Хорошо стоит

Во Владивостоке на Корабельной набережной поставили памятник Солженицыну. Вам нравится? Мне да. Подобно Афродите, выходит он из пены морской, прижимая к груди, по-видимому, одну из своих книг. Остановись, мгновенье. Замри, прохожий. Взгляни, он ещё не ступил второю ногой на твердь, она ещё в воздухе, — с пятки будто свисает, набрякнув, готовая сорваться капелька Тихого океана…

Но владивостокцы не все довольны. Некоторые довольны не очень: якобы у них не спросили, хотят ли они такой памятник. Ну да. Вон, у москвичей спросили — и что? Сколько вони поднялось, а Святой Владимир и Железный Феликс и ныне там, то есть нигде. Нет, так дела не делаются. Дела делаются осторожно и мудро. Рискну предположить, что это только первый памятник писателю на том его знаменитом пути из Владивостока в Москву, по которому он возвращался из эмиграции, а по сути — из ссылки. Последний же (по очереди, но не по значению) наверняка будет открыт в столице в день грядущего столетия классика.

Это я так считаю. Это мне никто не рассказывал. Я сам догадался, — уточняю для тех, кто слишком уж торопится добраться до сути.

Решили начать издалека, из Владивостока, и постепенно, шаг за шагом, станция за станцией, на каждой открывая хотя бы бюст, добраться до Москвы наконец. А в Москве тем временем привыкнут, что есть у нас такая традиция — открывать памятники Солженицыну, и даже ревновать начнут: «А как же мы?.. Безобразие, куда смотрит мэр!». Так оно по замыслу устроителей.

Владивостокский памятник уже омрачён скандалом: задержан молодой человек, повесивший на него табличку «Иуда». (Существует мнение, будто бы Советский Союз рухнул, не выдержав предательской тяжести «Архипелага Гулага». Этим мнением мы обязаны либералам, называемым тогда «демократами»: «Вот напечатают „Архипелаг“ и Сове конец», — говорили они, щурясь друг на друга сквозь дым сигарет «Партагаз» и «Легерос», более известных как «Смерть под парусом». Теперь его исповедуют ретро-патриоты: «Иуда, иуда проклятая! — говорят они. — Есть сведенья, что он вообще не сидел! А лежал, и его лечили!».)

Всё это, конечно, эмоции. И, как всякие эмоции, вздор. Солженицын, может, был и не самым приятным во всех отношениях человеком (такое вообще редко случается с большими людьми), но незаурядность его таланта — сначала литературного, а затем и затмившего литературный публицистического — очевидна. А юношу жалко, конечно. Будем надеяться, что для него и его родных всё более или менее обойдётся.

Кстати, вспоминается происшествие, случившееся с Достоевским. Однажды он подвергся нападению хулигана, ударившего немолодого и весьма нездорового писателя по затылку. Хулигана, обременённого, как выяснилось, семьёй, поймали и подвергли суду. Дела его сложились бы плохо, если бы не заступничество самого Достоевского. Писатель встал на защиту своего обидчика столь рьяно, что тот был, в конце концов, отпущен.

Ну да Бог с ними. Вернёмся к нашему проекту — «Сто памятников к столетию». Возможен ли он? Почему нет. Вспоминается недавняя попытка демарша некоторых маститых литераторов — дескать, не торопимся ли мы чествовать на государственном уровне классика с недовыясненной репутацией? Помнится, ему тогда достаточно быстро и артикулировано объяснили, что нет, не торопимся.

Что ж, у сильных мира сего свои слабости. Кто-то любит блевотину североамериканских медведей, кто-то — скульптуры Церетели, а кто-то — заниматься физкультурой и Солженицына. К этому нужно относиться спокойно, с этим нужно жить. Это нужно уметь обращать на благо общества.

Я сейчас скажу вещь, от которой девять человек из десяти перекорёжит, но я её всё-таки скажу — для десятого. Не важно, что сделал Солженицын и чего он не сделал. А также, каким он парнем был. Совершенно не важно. Раньше в каждом районном центре, в каждом крупном селе, в центральных усадьбах совхозов, на железнодорожных станциях, в городских парках, просто во дворах — стояли памятники Ленину. Это было не плохо. Это было скорее хорошо. Невидимые силовые линии между ними покрывали страну прочной сетью. Под сенью памятников салютовали пионеры и лузгали семки влюблённые, копошились малыши и косолапили за мамкой жёлтенькие с чёрненькими крылышками утята. Это был не просто какой-то памятник, это был — Ленин. Предок, родовой столб. Идол, кумир, лингам, капи, омфал, пуп земли — всё вместе, объединённое одним словом. Отличная идея была. Ну, для безбожной страны.

Сегодня мы, конечно, не достигнем того масштаба. Но я за то, чтобы было в тени чего утятам покопошиться. Обществу нужна скрепа. Как кино, которое всей страной смотрят. Хорошее, плохое — поди теперь разберись, если вся страна фразами из него говорит. Значит, уже хорошее. Да не важно.

А молодым людям, собирающимся осчастливить своих пап и мам вешаньем табличек на негласно охраняемые государством памятники, хочу посоветовать. Относитесь к ним так, будто вы карапуз, которого дедушка сюда погулять привёл: сам уселся с газетой, или в шахматы с мужиками, или в очередь к пивному ларьку (а что, если воскресенье), а вы гоняете в пыли жука веточкой. И вам глубоко фиолетово, что он там собою олицетворяет, тот памятник, и какая правда в его чугунном лице кого одолела в борьбе.

Это, конечно, трудно, когда под рубашкой бицепсы, в голове кипит бычья кровь, но в принципе — дело верное. Потому что скрепы — настоящие, духовные, — это нечто остающееся от человека после того, как все правды и борьбы закончились, а человек ещё нет. У кого-то это длится долгие годы, у кого-то — секунду. И вот что остаётся в этом зазоре, из того и состоит мир. Когда Достоевского расстреливали, у него лучик на шпиле Петропавловской крепости такой скрепой был. И потом он весь из этой секунды вырос.

Память — это не воспоминания о чём-то нобелевском, нержавеющем и огромном. Память — это вот когда стружкой в столярке пахнет или вот пилораме — опилками. Или дымом весной — ботву жгут. Птички потянулись на север, домой, в Россию. Он ж ведь как у них, у африканских жительниц? Где из яйца вылупилась, там и родина. А на что присесть отдохнуть и почистить перья блудной гостье? А вот на Александра Исаевича! На Феликса Эдмундовича, Владимира Святославича… Птичка, ты дома.

Капелька сорвалась и, не довисев до земли, плюхнулась обратно в свой океан.