Как Веня ездил в Ленинград

…И нечего удивляться нынешнему, да ещё и молодому, небось, читателю, ничего ровным счётом об ушедшей эпохе не знающему, разве что так, что-нибудь, понаслышке, от кого-нибудь, может, или из текстов каких-нибудь, изданных в пору свободной печати, слегка поднабравшемуся обрывочных, косвенных сведений, сплошь — безликих, сплошь — по верхам, безъязыких, пустых, безответственных, вполглаза где-нибудь что-то, может, и подглядевшему, допускаю, но в суть вопроса глубоко не вникавшему, по причине, вполне вероятно, нехватки времени, которое весьма для него, читателя, дорого, и которое вовсе не хочется тратить на узнавание того, что было раньше, что происходило в отечестве нашем в те времена, когда его, читателя современного, просто не было ещё на свете, а может, и ещё по какой-нибудь, беспочвенной и верхоглядской, возможно, а то и вполне уважительной причине, положим, оттого, что просто не успел ещё вжиться, так сказать, в материал, начав, как и полагается в таких случаях, не с середины, а с азов, — нечего ему, читателю, говорю, удивляться изобилию связанных с выпивкой сцен в моих записках о былых временах, тех самых, когда все мы, люди богемы, в некотором роде инопланетяне на древней нашей планете, были молоды или относительно молоды, и полны были жизненных сил, — так было.

Все тогда выпивали.

И даже — пили.

На одном Вене Ерофееве свет клином не сошёлся.

Веня со своей алкогольной прозой появился, кстати говоря, вовсе не на заре, а где-то поближе к середине всеобщей выпивонной эпопеи.

Бывали авторы, выразившие в слове спиртовую тему, и получше него, Ерофеева, посильнее и убедительнее.

Немало ещё есть неизданных текстов.

Их время — ещё впереди.

Что же касается Венички, то его, прогремевшего своими «Петушками», вызвавшими явную симпатию у многих из богемы, но более всего восхитившими почему-то писателей официальных, печатавшихся при советской власти, тоже однажды занесло каким-то скитальческим ветром в начале семидесятых в Питер.

Поди же ты, как бывает! — Кремля, по его утверждению, парень так никогда и не видел, а в Питер, в колыбель революции, почему-то попал.

Ну, попал и попал.

Приехал по пьянке.

С кем не бывает!

Приехал Веня в Питер. Прибыл. На поезде. Не в бронированном, правда, вагоне. А в обычном, плацкартном.

До отъезда пил Ерофеев. И в дороге пил Ерофеев.

Пил — задумчиво. В одиночестве.

Говорить ему было — не с кем. И тем более — по душам.

Не хотел он ни с кем общаться. Он общался — с самим собой.

Говорил — сам с собой. На два голоса.

Пил — с собой. Сам с собою чокался.

То есть, пил за двоих — за себя и того непонятного парня, что, понятно, был тоже им.

Раздвоение? Может быть.

Образ в образе. Как матрёшки.

Всюду — двойственность. Всюду — зеркальность.

Отраженья. Фантомы. Призраки.

Привидения. Полтергейст.

Барабашки и чебурашки.

Феи. Золушки-замарашки.

Собутыльников нет, хоть тресни.

Петербург-Ленинград. Норд-вест.

Вышел Веничка на перрон. Ленинградский. Ему не знакомый.

Встал — и думает: где же он оказался? Зачем он здесь? Почему занесло его не куда-нибудь, а сюда?

Колотун его пробирает.

Бред. Абсурд.

Похмелюга — страшенная.

Тошно. Жутко. Словами не выразить.

Всё — чужое.

Город — чужой.

Денег — нет.

И здоровья — нет.

Это вам не Москва, где здоровье, с помощью некоторых участливых знакомых, отчётливо понимающих, как именно следует спасать похмельного современника, очень даже легко можно поправить.

Это — Питер. Неведомый град.

Истомился весь Ерофеев — от неизвестности, от неопределённости, от навалившегося на усталые плечи грядущего классика осознания всей немыслимой тяжести горемычной доли своей.

Прослезился Ерофеев — и побрёл куда глаза глядят, потихонечку, шажок за шажком, вначале по перрону, потом по вокзальной площади, а потом и по Невскому, побрёл в полнейшем одиночестве, совершенно не представляя себе, что же с ним будет дальше, ну хотя бы минут через пять, и подумывая порой, не от хорошей, понятное дело, жизни, а от полнейшей отчаянности, от мрачной безысходности нелепейшего своего положения и кошмарного состояния души, не хватит ли его, чего гляди, на суровом пути кондрашка, и не ляжет ли он, одинокий путник, от недопития, оттого, что вовремя не опохмелился, хладным трупом вот здесь, прямо посреди Невского проспекта, воспетого Николаем Васильевичем Гоголем с присущей этому гению силой и зоркостью, и не отлетит ли ерофеевская душа прямиком в небеса, поскольку жаждущая плоть его так и не успеет отведать спасительного спиртного, — побрёл Ерофеев, проявляя некоторую выдержку и не позволяя себе окончательно распускаться, побрёл, читая про себя, для поддержания духа, стихи своего любимого Северянина.

И вдруг вспомнил Веня, что в Москве кто-то сунул ему в карман листок с телефоном и адресом Кости Кузьминского.

Веня лихорадочно стал искать этот листок.

Руки его дрожали.

Но листок — отыскался.

Нашлись и две копейки — чтобы позвонить из телефона-автомата.

И стеклянная будка телефона-автомата оказалась рядом.

Веня забрался в эту будку и набрал Костин номер.

В трубке раздались длинные гудки.

«Неужели никого нет дома?» — с ужасом подумал Ерофеев.

Но трубку, по счастью, сняли.

— Алло! — раздался в ней сонный Костин голос. — Я слушаю! Кто говорит?

— Веня! — сказал Ерофеев.

— Какой ещё Веня?

— Ерофеев, — сказал страдалец. — Ну, тот самый. «Москва — Петушки».

— Серьёзно? — спросил Кузьминский.

— Серьёзнее не бывает.

— Ерофеев?

— Ну да. Ерофеев.

— «Петушки»?

— Ну да. И «Москва»…

— Настоящий?

— Кто?

— Ерофеев.

— Да, конечно. Веничка.

— Ты?

— Я.

— Где ты находишься?

— В Питере.

— А точнее?

— Где-то на Невском.

— До меня доберёшься?

— Не знаю. У меня похмелюга.

— Понятно. А в такси доберёшься?

— Наверное. Только денег нет у меня.

— Наскребу. Тут недорого. Близко.

— Так куда мне ехать?

— Ко мне. И немедленно. Адрес есть?

— Есть.

— Ну, значит, шеф довезёт. Дуй по адресу, прямо сюда. Выйдешь из машины вместе с таксистом. Вместе с ним пройдёшь в арку, под вывеску «Парикмахерская». Зайдёте во двор. Подниметесь по лестнице. Позвоните. Я отдам таксисту деньги. Он уйдёт. А ты останешься у меня. Всё понял?

— Понял.

— Так действуй!

И Веня, окрылённый надеждой на спасение, стал действовать.

Едва он успел махнуть рукой проезжающей мимо машине, как та сразу же притормозила.

— Куда? — спросил, приоткрыв дверцу, шофёр.

— К Косте Кузьминскому, — слабым голосом выдохнул Веня, и тут же бухнулся на сиденье рядом с шофёром. — Поскорее.

— Знаю Костю, — сказал шофёр.

И машина рванулась с места.

Веня грустно смотрел в окно.

— Ты-то сам кто будешь? — спросил его шофёр.

— Ерофеев я.

— Веня?

— Точно.

— Тот самый? «Москва — Петушки»?

— Тот самый, — сказал Ерофеев.

— Как же, читал! — сказал образованный шофёр. — Хорошо написано. Правильно. Мировая вещь. Наша, российская.

Веня даже не удивился такой своей известности.

— Похмелюга у меня! — грустно произнёс он.

— Сейчас поправим, — бодро сказал шофёр, — полечим.

Он нагнулся, пошарил где-то внизу — и прямо перед глазами Вениными блеснула и рассиялась в свете петербургского утра полная, ещё запечатанная бутылка водки.

Веня от неожиданности сглотнул слюну.

— Денег нет у меня! — простонал он. — Всё пропил!

— Пей! Дарю! — великодушно сказал шофёр. — За такую хорошую вещь — мой тебе гонорар.

— А дорога? — спросил Веня.

— И за дорогу ничего не надо. Костю я знаю. И с тобой теперь познакомился. Ты откуда в Питере взялся?

— Да из Москвы. По пьянке.

— Понятно.

— Можно выпить прямо сейчас?

— Пей, конечно. Чего ты ждёшь?

Кое-как, потрудившись изрядно, сорвал Веня пробку с бутылки. Приложился к горлышку. Сделал первый глоток. Потом второй. За ним третий.

И устроил себе передышку.

Потеплело внутри. Кровь по жилам пошла. И глаза посветлели.

— Ну что, полегчало маленько? — спросил шофёр.

— Ох, старик, вот уж спасибо так спасибо! — только и вымолвил Веня. — Начинает легчать.

— Поможет, — сказал убеждённо шофёр. — На практике проверено. Другого способа очухаться после пьянки просто не существует.

— Это уж точно, — сказал Веня.

Машина остановилась возле Костиного дома.

— Тебя довести? — спросил шофёр.

— Благодарствую. Сам дойду. Адрес есть, — засмущался Веня.

— Ну, смотри. Как знаешь. А Косте передай привет. От Ивана. Это я — Иван. И скажи ему, что доставил тебя по назначению.

— Я пойду? — спросил Веня.

— Иди! — сказал шофёр.

Веня хотел было уже открыть дверцу.

Но шофёр удержал его за рукав:

— Погоди, погоди!

Он полез во внутренний карман куртки и вынул оттуда записную книжку и шариковую ручку. Потом открыл книжку на чистой странице и протянул Вене:

— Дай автограф, будь другом! Вот здесь.

Откинув со лба нависшую длинную прядь, Веня взял ручку и написал на чистой странице:

«Венедикт Ерофеев».

Шофёр взглянул на подпись и спросил:

— Тебя как по батюшке?

— Васильевич.

— Вставь там, вслед за именем: Васильевич.

Веня вписал:

«Васильевич».

Шофёр подумал и сказал:

— Впиши ещё: автор книги «Москва — Петушки».

Веня с трудом написал:

«Автор книги „Москва — Петушки“».

— Годится! — сказал шофёр.

— Нет! — заупрямился Веня. — Ещё не годится.

И он, от щедрот своих, написал:

«Ивану — от Вени».

И протянул записную книжку шофёру.

— Ну, брат, уважил! Спасибо! — заулыбался щофёр.

Вслед за книжкой Веню протянул ему и початую бутылку водки.

— Ты чего? — удивился шофёр.

— Ну как же… Водка твоя…

— Сдурел, что ли? Бери, коли дают. Я же тебе эту бутылку подарил. Это мой тебе гонорар.

— Да, спасибо, — сказал Веня.

И крепко прижал бутылку к сердцу.

— Давай, топай, — сказал шофёр. — Костя ждёт.

Веня протянул ему руку:

— Выручил ты меня!

Шофёр пожал Венину руку и сказал:

— Твой автограф детям и внукам показывать буду. А может, и в музей отдам!

Веня кое-как вылез из машины.

Шофёр кивнул ему — и уехал.

Ерофеев поднял голову и увидел вывеску «Парикмахерская». Вошёл в арку. Определился с подъездом. Кряхтя, крепко прижимая подаренную бутылку водки к сердцу, поднялся по лестнице.

Дверь нужной квартиры была широко, гостеприимно распахнута.

На пороге стоял, опираясь на посох, широко улыбаясь, бородатый, косматый Кузьминский.

— Ерофеев? — спросил Кузьминский.

— Ерофеев! — ответил Веня.

— Деньги нужны за такси?

— Не нужны.

— Заходи! — произнёс Кузьминский.

И повёл гостя к себе.

Веня зашёл в Костину комнату.

— Откуда бутылка? — спросил Кузьминский.

— Иван подарил! — ответствовал Веня.

— Какой Иван?

— Таксист. Он тебя знает. И довёз меня сюда. Бесплатно.

— А, Иван! — вспомнил Костя. — Ну да! Как же, знаю. Довёз? Молодец.

— И автограф у меня взял, — сказал Веня.

— Ишь ты! Сообразил! — закачал взлохмаченной головой Костя.

Веня показал на початую бутылку:

— Продолжить надо. Срочно. А то я только три глотка сделал, там, в машине.

— Продолжай! — сказал Костя.

Взял со стола чашку. Протянул Вене;

— Наливай. Пей.

— А ты?

Костя взял вторую чашку:

— И мне плесни.

Питерский поэт и заезжий московский прозаик чокнулись чашками.

— Ну, за знакомство?

— За знакомство!

Неспешно выпили водку.

Веня сказал:

— Вроде немного легчает. Но до кондиции ещё далеко.

Костя сказал:

— Что-нибудь придумаем.

Поэт и прозаик присели.

Костя протянул Ерофееву пачку сигарет:

— Кури!

Оба закурили.

Веня искоса поглядел на бутылку, содержимое которой заметно поубавилось.

Костя перехватил его взгляд.

— Опасаешься, что не хватит? — напрямик спросил он Веню.

— Опасаюсь! — честно признался Веня.

— Не переживай, — сказал Костя. — Пей себе не торопясь. Отдыхай с дороги. Приходи в себя. А я начну действовать.

Веня налил себе ещё немного водки и выпил.

Костя взял со стола пухлую записную книжку и придвинул к себе телефон.

Снял трубку. Набрал номер.

— Старина! У меня Ерофеев, — с места в карьер начал он, — Да, тот самый. «Москва — Петушки». Доставай где-нибудь денег. Бери, сколько сумеешь, выпивки. И дуй ко мне.

Потом набрал следующий номер.

И произнёс примерно те же слова.

Потом — стал звонить всем знакомым подряд.

Подустал. Сделал перерыв. Плеснул в чашку водки. Выпил.

Подумал, сощурившись. И сказал:

— Всё это — наши, богема. Ну сколько они могут спиртного привезти? Так, понемногу. Денег-то у них в обрез. Для такого дела занимать придётся. Ещё и сами большую часть выпьют здесь, на радостях. А то и по дороге приложиться успеют. Знаю я их. Тут одним ударом что-то решать надо!..

Костя закурил. Опять призадумался. И сказал:

— Понимаешь, Веня, по моим сведениям, твоей прозой официальные писатели, особенно либеральные, с широкими взглядами, восхищаются. И так восхищаются, что дальше некуда. Хлебом их не корми, дай о Ерофееве поговорить, какой это яркий талант. Откровенно официальных писак звать к себе я категорически не желаю. Противно. А вот таких, которые и печатаются преспокойно, и в то же время вроде бы и нашими, богемными людьми остаются, то есть, как-то умудряются сочетать несочетаемое, позвать бы надо. Хотя бы одного из них. И этого будет вполне достаточно. Хотя бы одного. Но кого?

Костя снова задумался. Потом с хитрецой улыбнулся, мотнул космами и сказал:

— Я знаю, кого позвать. Надо позвать Битова!

Успевший слегка окосеть Веня отмахнулся:

— Зачем? Нам с тобой не нужны здесь никакие писатели. И тем более — официальные. Ишь ты! Их ещё здесь не хватало! Да все они — говно. Полное! Кого ни возьми — говно!

— Ты, Веня, успокойся, — сказал Кузьминский. — Возьми себя в руки. Ты прав, скорее всего. Но — не совсем прав. И ты, наш гость, будучи у нас в Питере, просто обязан хоть кому-нибудь из наших официальных писателей доставить радость. Пусть это будет человек, от заматеревших официальщиков чем-то всё-таки отличающийся, то есть внешне, для маскировки, для отмазки, для страховки, для некоторого удобства житейского, наконец, вроде бы и официально узаконенный, печатающийся, вроде бы и советский — для тех, кто там, наверху, кто всё контролирует, но внутри — совершенно другой, с другими настроениями и взглядами, с другим, разумеется, мировоззрением, словом, не полностью, а так, частично, скрытной частью своей, наш, — ну, если на то уж пошло, то почти наш. Пусть человек такой познакомится, пообщается с тобой. Пусть это будет Битов.

— Пусть! — согласился Веня. — Он, хоть и тоже весь из себя разрешённый, давно уже официальный, да всё же, на мой проницательный взгляд, не совсем такой, как те, прочие. В вытрезвители подзалетал. Вознесенскому, поговаривают, по физиономии двинул. С Генрихом Сапгиром поддаёт регулярно. Смогистов поддерживал. Губанова Лёню в прозе своей цитирует. Володю Алейникова гением считает — и, особенно когда крепко выпивши бывает, по всей Москве на всех углах всем об этом только и говорит. Набокова, наконец, уважает.

— И тебя! — напомнил Кузьминский.

— И меня! — согласился Веня.

— Звать его сюда? — спросил Костя.

— Зови! — подытожил Веня.

Костя набрал номер Битова.

— Андрей? Это я, Кузьминский. Слушай, у меня тут Веня Ерофеев сидит. Да, тот самый. «Москва — Петушки». Прямо из Москвы. С похмелюги большой. Приезжай. Привези чего-нибудь выпить. Подлечить человека надо. Заодно познакомишься. Поговоришь. Парень хороший. Ждём!

— Еду! — раздался в трубке взволнованный голос Битова.

Костя положил трубку на рычажки.

— Вот видишь, — сказал он, — едет.

— Пусть едет! — сказал Ерофеев.

И выпил ещё водки.

А Костя сделал ещё несколько звонков. Так, немного. Десятка два-три.

После чего уже окончательно положил телефонную трубку.

И сказал:

— Пожалуй, достаточно!

И налил себе водки. И выпил.

И оба вновь закурили.

И не успела водка иссякнуть, как в дверь квартиры начали звонить.

Костя вначале каждые две-три минуты вставал и открывал дверь, а потом вообще оставил её открытой.

Каждые две-три минуты в Костину комнату входили всё новые и новые люди.

И каждый из них что-нибудь ставил на стол — пару ли бутылок пива, портвейн ли, сухое ли вино, водку ли, — уж кто там что сумел добыть. Но это было какое-никакое, а спиртное.

И каждый из пришедших по очереди подходил к Вене Ерофееву — знакомиться.

И Веня, восседая на старой тахте этаким заезжим шейхом, рассеянно выслушивал каждого — и каждому из петербуржцев милостиво протягивал свою трудовую писательскую руку.

Вскоре в комнату набилось уже столько народу, что не только шагнуть было некуда, но и стоять было негде.

Все благоговейно взирали на Ерофеева.

Батареи принесённых бутылок громоздились на столе и на полу, на подоконнике и по всем углам.

Никто ещё не начинал выпивать.

И тут раздались с лестницы гулкие чьи-то шаги.

— Шаги Командора! — сказал со значением Веня и поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем.

И в комнату, с усилием удерживая на весу четыре авоськи, битком набитые бутылками со спиртным, ввалился Андрей Битов.

Он поставил авоськи с бутылками на пол. Пожал Костину руку. Небрежно кивнул всем собравшимся. Протёр очки. Вгляделся в глубину комнаты. И своим хорошо поставленным голосом спросил — сразу всех:

— Где Венедикт Ерофеев?

— Я Венедикт Ерофеев! — отозвался с тахты Веня.

— Гений! — воскликнул Битов. И бросился к Вене — обниматься и лобызаться. — Ну, спасибо тебе, спасибо!

— За что? — удивился Веня.

— За то, что ты есть на свете! — возвестил торжественно Битов.

Отступив к принесённым авоськам, он нагнулся и не глядя вытащил одну из бутылок. И конечно, была это — водка.

— Гордость русской литературы! — воскликнул Битов, — Я хочу с тобой выпить! Немедленно! Как мечтал я выпить с самим Ерофеевым! И вот — свершилось!

— Ну, — сказал Веня, — можно, конечно, и выпить.

Битов открыл бутылку. Наполнил чашки, из которых ещё недавно пили Костя с Веней, водкой, щедро, до краёв.

Одну чашку — протянул Вене.

Другую чашку — взял сам.

— Выпьем, Веня! — торжественно сказал Битов. — Эх, выпьем, собрат! Наконец-то мы выпьем!

Он лихо чокнулся с Веней — и одним духом опорожнил свою чашку.

Веня — отпил примерно треть.

Битов сделал широкий жест в сторону бутылок:

— Гуляем, господа!..

Господа не заставили себя ждать.

И незамедлительно налегли на спиртное.

И тут началось такое…

Нет, я лучше не стану рассказывать — что именно началось.

О гульбе с самим Ерофеевым долго потом вспоминали в Питере.

Помнит, небось, об этом и Костя Кузьминский — в Америке, стране чужой, куда его зачем-то занесло и где он пребывает по сей день, а лучше бы он в Питере блажил, и мог бы здесь увидеться я с ним, судьбой своею странною храним… Да что теперь об этом говорить! Где б ни был он, мне Костю не забыть.

Стоит заметить, что после долгой, многолюдной и по всем статьям славной пьянки в Костиной комнате Веня Ерофеев сумел добраться обратно до Москвы.

Снабжённый заботливыми петербуржцами заполненной алкогольной продукцией стеклотарой, он всю дорогу попивал эту продукцию, по своему вкусу и выбору, чередуя крепкое питьё с умеренно крепким, а иногда составляя затейливые коктейли, в чём весьма, как известно, поднаторел, и благополучно выбрался из вагона на московский перрон, держа в руке одну из битовских авосек, в которой ещё оставалось некоторое количество бутылок, и прибыл туда, где обитал, и уже не страдал с похмелюги, как это было с ним совсем недавно в Питере.

Вот вам, современные читатели, простая русская история о выпивке в былые времена.

***

…Кто — проситель, а кто и спасатель в беспросветной людской маете.

Венедикт Ерофеев, писатель, возлежал на широкой тахте.

Ложе классика было просторным. Понимал он уже, без труда, что назвать можно белое — чёрным, чёрным — белое. Как и всегда.

Ложе классика было обширным, непомерно огромным, надмирным, так могло показаться кому-то, потому что на нём помещалась вся фигура длинная Венина, а такую фигуру непросто на обычной тахте поместить.

Ложе классика напоминало иногда футбольное поле, на котором желающим всем можно было в мяч поиграть, — или даже аэродром, пустоватый, провинциальный, на который мог приземлиться и с которого мог взлететь небольшой самолёт спортивный.

По тахте, на которой Веня возлежал, покатиться могла бы голова Олоферна, если бы отрубила её Юдифь, свой народ тем самым спасая от нашествия ассирийцев. На неё могла прилететь стрекоза. Или птичья стая.

Вот какая была тахта. И на ней, головой к одной, в тускловатых обоях, стене, а ногами — к другой стене, возлежал Венедикт Ерофеев.

Справа — тумбочка, а на ней — папиросы, спички и пепельница, и, конечно, стакан с коньяком, и бутылка, уже початая. И ещё лежали на тумбочке записная книжка и ручка.

Иногда, на фоне окна, появлялась Галя, жена ерофеевская. Смотрела, по привычке, с участьем, на классика. Головой качала, вздыхала. Удалялась куда-то, вглубь их квартиры, чтоб вскоре снова появиться, вздохнуть и уйти.

В дверь звонили. Дверь открывалась то и дело. В квартиру входили, непрерывно, один за другим, почитатели ерофеевского, дорогого для них, таланта.

Каждый — нёс бутылку спиртного. И бутылки шеренгой выстраивались, или, может, когортой стеклянной, алкогольной, необходимой всем и каждому, вдоль стены.

Параллельно шеренге бутылок, вдоль стены, шеренгой стояли, или, может когортой, Венины обожатели-посетители.

Все они — смотрели на Веню. И ловили каждое слово, или взгляд, или вздох уставшего от своих поклонников классика.

Веня изредка отпивал из стакана глоток коньяка. И закуривал папиросу. А потом изрекал вполголоса золотое, видимо, слово.

Почитатели у стены — это слово тут же записывали.

Иногда, кивком, подзывал Веня, классик живой, к себе одного какого-нибудь почитателя. Предлагал почитателю — выпить с ним. Почитатель — балдел от счастья. И, конечно же, выпивал. Остальные — смотрели на это ритуальное Венино действо с неизменным почтением. Им, разумеется, тоже хотелось выпить с Веней. И закусить. Но они понимали: рано. Это надо им — заслужить. И они терпеливо ждали той минуты, когда Ерофеев призовёт к себе хоть кого-то из шеренги гостей-почитателей. А потом — ещё одного. А потом — и другого, и третьего. Так, глядишь, выпьют все почитатели, принимая из рук ерофеевских, словно царский подарок, стакан с водкой или же с коньяком. И останутся все — довольными. Говорить будут позже — мол, пили, между прочим, с самим Ерофеевым.

Иногда — замолкал Ерофеев. Брал свою записную книжку, ручку брал — и записывал что-то. Видно, мысль приходила в его удалую голову классика, непростая, это уж точно, с заковыринкой, с парадоксом. Афоризм? Вполне вероятно. Ну а может быть, чья-то фамилия. Или чей-то, для памяти, адрес. Или чей-нибудь телефонный, чтоб потом пригодился, номер. Важен был — сам процесс писания.

Почитатели замирали от восторга — и, не дыша, навсегда запомнить стараясь этот самый процесс писания, восхищённо, все вместе, смотрели, как, вот здесь, у них на глазах, что-то пишет классик живой.

Веня книжку свою записную водружал обратно на тумбочку. Брал стакан с коньяком. Отпивал, со значением, новый глоток. И потом, с ещё большим значением, на гостей смотрел. А потом что-то скупо, но твёрдо, по-царски, со значением, изрекал.

Гости всплескивали руками, дружно, громко, восторженно ахали — и старательно славили классика.

Веня морщился — мол, достаточно, что вы, хватит, не надо восторгов, артистично вполне, но ему это всё, разумеется, нравилось.

Шла — подпитка чужой энергией. Веня этим владел блестяще. Виртуозно. Это его и поддерживало, годами.

Автор книжки в сотню страниц — выжал всё из неё, что мог. Даже — больше, чем всё. С запасом золотым — на годы вперёд.

И, на склоне семидесятых и в начале восьмидесятых, Веня славен был, как никто из писателей — и в Москве, и в других городах Союза, и, конечно же, за границей, да везде, — кого ни спроси, Ерофеева знали все.

Вот что, мой возможный читатель, в нашей бывшей стране, из сказок афанасьевских, из абсурдных, может — чеховских, может — других пьес, из лет алогичных, в которых Веня жил, и творил, и пил, разумеется, — раньше бывало.