От Украины до Сицилии

Для литературной премии «Национальный бестселлер» нынешний сезон стал юбилейным — пятнадцатым, и может стать последним — одна из самых интересных и шумных затей отечественного культурного пространства потеряла устойчивого, «якорного» спонсора. Поиски нового, конечно, ведутся:

«Найдется такой человек или такая организация — „Нацбест“ продолжится; нет — стало быть, наша славная история оборвется в 2015-ом году, и то, что год этот был Годом литературы, мы потом будем рассказывать как анекдот» — писал на старте марафона ответственный секретарь НБ Вадим Левенталь.

На один год («но только на один!» — хмуро подчеркивают в оргкомитете) детище Виктора Топорова поддержал сооснователь премии — издатель Константин Тублин. Он же, надо полагать, учредил дополнительную — но в рамках нацбестовского цикла — премию «За личное мужество в культурном пространстве в память о критике и переводчике Викторе Топорове (1946−2013), основателе «Национального бестселлера». С премиальным фондом в $ 10 000.

Первая «Топоровская» была объявлена 16 апреля в Москве, и ее разделили две знаменитые дамы — Надежда Толоконникова (за цикл писем из мордовской зоны) и Маргарита Симоньян (по совокупности мужества и пространства, наверное). Не знаю, как отнесся бы к выбору первых лауреаток покойный Виктор Леонидович, но парадоксальность сближения и прицельность троллинга наверняка бы с усмешечкой, оценил. Впрочем, и сближенье-то не столь странное — обе, Надежда и Маргарита, помимо основных работ — писательницы (романистка Симоньян даже в бОльшей степени) и литературные персонажи — роман Маргариты «В Москву!» во многом автобиографичен, Надежда же стала очевидным прототипом пьесы Алексея Слаповского «Инна».

Но — к главному. Вручение премии им. Топорова было приурочено к объявлению шорт-листа Нацбеста, и прежде чем перейти к обзору финалистов, хотел бы сказать несколько слов о длинном списке — ибо в нем заметен ряд тенденций, чрезвычайно характерных для литературного сегодня.

В лонг-листе сразу отмечали отсутствие явных фаворитов, густое обилие рукописей, чья издательская судьба туманна; иронически комментировали вал самономинаций. Равно как и номинаций, чье содержимое, скорее, по ведомству «Дебюта», нежели «Нацбеста». Ваш покорный слуга даже предлагал в шутку учредить в НБ «молодежную лигу» с внутренним чемпионатом — дабы, с одной стороны, не размывать уровень. С другой — учитывая темперамент и пьяный захлеб молодых эмоций — понаблюдать искрометное шоу.

Вообще, длинный список Нацбеста-2015 легко разбивался на отдельные страты, естественно, взаимно друг в друга перетекавшие, со многими пограничными ситуациями. Молодежная лига, да; она же в известной степени выдала коллективный «украинский текст». Тут история сошлась с географией, писатели «про Украину» образуют своеобразное землячество (в основном, пророссийски ориентированное или политически нейтральное, что в контексте русской премии понятно).

Однако только в репортажном романе Всеволода Непогодина «Девять дней в мае» нашли отражения события минувшего года — чудовищный акт геноцида в одесском Доме профсоюзов. Остальные представители землячества, вольно или невольно, обозначают и нащупывают бэкграунд, источники и корни сегодняшней кровавой каши и русофобского безумия. Как, например, «Учитель» Платона Беседина — роман воспитания в манере «достоевский лайт-лайт» о Крыме в 90-е. И даже — неожиданно — забавная порнохроника Лизы Годфрик «Красавица» диагностирует наркотическую природу майданной революции. Интересно, что Донбасс в качестве места действия фигурирует в повести Ганны Шевченко «Шахтерская глубокая», которая, по жанру, на минуточку — мистико-эротическая сказка, с Шахтером-Минотавром, умыкнувшим местных хапуг и коррупционеров на подземную перековку.

Кстати, немало было в лонг-листе и авторов о разных видах секса (с подгруппой желающих, наконец, написать хорошую эротику на русском языке). Плюс еще группочки про врачей, рвачей и пр.

Еще один любопытный вектор — ремейки.

Роман Сенчин и не скрывал, что его «Зона затопления» социально, так сказать, географически наследует «Прощание с Матёрой», фактически сиквел ее, впрочем, без прослоек магического реализма. Сенчин подчеркнуто хроникален, репортажен. Но есть и другое сопоставление, важнее: индивидуальная, чисто распутинская, мелодия, мне всегда напоминала атмосферу, слова и звуки ритуала русских поминок. Когда после кладбищенской церемонии промерзшие или намокшие под осенним дождиком люди рассаживаются за длинными столами в недорогом окраинном кафе, кто-то с первой рюмкой перекрестился, а кто-то напряженно смотрит в стол — сухие глаза, строгая полоска губ, тяжелые руки и подбородки… И мелодия эта тихая возникает в негромких деликатных разговорах, плеске водки, привыкании к горю…

Потому Сенчин в «Зоне затопления» сделал римейк не «Прощания с Матёрой», а всего Валентина Распутина. Поскольку главный символ и место действия у Сенчина в романе — кладбище.

Еще пример — интересная и яркая повесть Антона Секисова «Кровь и почва». Кафка с «Замком» слишком там заметен и наводит на любопытную мысль о близости его (на русской крови и почве) не либеральному, а, скорее, патриотическому сознанию. Искреннему, конечно, не официозному. Тем повесть и оригинальна.

Олег Кашин в «Горби-дрим» делает, конечно, никакую не альтернативную историю, но авторемейк — решив, видимо, что его книге бесед с советскими начальственными старцами «Развал» не хватило М. С. Горбачева и толики безумия.

Наконец, Ольга Погодина-Кузмина, максимально сблизив в своей трилогии («Адамово яблоко», «Власть мертвых», «Ласковая вечность») остров Сицилию и город Тверь, а пистолет с фаллосом, сделала долгожданный вариант русского «Крестного отца». В голубых, однако, тонах — что саму идею о ремейке делает по отношению одновременно к современной России и Вито Корлеоне — увлекательно двусмысленной.

Я, будучи в этом НБ-сезоне, членом Большого Жюри, голосовал за Василия Авченко (о его «Кристалле в прозрачной оправе» — чуть ниже) и Ольгу Погодину-Кузмину («Ласковая вечность»). Посетовал в сопроводительном письме, что нельзя свой голос разделить поровну, по два балла, но вот Авченко один балл помог, а Ольге целых три — увы… Конечно, упорствую в убеждении, что ее завершающий трилогию роман — самое значительное явление в прозе этого года, а трилогия входит в шорт десятилетия.

Полагаю, всё же не гей-тема, ушедшая, кстати, в завершающем романе на задний план, сбила уважаемым коллегам оптику, но сама ситуация с разнесенными по годам романами — вроде как не комильфо голосовать лишь за треть слишком внушительного целого.

Тем не менее, у нас все умеют много гитик в футболе, политике, а так же голубых раскладах:

Член БЖ Владислав Толстов, в рецензии на «Ласковую вечность»: «К тому же учитывая жесткость принятых на эту тему российских законов, я предполагаю, что и нынешнее отношение в кругах, скажем так, элиты путинской эпохи к подобным слабостям не такое снисходительное, как это описано у Погодиной-Кузминой».

Ага, ага. Хочется воскликнуть, подобно М. С. Паниковскому: «Поезжайте хоть бы к нам в…». Но не буду — от многая знания много печалей; к литературным критикам тоже относится.

Но самое, пожалуй, главное впечатление, подкрепленное и голосами БЖ, — игровая, условная, с претензией на демонстрацию стилистической мускулатуры, проза — снова не в тренде. Само время, а не команда литературных экспертов, возжаждало «новой социальности». На фундаменте физиологического историзма.

Шорт-лист — нехитрому тезису подтверждение.

Выглядит он так: Сергей Носов «Фигурные скобки» (19 баллов); Олег Кашин «Горби-дрим» (6 баллов); Анна Матвеева «Девять девяностых» (6 баллов); Александр Снегирев «Вера» (6 баллов); Василий Авченко «Кристалл в прозрачной оправе» (5 баллов); Татьяна Москвина «Жизнь советской девушки» (5 баллов).

Моя личная радость — от попадания в финал великолепного нон-фикшн Василия Авченко «Кристалл в прозрачной оправе». И потому, что «литературу непридуманного» в НБ обычно с порога не гонят, но в голосованиях не слишком привечают, а тут — ура! — оценили. Но, главным образом, конечно, из-за Василия и его книги. Авченко — редчайший (а пожалуй, и единственный) у нас случай уважаемого во все времена литературного подвижника — Писателя Территории. В его случае, это — Дальний Восток.

Две части, две темы — море и камни, вокруг которых вырастает целая космогония (наш ответ Толкиену). Маршруты, где пересекаются науки и стихии, и создается отличная бодрая проза, со своим клубком сюжетов и персонажей.

Одержимость алхимика, репортерский азарт, жадный ум интеллектуала, ревность патриота и мастерство литератора. Легкая, живая интонация. Повествование — как мелкоячеистая сеть, куда обязательно попадают рыбы, разноцветные минералы, водоросли и целые китобойные флотилии, луна и солнце, советская страна и непузатые японцы, выдающиеся земляки и гости Приморья, всё, что писалось об этом крае в литературе и звучало в музыке. И особый, авченковский юмор:

«Соевая вертикаль соевой власти соево торчит из раскуроченной соевой страны; это не тоталитаризм, не оккупация и не бесовщина (много чести) — это просто соя, растительная подделка, сделанная в Китае. Весь мир делается в Китае из сои. Соевые мысли, соевые страсти и соевые души. В соевых размалёванных офисах сидит пророщенная соя — растительный планктон с человеческими, пока ещё человеческими головами, внутри которых еле-еле функционирует нечто студенистое бледно-жёлтого оттенка. Тихоокеанский флот — уже не грозный ТОФ, а «тофу» — соевый японский сыр, плавающий кусками в антипохмельном супчике «мисо».

О жестоком притчевом, в штучных традициях Андрея Платонова, романе Александра Снегирева «Вера», я для СП уже писал; имеет смысл чуть подробнее сказать о книгах Анны Матвеевой и Татьяны Москвиной.

Уже в названии «Девять девяностых» считывается единый для всех текстов сборника Анны Матвеевой (довольно разных, иногда неровных) фабульно-исторический фундамент. Речь о 90-х годах ушедшего двадцатого века. (Аккуратная в средствах, щепетильный стилист Анна Матвеева вовсе не стесняется упоминать «девяностые» по два-три раза на одной странице). Понятно, что писательница воспроизводит эпоху не по календарю, а по самоощущению — в ее девять девяностых может попасть и кусок перестроечных лет, и сквозняки околоноля…

Девяностые — для уральской писательницы категория не времени, политики и экономики, а медицины (коллективная психотравма, сродни родовой) и метафизики (всеобщий водораздел, вроде Стикса).

Не пограничная полоса между юдолью мертвых и миром живых, но взорванный мост между одной и другой жизнями. Впрочем, кто тут жив, а кто мертв, сразу не разберешься — во всяком случае, персонажи книжки с трудом узнают себя нынешних в себе, тогдашних; при том, что имена носят те же.

Матвеева, конечно, прежде всего, искусный прозаик, а уж затем — хроникёр: в текстах ее и подлинные шедевры стиля искусно спрятаны в общей словесной ткани:

«Возвращаясь домой в деревню, коровы перекрывали дорогу, как пьяные хиппи — и хозяйки радовались им едва ли не больше, чем мужьям. Вымя коров — как рогатые мины. Июльский тысячелистник и клумбы репьев. Черно-зеленая, зрелая зелень. И такой родной запах тушеной картошки с мясом — из окна, где крашеная железная решетка, как татуированное солнце».

О времени — хотя и в несколько ином роде, поскольку «о времени и о себе» — и биороман (авторское определение) Татьяны Москвиной «Жизнь советской девушки». Главное свойство этой, вроде бы, по всем исходникам, «женской прозы» — бесстрашие. Проявившееся в не-боязни общих, много где бесчисленно проговоренных мест, умении придать им свежую форму ясности и наглядности. (Пассаж о космосе 60-х, который схлопнулся и у нас, и в Америке — многие о том думали, но отлично сформулировала одна Москвина).

И в редком даре — подвести, как бы походя, неаффектированно, баланс и сальдо эпох, без оглядки на вновь ощетинившиеся аргументами лагеря: социал-ностальгирующих и неоантисоветчиков:

«Ведь за каждой тошнотной статьей в газете „Правда“ стояла какая-то часто вовсе не гнилая, а здоровая действительность — люди неплохо работали, строили, читали, писали, играли, пели, и даже на этих их съездах принимались иной раз более-менее разумные решения. Но когда перед тобою воздвигается тусклоглазый мертвяк в каменном костюме и чеканит голосом Командора: „Высшая цель партии — благо народа!“, ты понимаешь, что тебя имеют и притом не объясняют, за что и как долго это будет продолжаться. Кремлёвские деды ничего не могли объяснить толком, нормальным человечьим языком! Ничего! Даже принимая осмысленные и разумные решения. Много лет спустя я с изумлением поняла, что афганская война абсолютно не была бессмысленной и преступной. Что была политическая необходимость защитить свои границы от серьёзной опасности».

Книга Москвиной — веселая и авантюрная, мне почему-то напомнила лучшие времена питерского рока, альбомы, записанные на студии Андрея Тропилло. Когда концепт вырастал из жизни, а не наоборот.

И, наконец, совершенно, особая статья — Сергей Носов, с его романом «Фигурные скобки» и рекордным для всего юбилейного Нацбеста, количеством баллов. О достоинствах романа-рекордсмена много сказано и без меня, интересней подоплека голосования. Я, естественно, не про ангажированность, чур меня, но Нацбест — премия хоть и российская, но остающаяся декларативно-питерской, а Питер — это наш, в литературном смысле, Гамбург, где свои жесткие правила «гамбургского счета», и скромный, но бесспорный мастер шестого разряда словесности Сергей Носов — лучшая им иллюстрация.

Впрочем, Малое жюри, в тех же гамбургских традициях, прежние результаты обнуляет, работая с чистого листа. А состав этого малого жюри, только что объявленный, наводит на простенькую мысль: у всех без исключения финалистов присутствуют шансы. А у книг (изданных и пока не изданных) — продолжение судьбы.

Словом: живи, Нацбест, живи.

Фото: Руслан Шамуков/ ТАСС