«Я пишу такие книги, которые хочу прочитать»

Писатель Александр Снегирев и ранее производил на меня впечатление человека, который мало говорит, но много делает. После этого интервью я убедился в этом окончательно — многие из нас способны редактировать собственный роман одиннадцать раз? Снегирев способен. Он литератор без иллюзий и пафосных замахов, но умеет ценить слово великих наравне со своим собственным. Такая «золотая середина» труднодостижима. Но, как видно, не невозможна.

— Саша, какие были ожидания от нынешнего «Нацбеста»? Сейчас ты в шорт-листе. Но — вдруг?

— Короткий список — это уже победа. Так я думал, когда оказался в финале Нацбеста с романом «Нефтяная Венера», так думаю и теперь. Впрочем, не скрою — получить премию было бы очень здорово. Но если Нацбест вручат кому-то из других пяти финалистов, я от печали не умру. Мои конкуренты талантливые писатели, авторы очень интересных произведений. Из того, что удалось прочесть в Длинном списке, мне понравился чувственный и романтичный текст Лизы Готфрик «Красавица», мистическая драма Ганны Шевченко «Шахтёрская глубокая», автобиографический роман Кирилла Шаманова «Дурные дети Перестройки» и состоящий из новелл роман Сергея Дигола «Пантелеймонова трилогия».

— В своей рецензии на роман «Вера» Алексей Колобродов пишет, что, возможно, Андрей Платонов — главный русский автор для тебя. Можешь это подтвердить или опровергнуть?

— Колобродова не проведёшь — Платонова обожаю. Но и Гоголя тоже обожаю, а ещё Булгакова, Доста и, конечно, бородатого графа с косой. Русская литература, по-моему, вообще самая крутая. Так что если искать корни моей прозы, то далеко ходить не надо — всё здесь, в родных библиотеках.

— А вот Наташа Романова пишет, что «книга понравится не всем любителям интеллектуального чтения». Ты задумываешься, когда пишешь: «А напишу-ка я следующую вещь для любителей интеллектуального чтения!» У тебя есть четкий портрет того, кому ты адресуешь произведения?

— Думаю, Романова имела в виду чванливых интеллектуалов, которые наличие диплома принимают за мудрость. Мой отец, военный инженер, прочитав толстенный том одного весьма уважаемого писателя, сказал: «Видно, что он очень образован». Больше можно ничего о книге не говорить, всё ясно. Часто писатели хотят что-то продемонстрировать в книгах: свой ум, свою лихость с женщинами, своё бесстрашие. А некоторые и вовсе принимаются поучать. И всё это неплохо продаётся. Мне же интересны крайние проявления человечности: сомнения и уверенность, слабость и сила, страдания и счастье. Инструкции и проповеди, упакованные в прозу не люблю — инструкции нужны покупателю стиральной машины, а не читателю. Хорошая литература — это личные записи, предназначенные для всех. Я сам и есть мой читатель, я пишу такие книги, которые хочу прочитать.

— Еще о премиях. На данный момент у тебя их три: «Дебют», «Венец» и «Эврика». Опиши отличия жизни литератора до получения премий и после этого. Разница есть? В чем она?

— Строго говоря, у меня ещё есть приз OZON.RU за продажи «Нефтяной Венеры» и казанская литературная премия «Звёздный билет», учреждённая в честь Василия Аксёнова. Две увесистые латунные статуэтки. Кроме того, «Независимая газета» дважды называла мои книжки («Тщеславие» и «Чувство вины») лучшей прозой года. Помню, друзья-писатели говорили мне: «Ты ж, понимаешь, „Тщеславие“ отметили, потому что ты по литтусовке проехался». А я и не думал, что по кому-то проехался, просто уж очень натура была живописная, книжка сама родилась. Премии — это всегда приятно. Это лестно, это привлекает критиков и покупателей, это деньги, в конце концов. Так что лукавством будет говорить, что премии меня не волнуют. Однако любая похвала, — а премии — это громадная похвала, -- расхолаживает, расслабляет, раздувает самомнение и таким образом может писателя стреножить. Гордец никогда не напишет ничего стоящего. Только и будет раздувать щёки. Мы все стремимся к вершинам, а достигнув их, вполне можем утратить смысл жизни. А ещё премии отмеряют жизнь. У тебя или всё впереди, или всё позади. Так что, с одной стороны, желаю писателям премии получать, с другой — желаю, чтобы это не стало самоцелью и поводом для упадка.

— Согласен, это стоит учесть. В одном из своих интервью ты сказал вот что: «Чтобы ощутить красоту, нужно с ней заняться любовью…». А как быть, если соблазнял ты вроде бы красоту, но уже в процессе занятий любовью вдруг понял, что под тобой — злобная беззубая старуха с седыми космами? Часто ли садишься за стол с одним настроем, а на выходе получаешь совершенно другое?

— Это вопрос опыта. Ошибки возможны, но если не дёргаться и слушать сердце, то их можно свести к минимуму. Кроме того, красота в моём понимании вовсе не заключена в длинных ногах или пышной груди. Красота — штука куда более масштабная и всеобъемлющая. Я бы сравнил писательство с работой сыщика. Допустим, есть преступление и есть подозреваемый, но в процессе расследования обнаруживается, что всё совсем не так, как казалось в начале, подозреваемый явно не виноват, а улики указывают на безобидного розового зайчика. Что делает хороший сыщик? Меняет точку зрения. А плохой сыщик, напротив, отметает очевидное и отстаивает свою изначальную концепцию. Так и с писательством: хороший писатель слушает текст, доверяет тексту, следует за текстом, как за нитью Ариадны, а плохой писатель тупо держит себя в клетке собственного плана. Писательство — это умение признавать ошибки и у каждого есть выбор кем быть: Шерлоком Холмсом или детективом Лестрейдом.

Ну и, наконец, старуха с космами не обязательно может оказаться под, есть и другие позы.

— Вообще, ты склонен к насилию над материалом? Или выпускаешь на волю именно то, что идет — без купюр?

— Немного насилия во время страсти ещё никому не вредило. А литература для меня — это всегда страсть. На волю я, конечно, всё выпускаю, но потом редактирую нещадно. «Вера» переписана одиннадцать раз, не считая бесчисленных фрагментарных правок. Пред-предпоследнюю версию романа я даже издал в одном экземпляре, чтобы редактировать. Глаз во время работы замыливается, а в книге все огрехи, как на ладони. А если учесть, что первая версия однажды пропала из памяти компьютера и потребовалось две недели работы программистов, чтобы её воскресить, то можно насчитать все двенадцать редактур. Интересно, что сам роман в момент рождения оказался между жизнью и смертью, как и его главная героиня Вера. А ещё говорят, мистических совпадений не бывает. Но я отвлёкся. Короче, только тщательная проработка и беспощадная правка позволяет чего-то добиться. Байки про импровизацию — ложь.

— Кто открыл тебя как писателя? Какому издательству, журналу или человеку ты за это благодарен?

— Писать осмысленно я начал в двадцать лет. До двадцати пяти делал это ради собственного удовольствия, а потом узнал о «Дебюте» и решил — была не была. Первым, кто вселил в меня, уверенность стала жена, сказавшая, что мои рассказы офигенные, вторыми были организаторы «Дебюта» Ольга Славникова и Виталий Пуханов и члены жюри Евгений Попов и Андрей Геласимов, они мои сочинения заметили и наградили.

Затем «Октябрь» опубликовал рассказы, затем «Знамя» и пошло-поехало.

— Что родители говорят по поводу твоей литдеятельности? Мне вот мама часто пеняет: «Сынок, что же у тебя столько алкоголя в произведениях!» Бывает за что-то стыдно перед родителями?

— Мой отец — консервативный человек, но живой. Он недолюбливает излишнюю чувственность в текстах и нехорошие слова. Он никогда не сквернословит после одного случая из детства. Когда началась война, ему было семь. В сентябре его отправили в эвакуацию в Воронеж, а потом в Кинель, а в январе, когда немцев отогнали от Москвы, отца из эвакуации вернули. Маленького папу привёз сослуживец моего деда и доставил прямо в его рабочий кабинет. Была ночь, дед — генерал-железнодорожник работал сутками. Усадив отца на стул рядом с фикусом, дед совершенно про него забыл. Вскоре в кабинет явились подчинённые, которые где-то накосячили, и дед стал орать на них матом. А потом вдруг опомнился и посмотрел на своего сына, моего отца. Отец рассказывает, что никогда в жизни он так внимательно не рассматривал фикус. Будто не было в тот момент ничего интереснее пыльных толстых листьев. Больше дед никогда в жизни не матерился. И отец этого не любит. Вообще, хвалит он меня реже, чем критикует. За что я ему очень благодарен.

— Ты перечитываешь ранее написанное? Какие вообще чувства, мысли и ассоциации вызывает у тебя собственная проза?

— Перечитываю, когда готовится переиздание и требуется правка. Иногда мне смешно, иногда неловко, иногда я собой доволен, а иногда так больно, что нет сил читать. Сейчас я писал бы иначе, но редактируя старые тексты, стараюсь сохранить их атмосферу и не вторгаться слишком активно. Это что-то вроде реставрации: надо работать очень деликатно, погружаясь в прошлое. Вообще, глупо пытаться исправить, украсить прошлое. Что было, то было, а если постоянно копаться в прошлом, оборачиваться назад, то, как жена Лота, превратишься в соляной столб.

— Что тебе ближе — большие и шумные тусовки или кухонные разговоры по душам?

— Я люблю уединение. Но и танцы под «техно» или группу «Мираж» тоже люблю.

Мне больше интересно слушать, чем говорить. Хотя я не молчун.

— Если поклонники или поклонницы твоего творчества настойчиво требуют личной встречи — соглашаешься?

— Мне иногда пишут, просят о встрече. Всем стараюсь отвечать. Если человек хочет, почему бы не пообщаться.

— Есть ли такая книга, после прочтения которой ты воскликнул: «Я так никогда не смогу!»

— Говорят, во времена Римской империи между каким-то иудейским учителем и римским философом возник спор о боге. Иудейский учитель естественно стоял на позиции, что человек лучше, талантливее и сильнее бога. Тогда римский философ спросил, разве может человек создать небеса? Иудейский учитель ответил, что человек пока не может создать небеса, но однажды он сможет это сделать и тогда небеса будут куда лучше тех, что создал бог. Я не воспринимаю книги великих как недостижимые вершины, литература для меня не соревнование, я просто наслаждаюсь чужими книгами и пишу свои. И это большое счастье.

— Какие из своих привычек, пристрастий и зависимостей (в самом широком смысле) ты считаешь пагубными и однозначно вредными?

— Рассеянность и торопливость меня подводят. Увлекаюсь, горю, и пропускаю косяки, а потом локти кусаю. Хочется побыстрее поделиться радостью, показать текст, а потом правлю книги после публикации. Так что стараюсь больше сосредотачиваться, когда работаю, и осаживаю себя, когда охватывает желание спешить.

— Представь, что ты «литературный инженер». Ты сидишь за пультом управления литературой. Перед тобой ручки и кнопочки. Литература — на сцене. Ты ее видишь, считываешь, чувствуешь нюансы. Вот где бы ты подкрутил, чего бы прибавил, каких частот? А что бы, наоборот, убавил? Вопрос касается современной русской литературы.

— Литература для меня — это стихия. А стремления повелевать стихиями у меня нет. Более того, я считаю, что это просто глупо. Все вмешательства человека в жизнь стихий заканчиваются катастрофой. Мне интересно познавать стихию, искать гармонию со стихией, так что ни за какие рычаги я бы дёргать не стал и другим не советую.

— Как влияют женщины на тебя лично и на твое творчество?

— Я обожаю женщин. Женщины — лучшее, что есть в мире. А в России женщины вообще играют особую роль. По-моему, они куда сильнее и мудрее нас, мужчин. Я восхищаюсь женщинами, люблю говорить с женщинами, слушать их, и сколько бы я ни пытался их понять, всё равно они остаются тайной.

— И последнее. Какое (какие) из своих произведений ты видишь экранизированными и почему?

— По мне — так все мои рассказы, повести и романы вполне кинематографичны. Я считаю, что людей раскрывают не слова, а поступки — и пишу о поступках. А первое правило кино — действие, а не болтовня. Впрочем, чувствую, сочинения мои для сегодняшнего российского кино жестковаты. Кино — это всегда большие деньги, а где деньги, там правила, а правила у нас сегодня драконовские. Но я только за, если охота есть, экранизируйте на здоровье.

Фото: Михаил Чуль/ Коммерсантъ