕЛУЮ ЦЕЛУЮ НИНА“, полученная после совершенно, прямо скажем, бездарной ночи?!» — восклицает он в умилении.

И лишь иногда, совсем ненадолго и совсем чуть-чуть возникает чувство, будто автор сводит счеты с прошлым. Причем как-то мелко, дробно и совсем не стильно. «Злые чувства мне не чужды, — проговаривается Жолковский, — но это, в первую очередь, обида, ревность, месть, злорадство и только на каком-то десятом месте зависть». Все это, как ни странно, становится заметно по датам: когда критика ради критики кажется совсем уж бессмысленной — для читателя, но не для автора! — тут же возникают даты жизни и смерти, как подтверждение того, что теперь уж о покойнике можно. Хорошо или ничего. То есть, плохо.

Александр Жолковский. Напрасные совершенства и другие виньетки. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015. — 542 с.