Из Киева с любовью

Театр советских теней в этом солнечном романе начинается не с пыльной вешалки, а совсем с иных ностальгических высот. Именно оттуда затевает Юлия Кисина свой стриптиз киевской души, угодившей в столичное чистилище, чтобы после отлететь в тартарары высокого эмигрантского искусства. «Там на Днепровских кручах, — вспоминает она, — на самой вершине блаженства, на ледниках снов мы раскладывали свои этюдники, этих насекомых с алюминиевыми ногами и начинали размазывать по холсту цветастый кал масляных красок». Кстати, описанию этого занятия была посвящена предыдущая автобиографическая книга нашего автора, а именно — «Весна на Луне», оказавшаяся откровенно «киевским» текстом. Теперь вот текст «московский», не менее феерический и теплый, будто школьные колготы с начесом. И героиню в нем, между прочим, зовут «лунатиком».

Итак, это было время, когда «на черном войлочном хлебе лежали молочно-стеклянные кусочки подтаявшего сала и колбасная смальта», а юная героиня романа взяла псевдоним, вышедший протрубить ей славу в название самого романа. О, милая Элефантина, чьим легким слоновьим шагом исхожены травяные улицы дремучего Киева, и чей слух поможет расслышать пенье тревожных труб в информационном клозете того стратегического времени. Ведь каждая, заметим, глава начинается у Кисиной информационным бюллетенем в «дневниковом» духе Павла Улитина: «Пиночета избрали президентом. В космос полетел космонавт из Монголии. СССР объявил польскую „Солидарность“ вне закона. В Ливане шла гражданская война. Компартия Болгарии избрала Тодора Живкова. СССР выиграл Чемпионат мира по хоккею. Именно в это время у меня обнаружили подозрение на поэзию».

Ну, а дальше уже совсем про литературу. Это когда заезжие знаменитости — поэты-авангардисты из Москвы — пьют пиво на Подоле, и одного из них в романе зовут Помидорный Гуру. В «Элефантине», признаться, немало ребусов с загадками, достойных гения Олега Лекманова, расшифровавшего сотоварищи «Алмазный венец» Катаева, и разобраться в них читателю будет нелегко. Сама же автор крапленых славою карт своей биографической колоды не раскрывает. Поскольку многие еще живы и могут обидеться на «овощную» нарезку дат, имен и событий.

Впрочем, главный из поэтов этого романа уже не обидится. О нем, как известно, либо хорошо, либо никак. У Кисиной вышло на удивление хорошо. «Он пил чрезвычайно много, — сообщает ее героиня о своем светящемся гуру, — был красным и потным. Но мне уже тогда нравились красные потные мужчины, похожие на радостные овощи-помидоры и тыквы на южном базаре. Почему-то и этот был похож на овощ: скрещение помидора и тыквы. Он был необыкновенно остроумен, прямо как была бы остроумна я сама, будь я бритвой. Я слушала его, раскрыв рот».

А еще все так мило и уютно в начале этой истории оттого, что пророк из Москвы «раньше был мальчиком на юге Украины», откуда, заметим, приехало немало тогдашней литературной богемы, и у него уже была жена. И даже несмотря на прозаический демарш, все равно из Киева, получается, с любовью прилетела обратка нашей героини, увлекшейся поэтическим гением своего сияющего кумира. Ну, а разве не так? Ведь именно любовь в столицу нашей Родины привезла в романе киевская провинциалка, которую, заметим, подарила не кому-нибудь, а известному в бархатном подполье контркультуры поэту. А именно, если память кроссвордиста не изменяет — Алексею Парщикову, легендарному метареалисту.

Столичные главы в романе хороши своей малороссийской свежестью и знакомой «киевской» ноткой, тянущейся к раннему Булгакову. У Кисиной, правда, они предваряются сюжетным запевом «Орфей спускается в ад», тогда как ее именитых предшественников поначалу еще волновало, «с кем спала счастливая Москва». И бытовые неурядицы не так остро волновали малороссийских авторов, приехавших покорять столицу всей южнорусской школой в полном составе, как вчерашнюю киевскую школьницу Элефантину. Например, Елисеевский гастроном. Ну, зачем она туда пошла — после «войлочного хлеба» и «стеклянной колбасы» своей малой Родины? Здесь даже у встреченного в очереди возлюбленного поэта — пиво и вобла только для вдохновения. А все остальное — храм, а не мастерская еды.

И в таком вот духе перед нами встает Москва 80-х. Уже без чьих-либо бюллетеней мы знаем, что тогда умер Брежнев, вышли первые компакт-диски и шла Афганская война. А здесь — Тверской бульвар, Красная площадь и Телеграф, откуда студентка Юля следом за юными похабниками, шепчущими телеграммку в надушенный воротник, разменивает ласточник росчерк своего поэтического письма на театральную прозу будней. «Москва наконец приняла меня своей квакающей, ребристой речью, беспардонностью, гонором и дурным воспитанием, — сообщает она. — Трудно было представить себе город, настолько лишенный правил хорошего тона. Такой я ее полюбила, городом без правил, а с одним лишь только правилом — держись петухом. И я стала держаться петухом».

Хотя, сама автор держится в романе с завидным упорством и явок-паролей, а также имен-псевдонимов не раскрывает. Героев поэтической тусовки тех времен у нее звать Кривой, Унылый, Горбатый и Невзрачный. Хотя, есть просто знаменитые люди с нормальными именами-фамилиями. Например, Аллен Гинзберг, приехавший в Москву, и в сцене с которым, описанной в мемуарах, можно, наконец, немного прояснить туман псевдонимов в романе. А еще неожиданный поэт Крокодильцев, оказавшийся учителем упомянутого Помидорчика, возлюбленного героини. Именно он, а не «старый скрипучий Моня», как величает его в «Снобе» Владимир Сорокин, также помогает размочить интригу с именной мифологией в романе Юлии Кисиной.

Впрочем, не только расшифровкой поэтических донесений интересна «Элефантина». Клетки кроссворда в романе-загадке при желании можно заполнить, а вот исчезнувший дух времени — уже никак. Вот почему жанр биографических эпопей приобрел нынче стойкую популярность, «учителя цинизма» обнаружили «осень в карманах», и все спешат на свидание с юностью.

Юлия Кисина. Элефантина, или Кораблекрушенция Достоевцева. — Звезда, № 3, 2015.