Либерал и «колорад» в одном флаконе

Игорь Вирабов сотворил чудо. Обычное рукотворное чудо — книгу-событие. Из всех биографий, созданных за последнее время, эта выделяется особо. И языком (что, конечно, самое примечательное и важное), и подходом Вирабова к составлению книги, и героем, и энергетикой.

700 страниц ядерной и ядрёной энергии. А героем стал Андрей Андреевич Вознесенский.

Тонкости литературоведения

Последней такой удачей, где в идеальных пропорциях стоят содержание, форма и язык повествования, в «Молодой гвардии» был «Луначарский» Юрия Борева. (Было ещё полтора десятка отличных книг, но в них всегда не хватало какого-то компонента).

Книга полна удивительных открытий.

Так, Вирабов в двух словах рассказывает об образе Елены Сергеевны, который сквозит в советской культуре весь ХХ век: то рядом с Михаилом Булгаковым мелькнёт, то у Андрея Вознесенского, то у Эльдара Рязанова, то ещё у кого.

Работу Вирабова следует относить к эпическим жанрам. Он не просто повествует о судьбе своего героя, но и до мельчайших деталей, тонов и полутонов выписывает эпоху, слом её, отдельные удивительные годы; биограф успевает рассказать не только о своём главном герое, но и затронуть пару десятков других великих людей.

Открытия Вирабов совершает на удивление легко. Почему? Потому что он мыслит шире «классического филолога»: ищет материал не только в книгах, в газетах, в журналах, но и не чурается блогосферы и интернета в принципе, радио и телепрограмм.

Советское литературоведение, да и сегодняшнее по большей части, тоже категорически исключают всё человеческое, что может быть в писателе: его слабости, пороки, радости, удачи. Отчего-то важно показать ту или иную сторону идейности, духовности, культурности. А увидеть за книгами живого человека никто не хочет.

Вирабов с помощью анекдотов, сплетен и, казалось бы, мелких историко-культурных фактов, которые он преимущественно приводит в начале каждой части книги и которыми разбавляет тугую ткань повествования, делает как раз видным человека в писателе. От главы к главе всплывает всё большее количество персонажей, как планеты несущихся вокруг главного героя. Очень важно, что и у них проступают человеческие черты.

В классики у нас записывают в том случае, если писатель нашёл какой-то новый элемент в мозаике жизни, который повторяется из года в год, из века в век, но — первым отразил его. Ну, или проще говоря — того, кто нанёс на литературную карту бытия новую деталь.

Если судить по горячим новостям о Дженнифер Фихтер, можно сказать, что поэзия Вознесенского живее всех живых. Ничего не стоит заменить Елену Сергеевну, тоже, кстати, учительницу английского языка, на американку — и получится: «Фихтер-хищница, Фихтер-мразь, / ты ребёнка втоптала в грязь» и далее по тексту.

На чьей стороне был бы Андрей Андреевич?..

О влиянии футуристов и имажинистов

Ещё о стихах.

Влияние Маяковского, Пастернака, Кручёных, Хлебникова — легко уловимо у Вознесенского. Арт-объекты его фантазий относительно судьбы и творчества Есенина тоже достаточно известны. В недавней книге Владимира Дроздкова о Шершеневиче появились доказательства приязни шестидесятника к имажинисту.

А вот вам ещё один интересный пример влияния.

Замечательное стихотворение Андрея Вознесенского «Замерли» (1965), начинающееся строкой «Заведи мне ладони за плечи», — ничто иное, как инверсия Анатолия Мариенгофа и его стихотворения «Руки галстуком» (1920).

«Обвяжите, скорей обвяжите, вокруг шеи / Белые руки галстуком». Галстук рук возлюбленной имажиниста опрокидывается на спину шестидесятника — и уже превращается в бабочку. Именно в бабочку же превращаются скрещенные ладони.

«Сейчас, сейчас же, / Извлеките квадратный корень из коэффициента / Встречи около чужого № в гостинице для приезжающих» — это же не Андрей Андреевич о гостиничном номере в Дубне, которой он разделил с Зоей Богуславской; это Анатолий Борисович о Сусанне Мар.

На ветру мировых клоунад

заслоняем своими плечами

возникающее меж нами —

как ладонями пламя хранят.

И вот опять лёгкая эротика Вознесенского новой волной молодого поколения омывает берег любовной лирики Мариенгофа:

Никнуть кривыми

Губами клоуна

К лицу белее, чем сливки.

Спутанной гривой

Волновой любви разлив

Топит маяками зажженные луны

И клоунские губы, и мировые клоунады — всё суть одно: молодое, задорное апашество 1920-х и 1960-х годов.

Совсем не уверен, что это образ пришёл к Вознесенскому от Мариенгофа. Последний оказал колоссальное влияние на своё окружение, на пролетарских поэтов, на будущие поколения. Только не все его принимают, воспринимают и понимают.

«Руки галстуком» были написаны в 1920-м году. В 1922-м появились стихи петроградского имажиниста Владимира Ричиотти, где уже пальцы любимой превращаются в узелки:

Ремешками любимых пальцев

Головы моей узел

Вязать

И уже много позже в августе 1925-го года с громкими криками о неприятии имажинизма Есенин написал тихое и лирическое стихотворение, в котором превратил руки любимой в пару лебедей:

Руки милой — пара лебедей

В золоте волос моих ныряют

И потом уже незримая бабочка ладоней оказалась у Вознесенского.

С кем вы, Андрей Андреевич?

Критика последних месяцев активно борется за каждого поэта: к какому литературному и гражданскому флангу тот принадлежал бы — к левым или правым, к государственникам или либералам, к «ватникам» или «укропам». Это началось в 1990-е вместе с государственным раздраем. Сегодня с новой волной внешней более-менее внятной политики продолжается. И сам биограф пунктиром через всё повествование пытается понять: что это за стихи о Донбассе и Краматорске — пророчество или нет? на чьей стороне оказался бы Вознесенский?

Казалось бы, что ответ очевиден. Но вот Борис Гребенщиков, один из друзей Андрея Андреевича, едет в Одессу к Саакашвили. Мыслимо ли было такое? Отнюдь. Может, и Вознесенский поехал бы вместе с ним?

Тем более что есть и другой друг — Евгений Александрович Евтушенко, написавший о жертвах на Востоке Украины:

Кусками схоронена я.

Я, Прохорова Людмила.

Из трёх автоматов струя

Меня рассекла, размочила.

Вполне же может быть, что Вознесенский вслед за Бродским сказал бы (про себя, не вслух): «Если Евтушенко против колхозов, тогда — я за». Чтобы тогда делали уважаемые критики? Молча смотрели бы, когда два старых друга, два великих поэта продолжают мериться славой?

Но более вероятно, конечно, отстранённость Вознесенского и от либеральной истерики, и от патриотических рукоплесканий с весёлой усмешкой. Поэт был и либерал, и «колорад» в одном флаконе.

Явление сложное. Почти и не встречающееся сегодня. Оттого и непонятное.

Итак, итог

Вознесенский обладал удивительным даром: превращать прозу жизни в стихи. Так, наверное, должен делать каждый поэт, да не у каждого получается. А вот Андрей Андреевич умел. И Игорь Вирабов нам это лишний раз показал.

Когда-то Велимир Хлебников пророчествовал «воскресение Есенина», вслед за ним хочется верить в «вознесение Вознесенского». Должные люди о нём память сохранят — об этом беспокоиться и не стоит. Я о другом: о памяти вещественной — таблички, памятники, новые издания и т. д.

А что касается биографа, хочется поддаться простым человеческим чувствам — разыскать Игоря Вирабова и пожать ему руку за «Вознесенского».